Автор: | Сенкевич Г. А., год: 1886 |
Категории: | Роман, Историческое произведение |
X
В Варшаве уже давно хозяйничали шведы. Так как Виттенберг, начальник гарнизона, в ведении которого находился город, был в это время в Кракове, то его обязанности исполнял Радзейовский. В самом городе, окруженном валами, в местностях, прилегающих к валам и застроенных великолепными церковными и светскими зданиями, стояло не менее двух тысяч солдат. Ни замок, ни город разрушены не были, так как пан Вессель, староста маковский, сдал их без боя, а сам вместе с гарнизоном поспешно удалился, боясь мести своего личного недруга - Радзейовского.
Но когда пан Кмициц стал присматриваться ближе, он во многих домах заметил следы хищных рук. Это были дома тех жителей, которые бежали из города, не найдя в себе сил переносить владычества неприятеля, или которые оказали сопротивление в ту минуту, когда шведы взбирались на валы.
Из магнатских дворцов прежнее великолепие сохранили только те, владельцы которых душой и телом были на стороне шведов. Во всем великолепии стоял дворец Казановских, так как его охранял Радзейовский; стоял его собственный дворец, дворец пана хорунжего Конецпольского и тот, который построил Владислав IV и который звали дворцом Казимира; но дворцы духовных лиц были значительно повреждены; дом Денгофа был наполовину разрушен, дворец канцлера, или так называемый "Оссолинский", на Реформатской улице, был разграблен совершенно. В окна выглядывали немецкие наемные солдаты, а та драгоценная мебель, которую покойный канцлер за безумные деньги выписывал из Италии, - флорентийские кожи, голландские гобелены, столики с перламутровой инкрустацией, картины, бронзовые и мраморные статуи, венецианские и данцигские часы, великолепные зеркала, - либо лежали в беспорядочных кучах на дворе, либо, запакованные в ящики, ждали того времени, когда их можно будет переправить по Висле в Швецию. Эти драгоценности охраняла стража, но все же они портились на ветру и на дожде.
Во многих других местах можно было видеть то же самое, хотя столица сдалась без боя. На Висле стояло уже более тридцати шхун, которые должны были увезти добычу.
Варшава походила на какой-то иностранный город. На улицах иноземная речь слышалась чаще польской; всюду можно было встретить шведских и немецких солдат, французских, английских и шотландских наемников, в самой разнообразной одежде, в шляпах, в шлемах с перьями, в кафтанах, в панцирях, в чулках или шведских сапогах с голенищами, как ведра. Всюду непривычная глазу пестрота - чужие одежды, чужие лица, чужие песни. Даже лошади были каких-то непривычных пород.
Съехалось сюда и множество армян, с темными лицами и черными волосами, покрытыми пестрыми ермолками; они съехались сюда скупать добычу.
Но особенно удивляло неимоверное количество цыган, которые неизвестно зачем прибыли в столицу вместе со шведами. Шатры их были разбиты около Уяздовского дворца, и табор их был чем-то вроде холщового города среди каменных зданий столицы.
В этой разноязычной толпе местных жителей почти не было заметно: ради безопасности они предпочитали сидеть по домам взаперти, редко показываясь на улицах. Порою только какая-нибудь панская карета, спешившая по Краковскому предместью к замку, окруженная гайдуками, пажами или солдатами, напоминала еще, что это польский город.
Только по воскресеньям и по праздникам, когда колокольный звон сзывал людей в костелы, жители толпами выходили из своих домов, и столица принимала прежний вид, хотя и тогда перед костелами стеной стояли ряды иноземных солдат, которые присматривались к женщинам, трогали их за платье, когда они проходили с опушенными глазами, - смеялись, а иногда пели непристойные песни перед костелами, особенно в те минуты, когда там шла обедня.
Все это, как сон, промелькнуло перед изумленными глазами пана Андрея; он в Варшаве засиживаться не стал, так как не знал там никого, и ему не с кем было даже поговорить. Даже с той польской шляхтой, которая временно жила в городе и занимала общественные гостиницы, построенные еще во времена короля Зигмунта III на Долгой улице, пан Кмициц сблизиться не мог; он, правда, заговаривал то с тем, то с другим, чтобы узнать что-нибудь новенькое, но все это были ярые сторонники шведов, которые, ожидая возвращения Карла-Густава, чуть не в ногах валялись у Радзейовского и шведских офицеров в надежде получить староства и имения, конфискованные у частных лиц. Каждый из них стоил того, чтобы плюнуть ему в глаза, и пан Андрей даже не очень себя от этого удерживал.
Пан Кмициц слышал, что одни лишь мещане сожалеют о прежних временах, о гибели отчизны и о прежнем короле. Шведы их жестоко преследовали, отнимали дома и выжимали всяческие поборы.
Говорили также, что у цехов было припрятано оружие, особенно у скорняков, мясников и у мощного цеха сапожников; говорили, что они все ждут возвращения Яна Казимира, не теряя надежды, и, лишь только придет какая-нибудь помощь извне, готовы сейчас же ударить на шведов.
Кмициц, слыша это, ушам своим не верил, и в голове у него никак не могло поместиться то, что люди низкого происхождения проявляли большую любовь к отчизне и большую верность законному государю, чем шляхта, которая с этими чувствами должна рождаться на свет.
Но именно шляхта и магнаты были на стороне шведов, а жажда сопротивления была только у простого народа. Не раз случалось, что, когда шведы, с целью укрепить Варшаву, сгоняли простой народ на работу, этот простой народ предпочитал побои и тюрьму, даже смерть - позорной необходимости приложить свои руки к утверждению шведского могущества.
За Варшавой во всех местах кипело как в котле. Все дороги, города и городки были заняты солдатами, панской и шляхетской челядью и шляхтой, перешедшей на сторону шведов. Все уже было во власти шведов и имело такой вид, точно всегда было в шведских руках.
Пан Андрей не встречал здесь других людей, кроме шведов, шведских сторонников или людей, впавших в полное отчаяние и равнодушие и убежденных в душе, что все уже пропало. Никто и не думал о сопротивлении, все быстро и безмолвно исполняли такие приказания, которые в прежние времена наверно вызвали бы оппозицию и протест. Страх перед шведами дошел До того, что даже те, кого обижали шведы, громко славили имя нового государя Речи Посполитой.
Раньше нередко бывало, что шляхтич с ружьем в руке встречал депутатов от войска или гражданских властей, когда они приходили за незаконными поборами, - теперь же шведы назначали такие налоги, какие им только вздумалось, и шляхта платила их с той же покорностью, с какой овцы дают стричь свою шерсть. Случалось не раз, что один и тот же налог приходилось платить дважды. Тшетно было ссылаться на расписки. Бывало и так, что офицер мочил расписку в вине и приказывал ее съесть тому, кто ее предъявлял. И ничего! Шляхтич кричал: "Да здравствует король!" - а когда офицер уезжал, он велел слугам лезть на крышу и смотреть, не подъезжает ли другой. И если бы все кончалось шведскими контрибуциями! Нет, хуже шведов были те, кто им продался. Они вспоминали прежние споры, прежние оскорбления, захватывали луга и леса, и этим друзьям шведов все сходило с рук. Еще хуже были диссиденты, хотя и ими дело не ограничивалось. Несчастные, обиженные, отчаявшиеся, люди без Бога в душе, игроки, которым нечего было терять, собирались в вооруженные шайки. Шайки эти нападали на мужиков и шляхту. Им помогали шведские мародеры и всякого рода сброд. Вся страна стояла в огне пожарищ; над городами тяготели мечи солдат, а в лесах нападали разбойники. О возрождении Речи Посполитой, о спасении, о свержении иноземного ига никто не думал... Никто не надеялся... Случилось, что под Сохачевом шведский и немецкий сброд напал на пана Лушевского, старосту сохачевского, и окружил его в его имении Стругах. Он, будучи человеком воинственным, хотя и старым, оказал сильное сопротивление. Как раз в это время туда приехал пан Кмициц, и так как терпение его, подобно созревшему нарыву, готово было лопнуть с минуты на минуту, то оно лопнуло именно под Стругами. И вот он позволил Кемличам "лупить" и сам набросился на осаждавших с таким бешенством, что разбил их наголову, перерубил, никого не оставляя в живых, а пленных велел перетопить. Пан староста, для которого помощь как с неба свалилась, принял своего спасителя с распростертыми объятиями и стал угощать. Пан Андрей, видя перед собой сановника и человека большого государственного ума, принадлежавшего к прежнему поколению, признался ему в своей ненависти к шведам и стал расспрашивать, что он думал о грядущих судьбах Речи Посполитой, в надежде, что пан староста вольет ему в душу целительный бальзам.
Но пан староста очень невесело смотрел на все, что произошло, и сказал:
- Мосци-пане! Я не знаю, что бы я сказал вам тогда, когда у меня были еще рыжие усы и когда ум мой был затемнен телесными страстями; но теперь у меня седые усы и семидесятилетний опыт; я вижу грядущее, ибо одной ногой стою в могиле, и скажу вам, что шведского могущества не сломим не только мы, если даже исправим наши ошибки, но не сломит и вся Европа...
- Да разве это возможно? Откуда все это? - крикнул Кмициц. - Когда же Швеция была такой могущественной? Разве польского народа не больше на свете, разве у нас не может быть больше войска, чем у них? Разве наше войско уступало когда-нибудь шведам в мужестве?
три тысячи наших гусар разбили наголову восемнадцать тысяч лучшего шведского войска...
- Ну а если так, - сказал Кмициц, у которого глаза разгорелись при воспоминании о Кирхгольме, - то где же причины того, что мы их теперь не можем победить?
- Во-первых, - сказал старец, не торопясь, - мы измельчали, а они возросли, так что теперь они завоевали нас нашими собственными руками, как некогда завоевали немцев, с помощью их же самих. Такова воля Господня, и нет силы, которая могла бы теперь против них устоять.
- Но если шляхта опомнится и соберется вокруг своего государя, если все возьмутся за оружие, что вы, ваша милость, посоветуете делать тогда и что сами будете делать?
- Тогда я пойду с другими, сложу свою голову и каждому посоветую ее сложить, ибо потом придут такие времена, коих свидетелем лучше не быть...
- Но они не могут быть хуже, Богом клянусь, не могут!.. Это невероятно!.. - воскликнул Кмициц.
- Видите, ваша милость, - сказал пан староста, - перед концом мира и перед Страшным судом придет Антихрист, и сказано в Писании, что злые возьмут верх над добрыми, дьяволы будут ходить по земле, возглашать богопротивную веру и научать ей людей. С Божьего соизволения зло будет побеждать всюду до того часа, когда трубы архангельские возгласят кончину мира.
Тут пан староста откинулся на спинку кресла, на котором сидел, и продолжал тихим, таинственным голосом:
- Сказано: будут знамения... На солнце знамения были, в виде длани и меча... Боже, милостив буди к нам, грешным!.. Злые берут верх над добрыми, ибо шведы и приверженцы их побеждают. Падает истинная вера и восстают лютеране... Люди, неужто не зрите, что день гнева, что "день гнева, день сей" грядет... Мне семьдесят лет, я стою на берегу Стикса, ожидая перевозчика и лодки... и я вижу!
Тут пан староста замолчал, а Кмициц смотрел на него со страхом, ибо слова его казались ему справедливыми и выводы верными; он испугался Страшного суда и крепко задумался.
Пан староста смотрел не на него, а прямо перед собой и наконец сказал:
- Как же мы можем победить шведов, если такова воля Господня, воля явственная, в пророчествах и предсказаниях откровенная? В Ченстохов надо людям, в Ченстохов!.. - И пан староста снова замолчал.
Солнце уже заходило, косыми лучами оно заглядывало в комнату, тысячами радуг преломлялось в стеклах, оправленных в свинцовые рамы, и отбрасывало на пол семицветные блики. Глубина комнаты оставалась в темноте. Кмицицу с каждой минутой становилось все жутче, и временами ему казалось, что только померкнет этот свет, как трубы архангелов возвестят Страшный суд.
- О каких пророчествах вы говорите, ваша милость? - спросил он наконец старосту, так как тишина его пугала.
Староста, вместо ответа, повернул голову к соседней комнате и крикнул:
- Оленька! Оленька!
- Ради бога! - крикнул пан Кмициц. - Кого вы зовете?
Он в эту минуту готов был верить, что его Оленька, чудом перенесенная сюда из Кейдан, предстанет перед его глазами.
Он забыл обо всем, впился глазами в дверь и ждал затаив дыхание.
- Олеенька! - повторил староста.
Дверь открылась. Вошла не его Оленька, а панна красивая, худая, высокая, немного похожая на Оленьку необыкновенно спокойным выражением лица. Она была бледна, быть может, больна, быть может, испугана недавним Нападением - шла, опустив глаза, но так легко и тихо, точно плыла в воздухе.
- Это дочь моя, - сказал староста. - Сыновей моих нет дома. Они в войске пана краковского, а стало быть, с нашим несчастным королем.
Потом он обратился к дочери:
- Поблагодари сначала ваць-пана, этого храброго кавалера, за спасение, а Потом прочти нам пророчество святой Бригады.
Девушка поклонилась пану Андрею и ушла; через минуту она вернулась с печатными листками в руке и, став в радужном свете окна, прочла звучным и нежным голосом:
- Пророчество святой Бригады: "Вот покажу тебе пять царей и царства их: Густав, сын Эрика, осел ленивый, ибо, забыв правую веру, перешел в неправую. Отступившись от веры апостольской, ввел в царство исповедание аугсбургское, мня позор свой славой. Смотри Екклезиаст, где говорит он о Соломоне, опозорившем славу свою идолопоклонством..."
- Слышите, ваша милость? - спросил староста, загнув перед Кмицицем большой палец левой руки, а другие держа наготове для счета.
- Слышу!
- "Эрик, сын Густава, волк жадности ненасытной, - читала панна, - чем навлек на себя ненависть всех людей и брата Яна. Сначала поразил войной Яна (подозревая его в тайных сношениях с Данией и Польшей) и, захватив его вместе с женой, продержал четыре года в подземелье. Ян, наконец спасенный из темницы, нашедши помощь в превратностях судьбы, победил Эрика, лишил его короны и вверг в вечную темницу. Вот происшествие непредвиденное..."
- Внимайте, - сказал староста. - Это уже второй!
Панна продолжала читать:
- "Ян, брат Эрика, орел выспренний, троекратный победитель Эрика, датчан и септентрионов. Сын его, Зигмунт, на польский престол избран, в жилах его праведная кровь. Хвала его отпрыскам".
- Понимаете? - спросил староста.
- Да продлит Господь дни Яна Казимира! - ответил Кмициц.
- "Карл, князь зудерманский, баран, ибо как баран идет во главе стада, так он довел шведов до неправедности. Он же боролся со справедливостью..."
- Это уж четвертый, - перебил староста.
- "Пятый - Густав-Адольф, - читала панна, - агнец убиенный, но не беспорочный. Кровь его была причиной раздоров и несогласий..."
Панна прочла следующее:
- "Шестого тебе покажу, - он сушу и море возмутит, чистых сердцем опечалит... Он час кары Моей в руке своей держит. Если быстро своего не достигнет, близок над ним суд Мой, и оставит царство в слезах, и исполнится написанное: радость сеют, слезы собирают. Поражу не только это царство, но города богатые и сильные, ибо призван будет голодный, и он пожрет их достаток. Немало будет зла в душах людей, и размножатся раздоры. Властвовать будут глупые, а мудрецы и старцы не поднимут голову. Честность и правда будут в упадке, но придет тот, кто умолит Меня положить предел гневу Моему и кто души своей не пожалеет из любви к правде".
- Вот вам! - сказал староста.
- Все это сбывается так, что разве лишь слепой может сомневаться, - отвечал Кмициц.
- Вот почему шведы непобедимы, - сказал староста.
- Но придет тот, кто души своей не пожалеет из любви к правде! - воскликнул Кмициц. - Пророчество оставляет надежду. Не суд, а спасение нас ждет.
- Содом должен был быть спасен, если бы в нем нашлось десять праведников, - ответил староста, - но и их не нашлось. Точно так же не нашелся тот, кто души своей не пожалел бы из любви к правде.
- Пане староста, пане староста, не может этого быть! - ответил Кмициц. Пан староста не успел ответить, как дверь открылась и в комнату вошел не молодой уже человек, в панцире и с мушкетом в руке.
- Пан Щебжицкий? - спросил староста.
- Да, - ответил вошедший, - я слышал, что какие-то бездельники напали на вас, ясновельможный пане, и поспешил на помощь.
- Без Господней воли ни единый волос не спадет у человека с головы, - ответил старец. - Этот кавалер уже спас меня в моем несчастии. А вы откуда едете?
- Из Сохачева.
- Есть новости?
- Что ни новость, то хуже и хуже, ясновельможный пан староста. Новое несчастье...
- Что случилось?
- Воеводства: Краковское, Сандомирское, Русское, Люблинское, Белзское, Волынское и Киевское поддались Карлу-Густаву. Акт уже подписан и послами, и Карлом.
Староста стал кивать головой и наконец обратился к Кмицицу:
- Видишь, - сказал он, - и ты еще думаешь, что найдется тот, что души своей не пожалеет из любви к правде!
Кмициц стал рвать на голове волосы.
- Отчаяние! Отчаяние! - повторял он в ужасе.
и должен делать то, что оно хочет.
- Радость сеют, а слезы и горе соберут, - ответил староста. - Кто хочет каяться во грехах, тому пора!
Но Кмициц не мог больше слушать ни пророчеств, ни новостей; ему хотелось как можно скорее сесть на коня и освежить на ветру свою разгоряченную голову. Он вскочил и стал прощаться со старостой.
- Куда же это вы так торопитесь? - спросил старик.
- В Ченстохов, ибо я тоже грешник.
Кмициц вышел, и за ним вышла панна, чтобы вместо отца проводить уезжающего, так как у старосты были больные ноги.
- Оставайтесь в добром здоровье, панна, - сказал Кмициц, - вы не знаете даже, как я добра вам желаю.
- Если вы желаете мне добра, - ответила ему панна, - то окажите мне одну услугу. Вы в Ченстохов едете... Вот червонец... отдайте его в часовню, пусть отслужат обедню...
- Во имя чего? - спросил Кмициц.
- Во имя того, чтобы Господь вернул на истинный путь заблудшего Андрея...
Кмициц отступил два шага, вытаращил глаза и от изумления не мог сказать ни слова.
- Господи боже, - сказал он наконец, - что же это за дом? Где я? Пророчества, предсказания, все одни пророчества! Вас зовут, ваць-панна, Оленька, и вы даете деньги на обедню за душу грешного Андрея? Это неспроста, это не случайность, это перст Божий!.. Это... Я с ума сойду!.. С ума сойду!!
Но он схватил ее с силой за руки и стал их трясти.
- Пророчествуйте дальше, договаривайте до конца... Если тот Андрей исправится, искупит свою вину, останется ли верна ему Оленька? Говорите, говорите, я не уеду без этого!
- Что с вами, ваць-пане?
енька? - повторил Кмициц.
Вдруг слезы сверкнули в глазах у панны.
- До последнего издыхания, до смертного часа! - ответила она, рыдая.
Она еще не успела ответить, как пан Кмициц повалился ей в ноги. Она хотела убежать, но он не пустил и, целуя ее ноги, повторял:
енька, которую я люблю. Пусть же твой исправится, а моя останется мне верной... Да будут твои слова пророчеством!.. Бальзам надежды влила ты мне в измученную душу!.. Подай тебе Бог, подай тебе Бог!
Он вскочил, сел на коня и уехал.