Автор: | Сенкевич Г. А., год: 1886 |
Категории: | Роман, Историческое произведение |
III
В течение нескольких следующих дней Кмициц ежедневно навещал свою невесту и каждый раз возвращался все более влюбленным. Он до небес превозносил свою милую перед товарищами, а в один прекрасный день сказал им:
- Мои милые овечки, сегодня я вас представлю своей возлюбленной, а оттуда мы с нею уговорились ехать вместе с вами в Митруны, чтобы осмотреть и это имение. Она примет нас очень любезно, но смотрите, ведите себя прилично, а если кто-нибудь подведет меня, я из него котлету сделаю.
Все стали торопливо собираться, и вскоре четверо саней везли веселую молодежь в Водокты. Кмициц ехал в первых, очень красивых санях, сделанных наподобие серебристого медведя. Запряжены они были тройкой калмыцких лошадей, украшенных пестрою упряжью, лентами и павлиньими перьями, по смоленскому обычаю, который смоляне переняли от своих далеких соседей. Кучер помещался в медвежьей шее. Кмициц был одет в зеленый бархатный на соболях кафтан, с золотыми застежками, и в соболью шапку. Он был очень весел и обратился к сидевшему с ним Кокосинскому со следующими словами:
- Слушай, Кокошка! Мы чересчур уж шалили в эти два вечера, особенно в день моего приезда, когда и портретам досталось. Но хуже всего история с девушками. Всегда этот дьявол Зенд подобьет, а потом кто отвечает? Я боюсь, как бы люди не разболтали, ведь тут замешана моя репутация.
- Повесься же на своей репутации, она ни на что более не пригодна, так же как и наша.
- А кто в этом виноват, как не вы? Тебе ведь известно, что и в Оршанском меня считали благодаря вам каким-то мятежным духом и точили об меня языки, как бритвы об оселке.
- А кто пана Тумграта гнал привязанным к лошади по морозу? Кто зарубил того поляка, что спрашивал, ходят ли в Оршанском на двух ногах или на четырех? Кто истязал Вызинских - отца и сына? Кто разогнал последний сеймик?
- Сеймик я разогнал в Оршанах, а не где-нибудь в другом месте, - значит, это дело семейное. Тумграт простил меня, умирая; а что касается остального, то не упрекай меня в этом, так как и самый скромный человек может убить на поединке.
- Я всего и не пересчитал, я, например, умолчал о военных инквизициях, которые тебя ожидают в лагере.
- Не меня, а вас. Я виноват только в том, что разрешил вам грабить обывателей. Но не в этом дело. Держи язык за зубами, Кокошка, и не рассказывай панне Александре ни о чем, особенно о стрельбе в портреты и о девушках. Если же это откроется, то всю вину я свалю на вас. Дворню и девушек я уже предупредил, что если они обмолвятся хоть одним словом, то им несдобровать.
- Прикажи себя подковать, Ендрек, если ты так боишься девушки. Не таким ты был в Оршанском. Заранее тебе предсказываю, что ты будешь под башмаком, а это уж ни на что не похоже. Какой-то древний философ сказал: "Если не ты Касю, то Кася тебя". Поймала она тебя в ловушку.
- Дурак ты, Кокошка. А что до панны Александры, то будешь и ты прыгать перед ней, когда ее увидишь: другую такую обходительную и умную девушку трудно встретить. Заметит что-нибудь хорошее - похвалит, а дурное - тоже не промолчит и оценит по достоинству. Обо всем она рассуждает правильно и благородно, - так уж ее воспитал покойный подкоморий. Захочешь перед ней похвастать своей удалью и скажешь, что нарушил закон, она и ответит, что это стыдно, что порядочный человек не должен так поступать, ибо этим он бесчестит свое отечество. Она только скажет, а тебе кажется, будто кто-нибудь тебе пощечину дал, и сам удивляешься, что до сих пор этого не понимал. Стыд, срам! Там мы безобразничали, а теперь стыдно ей в глаза смотреть. Хуже всего - девушки...
- Они вовсе не дурны. Я слышал, что здешние шляхтянки - просто кровь с молоком и не очень недоступны...
- Кто тебе говорил? - спросил с живостью Кмициц.
- Кто говорил? Все тот же Зенд. Объезжая вчера жеребца, он доехал до Волмонтовичей и по дороге встретил девушек, возвращавшихся с вечерни. Я думал, говорит, что упаду с лошади, так все они хороши. Стоило ему на которую-нибудь посмотреть, как та уж скалила зубы. И не странно: вся ихняя молодежь ушла в Россиены, а им одним скучно.
Кмициц толкнул локтем в бок своего товарища:
- Поедем, Кокошка, когда-нибудь вечером, будто случайно... А?
- А твоя репутация?
- К черту ее! Замолчи. Поезжайте одни в таком случае или лучше оставьте их в покое. Без ксендза не обойдешься, а со здешней шляхтой я должен жить в мире, так как покойный подкоморий назначил ее опекунами Оленьки.
- Он с ними на войну ходил. Да и сам я в Орше от него слыхал, что это все очень честные и благородные люди, ляуданцы. Правду говоря, и мне сначала казалось странным то, что он сделал их как будто моими сторожами.
- Ты должен им представиться и низко поклониться.
- Этого-то они не дождутся. Но лучше замолчи, я и без того зол. Они мне будут кланяться и служить. Коли нужно, это всегда готовый к услугам отряд.
- У них есть другой ротмистр. Зенд мне говорил, что у них гостит какой-то полковник, - забыл его фамилию, кажется, Володыевский. Он командовал ими под Шкловом. Говорят, что храбро сражались, но многие погибли.
- Слышал я о каком-то славном воине Володыевском. Но вот уж видны Водокты.
- Хорошо в этой Жмуди людям живется. Везде образцовый порядок. Старик, должно быть, был прекрасным хозяином. И дом, кажется, не дурен. Здесь их редко жжет неприятель, потому они могут и строиться как следует.
- Думаю, что о наших проделках в Любиче она ничего еще не знает! - пробормотал как бы про себя Кмициц.
Потом обратился к товарищу:
- Милый Кокошка, я прошу тебя еще раз, скажи им, чтобы они держали себя прилично; если кто-нибудь из вас провинится, то, клянусь, изрублю его на куски.
- Ну и оседлали же тебя.
- Оседлали или не оседлали - не твое дело.
- В самом деле, что об этом говорить, - ответил флегматично Кокосинский.
- Щелкни-ка кнутом, - крикнул кучеру Кмициц.
Кучер, стоящий в шее медведя, щелкнул, другие последовали его примеру, и все шумно подъехали к крыльцу.
Выйдя из саней, они прежде всего вошли в огромные, как амбар, небеленые сени, а оттуда Кмициц ввел их в столовую, украшенную, как и в Любиче, головами убитых на охоте зверей. Здесь они остановились и с любопытством поглядывали на дверь, ведущую в соседнюю комнату, откуда должна была выйти панна Александра. Помня предостережение Кмицица, они разговаривали между собой так тихо, как в церкви.
- Ты мастер говорить, - шептал Углик Кокосинскому, - и должен от нашего имени сказать ей приветственное слово.
- Я всю дорогу придумывал, - ответил Кокосинский, - но не знаю, как это выйдет, так как Ендрек не давал мне возможности сосредоточиться.
- Только не робей, и все пойдет хорошо. Она уже идет.
И действительно, вошла панна Александра и остановилась на пороге, точно удивляясь такому многочисленному обществу; Кмициц же, положительно, остолбенел. Он видел ее только по вечерам, днем она показалась ему еще лучше. Глаза василькового цвета, над ними на белом, точно мраморном лбу резко выделялись черные брови, а золотистые волосы сверкали так, как корона на голове королевы. Она смотрела смело, не опуская глаз, как госпожа, принимающая у себя гостей, с ясным, приветливым лицом. На ней было черное, опушенное горностаем платье, и это усиливало белизну ее лица. Такой светской и представительной девушки эта молодежь, проведшая почти всю жизнь на поле брани, еще не встречала; они привыкли к другого рода женщинам, и потому все вытянулись в струнку, как на смотру, а потом стали шаркать ногами, отвешивая низкие поклоны. Кмициц выступил вперед и, поцеловав несколько раз ее руку, сказал;
- Я привез к тебе, мое сокровище, своих товарищей, с которыми ходил на последнюю войну.
Сказав это, она чуть-чуть приподняла свое платье и отвесила глубокий поклон. Кмициц закусил губы, но вместе с тем и покраснел, услышав смелую речь своей невесты.
Доблестные кавалеры, не переставая шаркать ногами, подталкивали Ко-косинского:
- Ну, начинай.
Кокосинский выступил вперед, откашлялся и начал так:
- Ясновельможная панна подкоможанка.
- Ловчанка, - поправил Кмициц.
- Ясновельможная панна ловчанка и наша милостивая благодетельница, - повторил сконфуженный Яромир, - простите, что я ошибся в вашем титуле.
- Это пустячная ошибка, - ответила панна Александра, - и она нисколько не умаляет вашего красноречия.
- Ясновельможная панна ловчанка и наша милостивая благодетельница. Не знаю, что мне от имени всех оршанцев прославлять более - вашу ли несравненную красоту или счастье нашего ротмистра и товарища, пана Кмицица. Если бы я поднялся к самым облакам, если бы я достиг облаков... самых облаков, говорю...
- Да спустись ты наконец с этих облаков, - крикнул нетерпеливо Кмициц. Услышав это, все разразились громким смехом, но, вспомнив предостережение Кмицица, вдруг замолкли и стали покручивать усы.
Кокосинский окончательно растерялся и, покраснев, сказал:
- Говорите сами, черти, если меня конфузите. Панна опять взялась кончиками пальцев за платье.
- Я не могу соперничать с вами в красноречии, но знаю, что недостойна тех похвал, коими вы польстили мне от имени всех оршанцев.
И снова сделала глубокий реверанс. Оршанские забияки чувствовали себя неловко в присутствии этой светской девушки. Они старались показать себя людьми воспитанными, но им это как-то не удавалось, и они стали покручивать усы, бормотать что-то невнятное, хвататься за сабли, пока Кми-циц не сказал:
- Мы приехали, чтобы, по вчерашнему уговору, взять вас и прокатиться вместе в Митруны. Дорога прекрасная, да и морозец изрядный.
- Я уже отправила тетю в Митруны, чтобы она позаботилась о закуске. А теперь попрошу вас обождать несколько минут, пока я оденусь.
С этими словами она повернулась и вышла, а Кмициц подбежал к товарищам.
- Ну что, мои овечки, не княжна?.. А, что, Кокошка? Ты все смеялся, что она меня оседлала, а почему сам стоял перед ней, как школьник? Скажи мне по правде, видел ли ты такую?
- А зачем вы меня сконфузили? Хоть должен сознаться, что не рассчитывал говорить с такой особой.
- Покойный Биллевич всегда бывал с нею при дворе князя-воеводы или у Глебовичей, где она и переняла эти панские манеры. А красота какая? Вы и до сих пор не в состоянии промолвить слова.
- Ах ты, Иуда! Зачем же ты меня все подталкивал? Нужно было самому выступить с речью, послушали бы мы, что бы ты сказал своим суконным языком.
- Помиритесь, панове, - сказал Кмициц. - Я разрешаю вам восхищаться ее красотой и умом, но не ссориться.
- Я за нее готов в огонь, - воскликнул Рекуц. - Хоть убей меня, а я не откажусь от своих слов.
Но Кмициц не думал на это сердиться, напротив, он самодовольно покручивал усы и победоносно смотрел на своих товарищей. Между тем вошла панна Александра, одетая в шубку и кунью шапочку. Все вышли на крыльцо.
- Мы в этих санях поедем? - спросила молодая девушка, указывая на серебристого медведя. - Я еще в жизни своей не видела таких красивых и диковинных саней.
- Кто прежде в них ездил, я не знаю, но теперь будем ездить мы. Они подходят мне тем более, что в моем гербе тоже есть девушка, сидящая на медведе. Есть еще другие Кмицицы, у тех в гербе знамя, но они происходят от Филона Кмиты Чернобыльского, и мы не принадлежим к их дому.
- А где же вы приобрели этого медвежонка?
- Недавно, во время последней войны. Мы, изгнанники, потерявшие все состояние, имеем только то, что нам дает война, а так как я этой пани служил верой и правдой, то она меня и наградила.
- Послал бы Господь более счастливую войну, ибо эта одного наградила, а всю нашу дорогую отчизну сделала несчастной.
- С Божьей и гетманской помощью все изменится к лучшему.
Говоря это, Кмициц закутывал молодую девушку белой суконной, подбитой белыми волками полостью, потом сел сам, крикнул кучеру: "Трогай" - и лошади понеслись.
Холодный воздух пахнул им в лицо, они замолчали, и слышен был только скрип мерзлого снега под полозьями, фырканье лошадей, звук колокольчиков и крики кучера.
Наконец Кмициц нагнулся к Оленьке и спросил ее:
- Хорошо тебе?
- Хорошо, - ответила она, закрывая лицо муфтой.
Сани мчались, как вихрь. День был ясный, морозный. Снег сверкал и искрился, с белых крыш подымался вверх розоватый дым. Стаи ворон летели впереди саней, среди голых деревьев, с громким карканьем. Отъехав версты две от Водокт, они выехали на широкую дорогу, в темный, безмолвный лес, что спал еще под толстым покровом снега. Деревья мелькали перед глазами и точно убегали куда-то за сани, а они неслись все быстрее и быстрее, точно на крыльях. От такой езды кружилась голова, и было в ней какое-то упоение... Откинувшись назад, панна Александра закрыла глаза и вдруг почувствовала приятную томность: ей казалось, что оршанский боярин схватил ее и мчится, как вихрь, а она не в силах ни сопротивляться, ни кричать. Они летят все быстрее и быстрее... Она чувствует, что ее обнимают чьи-то руки... чувствует на щеках что-то жгучее... но не может открыть глаз, точно во сне. Они мчатся и мчатся... Вдруг ее разбудил чей-то голос, который спрашивал:
- Любишь ли ты меня?
- Как собственную душу.
- А я - на жизнь и на смерть.
еньки. Она сама теперь не знала, что доставляет ей больше наслаждения: поцелуи или эта бешеная езда?
Они мчались все дальше, все через лес. Деревья перед ними убегали, снег скрипел, лошади фыркали, и они были счастливы.
- Я хотел бы так ехать до скончания веков, - воскликнул Кмициц.
- Да ведь то, что мы делаем, грешно, - прошептала Оленька.
- Какой грех. Позволь еще грешить.
- Нельзя, Митруны близко.
- Близко, далеко, не все ли равно.
И Кмициц встал, вытянул вверх руки и стал кричать, точно выплескивая из груди избыток счастья:
- Гей, га, гей!
- Гей, гоп, гоп! - отозвались товарищи.
- Чего вы так кричите? - спросила девушка.
- Так, от радости! Крикните и вы.
- Гей! - раздался тонкий мелодичный голосок.
- Королева ты моя! Я готов сейчас упасть к твоим ногам.
И ими овладело какое-то безумное веселье. Кмициц стал петь, а молодая девушка долго слушала его со вниманием и наконец спросила:
- Кто вас выучил таким прекрасным песням?
- Война, Оленька. Мы так пели от скуки.
Дальнейший разговор прервали товарищи, кричавшие изо всех сил: "Стой, стой".
- Да ведь это мой вахмистр Сорока, - должно быть, что-нибудь случилось! - воскликнул Кмициц.
В это время вахмистр подъехал и с такой силой осадил коня, что тот присел на задние ноги; затем он проговорил, задыхаясь:
- Пане ротмистр!
- Что случилось, Сорока?
- Упита горит; дерутся!
- Иезус, Мария! - воскликнула Оленька.
- Не бойся, дорогая. Кто дерется?
- Солдаты с мещанами. На рынке пожар. Мещане послали за помощью в Поневеж, а я примчался к вашей милости. Все еще отдышаться не могу.
Во время этого разговора подъехали задние сани, и Кокосинский, Раницкий, Кульвец, Углик, Рекуц и Зенд, выскочив на снег, окружили разговаривающих.
- Из-за чего это произошло? - спросил Кмициц.
- Мещане не хотели давать без денег припасов ни людям, ни лошадям. Мы окружили бургомистра и всех, кто заперся в рынке; потом подожгли два дома; поднялась страшная суматоха, стали бить в колокол.
Глаза Кмицица метали искры гнева.
- Значит, и нам нужно идти на помощь! - крикнул Кокосинский.
- Лапотники войску сопротивляются! - кричал Раницкий, и все его лицо покрылось белыми и багровыми пятнами. - Шах, шах, Панове!
Зенд засмеялся так громко, что лошади испугались, а Рекуц закатил глаза и пищал:
- Бей, кто в Бога верует! Поджечь этих лапотников!
- Молчать, - крикнул Кмициц так, что лес дрогнул, а стоявший ближе других Зенд покачнулся, как пьяный. - Вы там не нужны. Садитесь все в сани и поезжайте в Любич, а третьи оставьте мне. Там и ждите моих распоряжений.
- Как же так? - возразил Раницкий.
Все замолчали; его, видно, боялись, хотя обыкновенно обращались с ним очень фамильярно.
- Возвращайся, Оленька, в Водокты, - сказал Кмициц, - или поезжай за теткой в Митруны. Не удалось нам катание. Я знал, что они там не усидят спокойно. Но сейчас все успокоится, только несколько голов слетит. Будь здорова и покойна, я постараюсь вернуться как можно скорее.
- В Упиту!