Пан Володыевский.
Часть третья.
Глава IV

IV

Десять-двенадцать украинских миль разделяло те города, через которые Басе пришлось проехать из Хрептиева в Рашков, другими словами, путь по берегу Днестра равнялся тридцати милям. Правда, с каждого ночлега они выезжали еще до рассвета и останавливались только поздней ночью, но все же весь поход вместе с остановками, затруднительными переправами и переездами был совершен ими в три дня. Такая скорость передвижения войск по тогдашним временам была редкостью и вызывалась только необходимостью. Приняв все это во внимание, Бася рассчитала, что обратный путь в Хрептиев должен отнять у нее еще меньше времени, тем более что она ехала верхом, спасаясь бегством, и что от быстроты езды зависело ее спасение.

Но в первый же день она убедилась, что ошибается: не имея возможности ехать по берегу Днестра, она должна была кружить по степи, что значительно удлиняло дорогу. Вдобавок она могла заблудиться, и это было очень возможно; она могла натолкнуться на растаявшие реки, на непроходимые лесные чащи, на болота, не замерзающие даже зимою, на препятствия со стороны людей и зверей. И потому, хотя она решила ехать и днем, и ночью, но все же, как она ни крепилась, ей пришлось сознаться, что даже в случае успеха одному только Богу известно, когда она приедет в Хрептиев. Ей удалось вырваться из рук Азыи, но что будет дальше? Несомненно, все было лучше этих отвратительных объятий, но при мысли, что ее ждет, кровь холодела в жилах.

И вот ей сейчас же пришло в голову, что если она будет беречь лошадей, то погоня настигнет ее. Липки прекрасно знали эту степь, и укрыться в ней от погони было немыслимо. Они ведь целыми днями гонялись за татарами по их следам, даже весной и летом, когда лошадиные копыта не оставляют следов на снегу или на намокшей земле. Степь была для них открытой книгой, в которой они без труда читали; они все видели в степи, как орлы; умели выслеживать все, как гончие, вся их жизнь проходила в погонях. Напрасно татары и шли иной раз водой, чтобы не оставлять за собой следов: загонщики - казаки, липки, черемисы и поляки - умели их находить везде, никакие увертки не помогали татарам, загонщики нападали на них так, точно вырастали из-под земли. Как убежать от такой погони? Остается одно: убежать так далеко, чтобы само расстояние сделало погоню невозможной. Но в таком случае могут пасть лошади.

"И наверное падут, если будут идти так, как шли до сих пор", - с ужасом думала Бася, глядя на их взмыленные, дымящиеся бока. Порой она сдерживала лошадей и начинала прислушиваться; и тогда в каждом порыве ветра, в шорохе сухих листьев, в шуме ветвей, в хлопанье крыльев пролетевшей птицы, даже в пустынной тишине, которая звенела в ушах, Басе чудилась погоня. Объятая ужасом, она снова гнала лошадей и неслась с бешеной быстротой, пока храпение лошадей не заставляло ее замедлять ход: продолжать так скакать было невозможно.

Тяжесть одиночества и бессилия давила ее все сильнее. Она чувствовала себя всеми покинутой, и какая-то невыразимая горечь, обида на всех людей, даже самых близких ей и дорогих, наполняла ее сердце. Все ее покинули... Потом ей пришло в голову, что, вероятно, Бог карает ее за ее жажду приключений, за ее желание участвовать во всех походах, иной раз даже вопреки желанию мужа, - карает за ее легкомыслие. Подумав так, Бася расплакалась и, подняв глаза к небу, она, всхлипывая, повторяла:

- Боже, накажи, но не оставь меня! Михала не карай! Михал не повинен!

Между тем наступала ночь, а с нею холод и темень, неуверенность и тревога. Предметы кругом принимали какие-то расплывчатые очертания, и в то же время они как будто таинственно оживали и, притаившись, подстерегали ее.

Неровности на верхушках скал казались какими-то головами, в остроконечных или круглых шапках, которые выглядывают из-за огромных стен и смотрят, кто проезжает там, внизу. В колеблемых ветром ветвях деревьев было что-то похожее на человеческие движения: одни из них кивали Басе, точно маня ее к себе, чтобы сообщить ей какую-то страшную тайну, другие словно предостерегали ее и говорили: "Не приближайся". Стволы деревьев, вырванных с корнем, казались ей какими-то чудовищами, готовящимися к прыжку. Бася была отважна, очень отважна, но, как и все люди того времени, суеверна. И когда стемнело, волосы дыбом поднялись у нее на голове и мурашки пробегали по коже при одной мысли о нечистой силе, которая могла бродить в этой стране. Она особенно боялась упырей. Вера в них была очень распространена в приднестровских странах, благодаря близкому соседству с Молдавией, - и особенно дурной славой пользовались окрестности Ямполя и Рашкова. Так много людей умирало здесь внезапной смертью, без покаяния и отпущения грехов... Басе припомнились все рассказы, слышанные по вечерам в Хрептиеве от рыцарей: о бездонных долинах, где при каждом порыве ветра слышались крики: "Господи! Господи!", о блуждающих огоньках, в которых что-то хрипело, о смеющихся скалах, о бледных детях-"сосунах" с зелеными глазами и чудовищной головой, которые просили, чтобы посадить их на лошадь, а когда их сажали, то они начинали сосать кровь. Наконец, о головах без туловищ, ходящих на паучьих ножках, и о самых страшных из них: о взрослых упырях, или, как их называли валахи, "бруколаках", которые бросались на людей.

Бася крестилась и продолжала креститься до тех пор, пока у нее не уставала рука: тогда она читала молитвы, ибо это было единственное средство против нечистой силы. И только лошади приободряли ее; они не выказывали никакого страха и фыркали резво. По временам Бася хлопала рукой по спине своего коня, словно желая убедиться, что она находится в мире действительности.

Ночь, поначалу очень темная, мало-помалу светлела, и наконец сквозь редеющий туман проглянули звезды. Для Баси это было большое счастье: во-первых, страх ее уменьшился, во-вторых, глядя на Большую Медведицу, она могла направиться с северу, то есть в сторону Хрептиева. Вглядевшись в окрестность, она решила, что уже значительно отдалилась от Днестра, так как здесь было меньше скал и больше холмов, поросших дубняком, и чаще попадались обширные равнины.

То и дело приходилось ей переезжать через овраги, и она спускалась в них всегда со страхом: в них было очень темно и пронизывал холод. Некоторые овраги приходилось объезжать, - спуск был слишком крут, и это замедляло дорогу и отнимало много времени. Но хуже всего было, когда приходилось проезжать через речки и ручьи, которые целой сетью текли с востока к Днестру. Все они уже оттаяли, и лошади пугались, храпели, входя ночью в воду и не зная ее глубины. Бася переправлялась только в тех местах, где отлогий берег давал возможность предположить, что там мелко. В большинстве случаев так и бывало; но в некоторых переправах вода доходила лошадям до брюха, тогда Бася, по примеру солдат, становилась на колени на седло и держалась руками за переднюю луку, стараясь не замочить ног. Но это не всегда ей удавалось, и вскоре она стала ощущать невыносимый холод от ступни до колен.

- Даст Бог, настанет день, я поеду быстрее! - ежеминутно повторяла она.

Наконец она выехала на широкую равнину, поросшую редким лесом, и, заметив, что лошади еле передвигают ноги, остановилась отдохнуть. Обе лошади тотчас же опустили головы к земле и стали жадно щипать мох и прошлогоднюю траву. В лесу было совсем тихо, тишину нарушало только громкое дыхание лошадей и хруст травы в их мощных челюстях.

Утолив голод, или, вернее, обманув его, лошади, по-видимому, имели желание поваляться, но Бася не могла им этого позволить: она боялась даже опустить подпруги и сойти на землю, чтобы каждую минуту быть готовой к дальнейшему бегству.

Она пересела все же на лошадь Азыи, чтобы дать отдых своему коню, который нес ее с последней остановки; хотя он был благородной крови, но не так вынослив, как скакун Азыи.

Жажда, которую Бася утоляла несколько раз при переправах, теперь сменилась голодом, и она принялась за те семена, мешочек с которыми она нашла у седла Азыи. Семена показались ей очень вкусными, хотя и горьковатыми, и она ела, благодаря Бога за это неожиданное подкрепление.

Но она ела экономно, с расчетом, чтобы ей хватило до Хрептиева. Потом ее стало неодолимо клонить ко сну, веки слипались; с тех пор как движения лошадей перестали ее согревать, она стала ощущать сильный холод; ноги совсем окоченели, во всем теле она чувствовала страшную усталость, особенно в спине и в руках, которые у нее после борьбы с Азыей совсем онемели. Она чувствовала сильную слабость и закрыла глаза.

Но минуту спустя она открыла их со страшным усилием.

"Нет, лучше засну днем во время езды, - подумала она, - если я теперь засну, то замерзну..."

Но мысли ее путались, скакали: ей представлялись беспорядочные образы, в которых пуща, бегство и погоня, Азыя, маленький рыцарь, Эвка и последние приключения перемешивались не то наяву, не то в полусне. Все это куда-то бежало вперед, как бежит волна, гонимая ветром, а она, Бася, бежала вместе с ними без страха, без радости, словно по уговору. Азыя как будто гнался за ней, но в то же время и разговаривал с ней и беспокоился за лошадей; пан Заглоба сердился, что ужин остынет; Михал указывал дорогу, а Эвка ехала за ними в санях и ела финики.

бесконечную даль. Этот мрак проникал всюду, проник, наконец, и в голову Баси и погасил все эти видения, все мысли, как ветер гасит факелы, горящие ночью на открытом воздухе.

Бася заснула, но, к счастью, прежде чем холод успел заморозить ее кровь в жилах, какой-то необыкновенный шум разбудил ее. Лошади вдруг рванулись, очевидно, в пуще случилось что-то необыкновенное.

Бася в одну минуту очнулась, схватила мушкет Азыи и, наклонившись вперед, стала внимательно прислушиваться. У нее была такая натура, что всякая опасность в одно мгновение пробуждала в ней чуткость, отвагу и готовность к борьбе. Но на этот раз, прислушавшись внимательно, она тотчас успокоилась. Звуки, разбудившие ее, оказались хрюканьем диких кабанов. Волки ли подбирались к ним, или кабаны грызлись между собой из-за самок, только вся пуща огласилась их ревом. Шум этот, вероятно, доходил издалека, но среди ночной тиши и глубокого покоя все казалось так близко, что Бася слышала не только визг и хрюканье, но и громкий свист, выходивший из ноздрей животных при учащенном дыхании. Вдруг послышался топот и треск ломаемых ветвей, и целое стадо, которого Бася так и не увидела, пронеслось вблизи ее и скрылось в глубине пущи.

А в неисправимой Басе, несмотря на весь ужас ее положения, на одно мгновение проснулась охотничья жилка, и ей стало досадно, что она не видала пробежавшего мимо стада.

"Хоть бы взглянуть немного, - подумала она. - Ну ничего! В лесах я еще не то увижу..."

Но тут она вспомнила, что ей лучше ничего не видеть, а как можно скорей спасаться бегством; и она тронулась в дальнейший путь.

Оставаться дольше нельзя было еще и потому, что холод пронизывал ее всю, а движения лошадей согревали, сравнительно мало утомляя. Но зато лошади, которые успели лишь пощипать немного мху и мерзлой травы, двинулись очень неохотно, опустив головы. Во время остановки их бока покрылись инеем, и они еле передвигали ноги. Они шли с полуденной остановки почти без отдыха.

Проехав поляну и не сводя глаз с Большой Медведицы, Бася углубилась в пущу, не очень густую, но холмистую и полную узких оврагов. Стало темнее не только от теней, которые бросали деревья, но и от поднявшегося с земли тумана, который заслонил звезды. Приходилось ехать наобум. Одни только овраги указывали Басе, что она не сбилась: она знала, что все они тянутся с востока к Днестру и что, переезжая через них, она подвигается к северу. Она все же помнила, что, несмотря на эти указания, ей грозит опасность или слишком отдалиться от Днестра, или слишком приблизиться к нему. И то и другое было опасно, так как в первом случае она могла удлинить себе дорогу, во втором - подъехать слишком близко к Ямполю и попасть в руки врагов.

Была ли она еще под Ямполем или уже миновала его, об этом она не имела ни малейшего понятия.

"Я скоро узнаю, когда миную Могилев, - подумала Бася, - он лежит в глубоком овраге, который тянется очень далеко, и я его узнаю".

Потом, посмотрев на небо, она опять подумала:

"Дай бог скорее проехать Могилев; там уже начинаются владения Михала, там уж мне нечего бояться".

Между тем ночь становилась все темнее. К счастью, земля здесь была покрыта снегом, на белом фоне которого можно было различить темные стволы деревьев, низкие пни и объезжать их; зато Басе пришлось ехать медленнее, и ею снова овладел тот самый страх перед нечистой силой, от которого холодела кровь в ее жилах.

"Если я увижу горящие глаза невысоко над землею, - подумала она, - это ничего, это волк, но если на уровне человеческого роста..."

И в ту же минуту она вскрикнула:

- Во имя Отца и Сына!..

Был ли это обман зрения, или, быть может, дикая кошка сидела на ветке дерева, но только Бася явственно увидала пару горящих глаз на уровне человеческого роста.

От страха у нее потемнело в глазах, но когда она взглянула снова, то ничего не увидела, слышался только какой-то шелест между ветвями, да сердце ее билось так сильно, точно хотело выскочить.

И она долго-долго ехала вперед, тоскуя по дневному свету. Ночь казалась ей бесконечной. Вскоре река снова преградила ей путь. Бася была уже далеко за Ямполем - близ берегов Росавы, но не знала, где она. Догадывалась только, что все подвигается к северу, раз на ее пути опять река. Она также догадывалась, что ночь уже на исходе, так как мороз усилился. Туман рассеялся, на небе опять появились звезды, но они были уже бледнее.

Наконец стало понемногу светать. Стволы и ветви деревьев сделались отчетливее. В лесу воцарилась полная тишина. Светало.

Вскоре Бася могла уже различать масть лошадей. На востоке, между ветвями деревьев, появилась светлая полоска, наступал день, и притом погожий.

лошади шли очень медленно, пощипывая по дороге мох, и удар был так легок, что не причинил ей никакого вреда. Солнце уже взошло, и его бледные прекрасные лучи пробивались сквозь ветви. При виде солнца Бася ободрилась; ее отделяла от погони огромная степь, столько гор и оврагов осталось позади; прошла и ночь. "Только бы меня не схватили люди из Ямполя или Могилева, а те уж не догонят", - думала Бася.

Она рассчитывала и на то, что с самого начала бегства она ехала по каменистой почве, на которой лошадиные копыта не могли оставить следов. Но вскоре ею опять овладело сомнение.

"Липки заметят следы и на камнях, и на скалах, и будут гнаться за мной, пока у них не попадают лошади".

Последнее предположение было наиболее правдоподобно. Басе достаточно было взглянуть на своих лошадей: у обеих бока ввалились, головы были опущены, взгляд был мутный. На ходу они то и дело наклоняли головы к земле, чтобы пощипать мох или пожелтевшие засохшие листья на низких дубовых кустах. Лошадей, должно быть, мучила жажда, потому что на всех переправах они с жадностью пили воду.

Несмотря на это, Бася, выехав на поляну между двумя лесами, опять пустила измученных лошадей вскачь, пока не доехала до другого леса.

Проехав лес, она снова очутилась на поляне, еще более обширной и холмистой. За холмами на расстоянии четверти мили виднелся столб дыма, поднимавшийся прямо, как сосна, к небу. Это было первое жилье, встретившееся Басе по дороге; вся эта страна, за исключением прибрежья Днестра, была превращена в пустыню, не только благодаря татарским набегам, но и вследствие постоянных войн поляков с казаками. После последнего похода Чарнецкого, жертвой которого сделалась Буша, местечки превратились в убогие деревушки, а деревни поросли молодым лесом. А ведь после Чарнецкого сколько было таких походов, сколько резни, и все это продолжалось до самого последнего времени, пока, наконец, Собеский не отнял эти земли у неприятеля. Страна опять оживала, население возрастало, но та дорога, по которой ехала Бася, была особенно пустынна; здесь скрывались только разбойники, но и они почти все были уничтожены польскими отрядами, которые стояли в Рашкове, Ямполе, Могилеве и Хрептиеве.

При виде этого дыма первой мыслью Баси было - ехать туда, отыскать хутор, шалаш или даже простой костер, согреться около него и подкрепить свои силы. Но вскоре ей пришло в голову, что в этих краях лучше встретиться со стаей волков, чем с людьми; люди эти были более дики и жестоки, чем звери. Напротив, надо было гнать лошадей и поскорее миновать это лесное человеческое убежище, где ее могла ждать только смерть.

На самом краю противоположного леса Бася заметила небольшой стог сена и, ни на что уже не обращая внимания, остановилась около него, чтобы покормить лошадей. Они стали жадно есть, погружая в стог свои головы вместе с ушами и вытаскивая оттуда целые охапки сена. К несчастью, им очень мешали мундштуки, но Бася не решалась разнуздать лошадей, рассуждая так:

- Там, где виден дым, должен быть и хутор, а раз здесь стог стоит, то в хуторе есть и лошади, на которых меня могли бы преследовать, - значит, надо быть наготове.

Тем не менее она провела у стога около часу, так что лошади подкормились хорошенько, и сама она подкрепилась семенем. Двинувшись вперед и проехав несколько саженей, она увидала вдруг двух людей с вязанками хвороста на плечах.

Один из них был не стар, но и не первой молодости, с лицом, изрытым оспой, косой, страшный, с жестоким и зверским выражением лица; другой, подросток, казался сумасшедшим. Это можно было заключить по его глуповатой улыбке и бессмысленному взгляду.

Оба они при виде вооруженного всадника побросали хворост на землю и, по-видимому, испугались. Но встреча была так неожиданна, и они стояли так близко, что бежать не могли.

- Слава богу! - сказала Бася.

- Во вiки вiков.

- А как зовется этот хутор?

- А зачем ему называться? Так, просто - хата!

- Отсюда далеко до Могилева?

- Мы не знаем.

Тут старший из них стал пристально всматриваться в Басю. Так как она была в мужском платье, то он принял ее за подростка, и тотчас на лице его вместо прежнего страха появилось выражение дерзости и жестокости.

- А шо ви такий молоденький, пан лыцарь?

- А тоби шо?

- За мной войско идет.

Он остановился, взглянул на широкую поляну и отвечал:

- Неправда. Никого нет.

Сказав это, он сделал еще два шага вперед, его косые глаза загорелись угрюмым огнем, и в то же время он стал издавать звуки, похожие на крик перепела, очевидно, желая таким способом кого-то позвать.

Все это показалось Басе очень подозрительным, и она, нимало не колебалась, прицелилась в его грудь из пистолета, крикнув:

- Молчи, не то погибнешь!

Крестьянин умолк и даже упал как пласт на землю. То же сделал и сумасшедший подросток, но при этом завыл от страха, как волк. Возможно, что он когда-то и помешался от страха, ибо вой его был теперь полон ужаса.

Бася хлестнула лошадь и помчалась стрелой. К счастью, лес был редкий. Вскоре показалась новая поляна, очень узкая и длинная. Хорошо покормленные лошади с новыми силами понеслись вихрем.

"Побегут домой, сядут на коней и будут меня преследовать!" - думала Бася.

Ее утешала мысль, что лошади идут хорошо и что от хутора до той местности, где она встретила людей, было довольно далеко.

"Пока они дойдут до хаты, пока выведут лошадей, я буду от них на расстоянии мили, а то и двух".

Так и случилось.

Когда прошло несколько часов и Бася убедилась, что ее не преследуют, она удержала лошадей, а давящий страх камнем лег ей на грудь, и ей стало так тяжело, что она не могла удержаться от слез.

Встреча показала ей, какие люди живут в этих краях и чего можно от них ожидать. Правда, это не было для нее неожиданностью. И по собственному опыту и из рассказов, слышанных в Хрептиеве, она знала, что прежние спокойные жители или переселились из этих пустынь, или погибли во время войны, а те, что остались, жили в постоянной тревоге, среди ужасов междоусобной войны, наездов татар и относились друг к другу, как волки; у них не было ни церквей, ни веры, кругом они не видели других примеров, кроме убийств и поджогов, не знали других законов, кроме кулачной расправы, потеряли всякие человеческие чувства и дикостью своей походили на диких зверей. Все это знала Бася, но человек одинокий, заблудившийся в пустыне, голодный, продрогший от холода невольно ждет помощи от себе подобных. Так и она, увидав дым, указывавший на присутствие жилища, и невольно следуя первому порыву сердца, хотела бежать туда, чтобы приветствовать этих людей именем Божьим и под их кровлей преклонить измученную голову. Между тем жестокая действительность, словно злая собака, сразу оскалила на нее зубы, сердце ее переполнилось горечью, и слезы сами собой полились из глаз.

"Неоткуда ждать помощи, как от Бога! - подумала она. - Не дай бог встретиться с людьми!"

Потом она стала думать о том, почему этот человек стал подражать крику перепела. По всей вероятности, невдалеке были еще люди, и он хотел их позвать. Ей пришло в голову, что она попала в логово разбойников, которых, вероятно, вытеснили из прибрежных оврагов и которые скрывались здесь, в глухой пуще, где соседство широкой степи обеспечивало им полную безопасность и где они могли легко избежать преследования.

"А что будет, - думала Бася, - если я встречу нескольких или несколько десятков? Мушкет - для одного, пара пистолетов, - для двух, сабля еще для двух, пожалуй, но если их будет больше, тогда я погибну страшной смертью".

И поскольку раньше среди ночи и ее тревог она мечтала о наступлении дня, постольку теперь она стала ждать сумерек, которые могли бы ее укрыть от глаз людей.

Но Басе еще дважды пришлось наткнуться на людей. В первый раз она Увидала на окраине высокой поляны несколько десятков хат. Быть может, в них жили не разбойники по ремеслу, но она предпочла объехать эту местность, зная, что здесь и крестьяне не лучше разбойников; в другой раз она слышала стук топоров: рубили деревья в лесу.

Наконец желанная ночь спустилась на землю. Бася так устала, что, доехав до голой степи, не поросшей лесом, она сказала себе:

Когда у нее уже смыкались глаза, ей показалось, что она видит вдали на белом снегу несколько черных точек, которые двигаются в разных направлениях. На минуту она пересилила сон и тихо пробормотала: "Это, верно, волки!"

Но, прежде чем она успела проехать несколько шагов, точки эти исчезли, и она тотчас уснула так крепко, что проснулась только тогда, когда лошадь Азыи, на которой она сидела, заржала.

Она оглянулась кругом; она была на краю леса и проснулась вовремя, иначе могла удариться о какое-нибудь дерево.

Вдруг она заметила, что другой лошади нет.

- Что случилось?! - воскликнула она с тревогой.

А случилась вещь очень обыкновенная: хотя Бася и привязала поводья второй лошади к луке седла, на котором сидела, но окоченевшие руки плохо ее слушались, и она не могла покрепче затянуть узел; поводья развязались и уставшая лошадь отстала, чтобы поискать корма под снегом или же прилечь.

К счастью, пистолеты были у Баси за поясом, а на кобуре при ней был и рог с порохом, и мешочек с семенем. Несчастье даже было не так уж велико: лошадь Азыи, если даже и уступала ее коню в быстроте, зато была выносливее и привычнее к холоду. Все же Басе стало жаль любимого скакуна, и она решила его отыскать.

Но ее удивило, когда она, оглянувшись кругом, нигде его не увидела, тем более что ночь была совсем светлая.

"Остаться он остался, не поскакал же он вперед, - подумала Бася. - Верно, улегся в каком-нибудь овраге, и я его не вижу".

Лошадь Азыи заржала снова, причем как-то странно вздрогнула и стала стричь ушами, но в степи было тихо.

- Поеду поищу, - сказала Бася.

И она уже повернула лошадь, как вдруг неожиданно тревога овладела ею, и точно чей-то голос крикнул ей:

- Бася, не поворачивай назад!

В ту же минуту в тишине раздались какие-то зловещие голоса где-то вблизи и, казалось, из-под земли. Это был вой, хрипенье, стоны, наконец, страшный отрывистый визг.

Все это было тем страшнее, что в степи ничего не было видно. У Баси холодный пот выступил от страха, и из ее посиневших губ вырвалось восклицание:

- Что это такое? Что там случилось?!

Впрочем, она сразу догадалась, что волки напали на ее лошадь, но она не могла понять, почему она этого не видит, если, судя по звукам, все это должно происходить на расстоянии каких-нибудь пятисот шагов от нее.

Но спешить на помощь было уже поздно, так как волки, должно быть, уже растерзали лошадь; к тому же надо было думать о собственном спасении. Выстрелив для острастки из пистолета, Бася помчалась дальше. По дороге она раздумывала о том, что случилось, и ей пришло в голову, что, быть может, это не волки напали на ее лошадь, раз звуки выходили из-под земли. При этой мысли мурашки пробежали у нее по коже, но, пораздумав, она вспомнила, что ей во сне казалось, будто она спускается с горы, а потом опять поднимается на гору.

- Вероятно, так и было, - решила она, - должно быть, я спала, проехала через какой-нибудь неглубокий овраг, там и остался мой конь, и волки на него напали.

Остаток ночи прошел без приключений. Лошадь, подкрепившись накануне сеном, шла очень хорошо, так что Бася даже удивлялась ее выносливости. Это была настоящая татарская лошадь "волчарь", очень красивая и необыкновенно выносливая. Во время коротких остановок она ела все, что попало, не разбирая: и мох, и листья, обгрызала даже древесную кору, и все шла вперед. На полянах Бася пускала ее вскачь, тогда она стонала, тяжело и громко дыша. Когда Бася ее останавливала, она сопела, дрожала, опускала голову, но не падала. Если бы скакуна Баси и не растерзали волки, он не выдержал бы такой езды.

- Я вырвалась из рук Азыи в четверг, около полудня, ехала вскачь до ночи, потом в дороге прошла одна ночь, потом день, снова ночь - теперь наступил третий день. Если даже и была погоня, то она, должно быть, уже вернулась, а до Хрептиева недалеко, потому что я не жалела лошадей.

Минуту спустя она прибавила:

"Ох, пора уже! Боже, сжалься надо мной!"

Минутами у нее являлось желание приблизиться к Днестру, чтобы скорее сообразить, где она, но она боялась тех липков, которых Азыя оставил в Могилеве у пана Гоженского: что же будет, если она еще не миновала Могилева.

По дороге, когда сон не смыкал ей глаз, она внимательно следила, не попадется ли ей на пути большой овраг, похожий на тот, где лежал Могилев, но она ничего не заметила. Впрочем, овраг мог суживаться и в Могилеве иметь совсем другой вид, чем здесь, быть может, он кончался в нескольких верстах от города, словом, Бася не имела ни малейшего понятия о том, где она находится.

Она неустанно молила Бога, чтобы Хрептиев был близко. Она чувствовала, что у нее ненадолго хватит сил выносить все трудности пути, холод, бессонницу и голод; три дня она уже питалась только конопляным семенем и хотя очень берегла его, но в это утро съела последние зерна, и в мешочке уже ничего не оставалось.

Теперь ее могла поддерживать и согревать надежда, что Хрептиев уже недалеко. Кроме надежды, ее, наверное, согревал и лихорадочный жар; Бася прекрасно понимала, что у нее лихорадка, потому что, несмотря на мороз, ее руки и ноги, прежде коченевшие от холода, теперь почти горели, и ее мучила жажда.

"Только бы не потерять сознания, - подумала она, - только бы сил хватило добраться до Хрептиева, увидеть Михала, а там да будет воля Божья..."

Ей опять пришлось переправляться через многочисленные ручьи и реки; они были или мелкие или замерзшие; на некоторых вода шла поверх льда, но лед под ней был крепок. Все же Бася больше всего боялась таких переправ, боялась их и неустрашимая лошадь. Вступая в воду или на лед, она храпела, настораживала уши, иной раз даже упиралась, ступала осторожно, не сразу переводя ноги и раздувая ноздри.

Было уже за полдень, когда Бася, проехав лес, остановилась перед какой-то большой и широкой рекой. По ее предположению, это должна была быть Лядава или Калусик. Сердце у нее радостно забилось: Хрептиев во всяком случае был уже близко. Если бы даже Бася и проехала мимо Хрептиева, она могла считать себя спасенной, так как местность здесь была заселена довольно густо, народ был лучше и опасности для нее быть не могло. Берега Реки, насколько могла разглядеть их Бася, были крутые, и только в одном месте был, по-видимому, песчаный берег, залитый водой. Берега были покрыты толстым слоем льда, посредине реки протекала вода узкой темной полосой. Бася надеялась, что под водой окажется лед.

Лошадь по обыкновению не хотела входить в реку и, как и при прежних переправах, ступала осторожно, низко опустив голову и обнюхивая снег.

Подъехав к воде, протекавшей поверх льда, Бася стала на колени на седло, держась обеими руками за переднюю луку.

Вода зашлепала под копытами.

Под водой, действительно, был твердый лед, и копыта стучали по нему, как по скале, но, по-видимому, от долгой езды по скалистой дороге подковы лошади стерлись, и она начала оступаться, скользить, ноги разъезжались в разные стороны; вдруг она упала, так что даже ткнулась мордой в воду, поднялась, опять упала на задние ноги, вскочила и в ужасе стала бросаться из стороны в сторону и отчаянно бить копытами. Бася дернула за узду, - в эту минуту послышался глухой треск и задние ноги лошади провалились под лед.

- Господи боже! - воскликнула Бася.

Лошадь, передними ногами стоя еще на крепком льду, сделала страшное усилие, но, видно, глыба льда, за которую она цеплялась задними ногами, ускользала у нее из-под ног, погружаясь все глубже, и вместе с ней проваливалась и лошадь все глубже и глубже; наконец она хрипло застонала. У Баси еще хватило времени уцепиться за гриву лошади, и, пробравшись по ее шее, соскочить на твердый лед перед лошадью. Тут она упала и вся промокла в воде. Но, поднявшись и ощутив лед под ногами, она поняла, что спасена. Попыталась даже спасти лошадь, нагнулась, схватила ее за поводья и, не отступая к берегу, стала тянуть их к себе изо всех сил. Но лошадь все погружалась в глубину и не могла уже вытащить даже передних ног, чтобы зацепиться за уцелевший лед. Наконец она окончательно погрузилась, и только шея и голова торчали над водой. Она застонала почти человеческим стоном и, оскаливая зубы, глядела на Басю с такой неописанной печалью, точно хотела сказать: "Нет уже для меня спасения, пусти поводья: иначе я и тебя еще втащу".

Действительно, спасения не было, и Бася должна была пустить поводья.

Когда лошадь совсем скрылась под водой, Бася перешла на другой берег, уселась под безлиственным кустом и зарыдала, как ребенок.

В эту минуту энергия ее на время была сломлена. Горечь и тоска, которые наполнили ее сердце после встречи с людьми, теперь еще сильнее овладели ею. Все было против нее - и неизвестность дороги, и темнота, и стихии, и люди, и звери - одна только десница Божья руководила ею. Она с детским доверием вручала свою судьбу Господу, но и здесь надежда обманула ее. Это было чувство, в котором Бася не отдавала себе ясного отчета, но которое было в ней очень глубоко.

Что ей оставалось? Жалобы и слезы! А ведь она обнаружила уже столько мужества, сколько вряд ли могло найтись в слабом и жалком создании. И вот лошадь ее утонула, исчезла последняя надежда на спасение, последняя соломинка, за которую она могла ухватиться, как утопающий, последнее живое существо, которое было с ней. Без этой лошади она чувствовала себя бессильной среди неведомого пространства, отделяющего ее от Хрептиева, среди лесов, оврагов и степей, не только беззащитной от людей и зверя, но еще более одинокой и всеми покинутой.

- Против воли Божьей не пойдешь... Здесь и умру!

И она закрыла глаза, когда-то такие ясные и веселые, а теперь впалые, с подтеками.

Но хотя тело ее с каждой минутой слабело, мысль билась в ее голове, как птица в клетке. Если бы ее никто не любил, умереть было бы не так тяжело, но ведь все, все ее так любили.

И она представляла себе, что будет, когда обнаружится измена Азыи и когда узнают о ее побеге. Как ее будут искать, как найдут посиневшую, замерзшую, спящую вечным сном под этим кустом на берегу реки. И вдруг она громко сказала:

- То-то горевать будет мой Михал! Ай-ай! - И она стала оправдываться перед ним, объяснять ему, что все случилось не по ее вине.

"Я, Михалок, - говорила она, мысленно обнимая его за шею, - сделала все, что было в моих силах, но что же делать, дорогой, раз Богу было не угодно..."

И вскоре ее охватило такое сильное чувство к любимому человеку, такое неодолимое желание хоть умереть вблизи него, что, собрав последние силы, она встала и пошла.

Сначала это было ей очень трудно. Ноги ее за время столь продолжительной езды отвыкли ходить. К счастью, ей не было холодно, ей было даже тепло, лихорадка не оставляла ее ни на минуту.

Углубившись в лес, она пошла вперед, следя за тем, чтобы солнце было слева. Оно уже перешло на молдавскую сторону; была вторая половина дня, часа четыре. Бася теперь уже не думала о том, чтобы не приближаться к Днестру: ей все казалось, что Могилев остался сзади.

- Ах, если бы знать наверняка, если бы знать! - повторяла она, поднимая кверху посиневшее и в то же время воспаленное лицо.

Если бы какое-нибудь животное или дерево заговорило и сказало: до Хрептиева миля-две, - она, может быть, еще бы дошла.

Но деревья молчали и казались ей даже какими-то враждебными, и своими корнями загораживали ей дорогу. Бася ежеминутно спотыкалась о засыпанные снегом отростки корней. Через некоторое время ей стало невыносимо тяжело, она сбросила с себя верхнюю одежду и осталась в тулупчике. Теперь она пошла быстрее, то спотыкаясь, то падая в снежные сугробы. Ее сафьяновые сапожки, подбитые мехом, без подошв, очень удобные для верховой езды или для езды в санях, не защищали ее ног от ушибов о камни, корни и кочки, да, кроме того, намокшие при переправах через ручьи, они совсем отсырели и скоро могли совершенно истрепаться от ходьбы по лесу.

"Босиком пойду, или в Хрептиев, или к смерти!" - думала Бася.

У нее было одно утешение: она идет так неутомимо, что если и умрет в дороге, то Михал ни в чем не сможет ее упрекнуть. И так как она уже привыкла мысленно разговаривать с мужем, то сейчас же сказала:

"Эх, Михалок, другая и того бы не сделала, например, Эвка!"

Об Эве она думала часто и молилась за нее; ей теперь стало ясно, что если Азыя не любил этой девушки, то судьба ее и остальных пленных в Рашкове ужасна.

- Им хуже, чем мне! - повторяла она ежеминутно, и эта мысль придавала ей сил.

на небе и суживаться; из огромного моря оно превратилось в озеро, наконец, в узкую яркую полосу, и все стемнело.

Наступила ночь.

наоборот, в ней было безучастие и равнодушие. Бася шла вперед все быстрее, жадно ловила воздух воспаленными губами, от темноты и усталости она падала все чаще и чаше.

Голова ее была поднята вверх, но она уже не смотрела на Большую Медведицу - она потеряла направление. Шла, лишь бы идти. Шла, потому что ее уже стали посещать предсмертные видения, полные света и сладости...

Ей казалось, например, что четыре стороны леса быстро сходятся и образуют четыре стены хрептиевской комнаты. Бася - там, и видит все ясно. В камине горит яркий огонь; на скамьях сидят, как всегда, офицеры: пан Заглоба препирается с паном Снитко; пан Мотовило сидит молча, смотрит в камин и каждый раз, как услышит шипение огня, говорит своим протяжным голосом: "Душа в чистилище, что тебе нужно?" Пан Мушальский и пан Громыка играют в кости с Михалом. Бася подходит к ним и говорит: "Михал, я сяду на скамейке и немного прижмусь к тебе... мне не по себе..." Михал обнимает ее: "Что с тобою, котенок? А может быть..." И он наклоняется к ней и что-то шепчет ей на ухо. А она говорит ему: "Ах, как мне не по себе!"

Басе так нехорошо, что жар вдруг проходит, и ее одолевает предсмертная слабость. Видения исчезают. К ней возвращается сознание и вместе с ним и память.

- Я бегу от Азыи, - говорит Бася. - Я ночью, в лесу, не могу дойти до Хрептиева и умираю...

Вслед за жаром ее начинает знобить, холод пронизывает ее до костей. Ноги сгибаются под нею, она становится на колени на снегу, под деревом. Ни малейшее облачко не затемняет ее сознания. Ей ужасно жаль жизни, но она прекрасно сознает, что умирает... Она поручает себя Богу и говорит прерывистым голосом:

- Во имя Отца и Сына...

Дальнейшие слова молитвы прерываются какими-то странными, пронзительными, скрипучими звуками: в ночной тишине они так явственны, так неприятны. Бася раскрывает рот и вопрос: "Что это?" - замирает на ее губах. Она словно не верит и начинает ощупывать руками лицо; из уст ее вырывается громкий крик:

- О, Господи, Господи! Это колодезные журавли! Это Хрептиев! О, Господи! И это существо, умиравшее за минуту перед тем, вскакивает на ноги и, задыхаясь, дрожа, с глазами, полными слез, тяжело дыша, бежит по лесу, падает, поднимается снова и повторяет:

- Там поят лошадей. Это Хрептиев! Это наши журавли. Хоть до ворот. Хоть до ворот... О, Господи... Хрептиев! Хрептиев!..

А тут и лес редеет, открывается снежное поле и холм, с которого на Басю глядят несколько десятков светящихся глаз.

но Бася даже не заметила, как она пробежала это расстояние. Солдаты, стоявшие у ворот, не узнали ее впотьмах и пропустили, думая, что это казачок, куда-нибудь посланный, возвращается к коменданту; она вбежала во двор и, пробежав мимо колодцев, у которых драгуны, вернувшиеся из объезда, поили коней на ночь, остановилась у дверей главного дома.

Маленький рыцарь с паном Заглобой сидели верхом на скамейке перед камином и, попивая мед, говорили о Басе, думая, что она уже хозяйничает там, далеко, в Рашкове. Оба они были не в духе; им было тоскливо без Баси, и оба они ежедневно спорили о дне ее возвращения.

- Не дай бог, настанет оттепель, дожди, распутье, тогда бог знает, когда она вернется! - мрачно говорил пан Заглоба.

- Зима еще продержится, - говорил маленький рыцарь, - а дней через восемь-десять я буду все посматривать в сторону Могилева.

- Я предпочел бы, чтобы она не уезжала. По-моему, в Хрептиеве без нее мне нечего делать.

- Не выдумывай, Михал, это ты все устроил!

- Только бы она вернулась здоровой...

- Здоровой и как можно скорей.

- Михал! Михал!

Маленький рыцарь вскочил, но в первую минуту был так поражен, что не двинулся с места, - только развел руками, заморгал глазами и так замер...

- Михал... Азыя изменил... хотел меня похитить... но я убежала и... спаси... Сказав это, она зашаталась и, как мертвая, упала на землю; тогда он подскочил к ней, схватил ее как перышко на руки и крикнул пронзительно:

- Боже милосердный!

- Баська умерла... умерла... помогите!