Пан Володыевский.
Часть третья.
Глава XII

XII

Переправа Нововейского через Днестр и его поход с тремястами солдат против всех султанских сил, насчитывавших сотни тысяч воинов, человеку, незнакомому с военным делом, могли казаться настоящим безумием. Между тем это была смелая военная экспедиция, которая могла рассчитывать на успех.

Во-первых, не раз случалось тогдашним загонщикам близко подходить к чамбулам, которые были во сто раз сильнее их, и, мелькнув у них перед глазами, тотчас же отступать, кроваво расправляясь с погоней. Так волк иной раз заманивает собак, чтобы, улучив минуту, вдруг обернуться и загрызть самую смелую и злую. Зверь в одно мгновение становился охотником: скрывался, таился, нападал невзначай и загрызал, кусал насмерть. Это и был так называемый татарский способ нападения, который сводился к состязанию в хитростях, к ловушкам и засадам. В этом деле особенно славился пан Володыевский, потом пан Рущиц, пан Пиво, пан Мотовило; но и Нововейский, с детства привыкший к степи, принадлежал к числу славнейших загонщиков, а потому было весьма вероятно, что, встретившись с ордой, он не позволит захватить себя. Поход мог быть вполне успешным еще и потому, что за Днестром тянулась пустынная страна, в которой укрыться было легко. Кое-где на берегу реки встречались человеческие жилища, но в общем местность была мало населена; вблизи берегов было много скал и холмов, дальше тянулись степь или леса, где блуждали многочисленные стада зверей: буйволов, оленей, серн и кабанов. Так как султан перед походом хотел "убедиться в своем могуществе" и сосчитал свои силы, то по его приказанию орды добруджские и белгородские, живущие в низовьях Днестра, отправились за Балканы, а за ними пошли и молдавские каралаши; страна опустела совершенно, и можно было идти целые недели, не встретив ни души. Кроме того, Нововейский был слишком хорошо знаком с татарскими обычаями, чтобы не знать, что, раз чамбулы перейдут границу Речи Посполитой, они будут уже идти осторожно, внимательно следя за всем; здесь же, в собственных владениях, они идут широкой стеной, не соблюдая никаких предосторожностей. Действительно, так и случилось.

Встретить смерть здесь, в глубине Бессарабии, на татарской границе, татарам казалось вероятнее, чем встретить войска Речи Посполитой, у которой их не хватало даже для защиты собственных границ.

Нововейский верил, что его поход, во-первых, изумит неприятеля и принесет еще больше пользы, чем рассчитывал гетман; во-вторых, он будет гибелью для Азыи и липков. Молодой поручик легко мог догадаться, что липки и черемисы, прекрасно знающие Речь Посполитую, пойдут впереди, и, основываясь на этой уверенности, строил все свои планы. Напасть врасплох, схватить вражьего сына Азыю, может быть, отбить Зосю и сестру, вырвать их из неволи, отомстить, а потом погибнуть на войне, - вот все, чего хотела еще истерзанная душа Нововейского.

Под влиянием этих мыслей и надежд Нововейский стряхнул с себя свою мертвенность и ожил. Поход по незнакомым дорогам, тяжелый труд, степной ветер, опасности дерзкого предприятия вернули ему здоровье и прежние силы.

Загонщик победил в нем несчастного человека. Прежде в его душе не было места ничему, кроме воспоминаний и мук. теперь он по целым дням придумывал, как бы провести и разгромить неприятеля.

Перейдя через Днестр, они пошли в сторону, затем вниз к Пруту, днем скрываясь в лесах, ночью делая таинственные и быстрые переходы. Страна эта, не особенно населенная и теперь, в то время была обитаема кочующими племенами и была совершенной пустыней. Изредка лишь встречались поля кукурузы и около них поселки.

Отряд старался избегать больших селений, чтобы не выдать себя, не раз смело заезжал в маленькие поселки, состоявшие из десятка-двух хат, зная, что никому из обитателей в голову не придет бежать к Буджаку, предупредить местных татар. Люсня, впрочем, внимательно следил, как бы этого не случилось, но вскоре он оставил и эту предосторожность, во-первых, потому, что немногочисленные поселенцы хотя и считались турецкими подданными, но сами с тревогой ожидали нашествия султанских войск, во-вторых, потому, что они не имели никакого понятия о том, что за люди к ним пришли; они принимали их за каралашей, которые вслед за другими идут на зов султана.

И им без малейшего сопротивления доставляли кукурузные лепешки, кизил и сушеное буйволовое мясо. У каждого хуторянина были свои стада овец, волов и лошадей, которые были тщательно спрятаны около рек. Время от времени им попадались многочисленные стада полудиких буйволов, которых пасли несколько десятков пастухов, кочующих в степях; они жили в палатках и оставались на одном месте до тех пор, пока на пастбищах хватало корма; зачастую это были старые татары. Нововейский окружал этих "чабанов" с большими предосторожностями, как будто дело касалось целого чамбула; окружив их, он не оставлял никого в живых, боясь, как бы они не донесли неприятелю о его походе. Что касается татар, то предварительно, расспросив их про дорогу, или, вернее, про бездорожье, он отдавал приказ убивать всех до одного. Затем, взяв из их стада столько скота, сколько было нужно, он направлялся дальше. По мере того как они подвигались к югу, стада попадались все чаще и стерегли их почти одни татары, иной раз в довольно большом количестве. В продолжение двухнедельного похода Нововейский окружил и истребил три ватаги пастухов, по нескольку десятков человек в каждой. Драгуны снимали с них кожухи, и, очистив их над огнем, одевались в них сами, чтобы походить на местных чабанов. Через неделю все они уже были одеты по-татарски и походили на чамбул. У них осталось только вооружение регулярной конницы, колеты свои они спрятали в седла, рассчитывая переодеться на обратном пути. Вблизи их можно было узнать по большим светлым усам и голубым глазам, но издалека ошибиться мог бы даже самый опытный глаз, тем более что они гнали перед собой стада, необходимые для продовольствия во время похода.

Достигнув Прута, они пошли по левому берегу вниз по течению. Так как кучманская дорога была слишком опустошена, то легко можно было предвидеть, что султанские войска и татарские орды пойдут на Фалешты, Гуж, Котиморы и потом уже по валахской дороге и или свернут к Днестру, или пойдут прямо через Бессарабию, чтобы появиться в пределах Речи Посполитой около Ушицу. Нововейский был так в этом уверен, что шел все медленнее и осторожнее, не обращая внимания на время; он боялся, как бы внезапно самому не натолкнуться на чамбулы. Дойдя, наконец, до разветвления Сарата и Текучи, он остановился здесь надолго, чтобы дать отдых людям и лошадям и в хорошо защищенном месте ждать передовой ордынский отряд.

Место было защищено прекрасно - оно сплошь поросло кизилом и бирючиной. Роща эта расстилалась вплоть до самого горизонта, местами росла сплошь, местами образовывала отдельные группы деревьев, между которыми серели пустые пространства, где было очень удобно расположиться лагерем. В это время года деревья и кустарники уже зацветали, и ранней весной вся местность покрывалась морем желтых и белых цветов. Роща была совершенно безлюдна, но в ней было множество диких зверей, оленей, серн, зайцев. Кое-где по берегам ручьев солдаты заметили следы медведей. Вскоре после прибытия отряда один из них задушил нескольких овец, и Люсня мечтал устроить на него облаву, но Нововейский, решив тихо сидеть в засаде, запретил солдатам употреблять в дело мушкеты, и на медведя пошли с топорами и рогатинами.

На берегу найдены были и следы костров, но по всей вероятности прошлогодние. Очевидно, сюда заглядывали иногда и кочевники со стадами, а быть может, и татары заходили сюда срезать кизиловые ветки для кистеней. Самые тщательные розыски не обнаружили ни одной живой души.

Нововейский решил не уходить дальше и ожидать здесь прибытия турецких войск. Отряд расположился лагерем и построил шалаши.

На краю рощи стояли часовые, одни из них день и ночь смотрели в сторону Буджака, другие посматривали в сторону Прута, третьи - в сторону Фалешт. Нововейский знал, что по некоторым признакам он отгадает приближение турецких войск; кроме того, он выслал людей на разведку и чаще всего отправлялся с ними сам. Погода им благоприятствовала. Дни стояли очень знойные, но в тени чащи легко было укрыться от жары; ночи были ясные, тихие, лунные, по всей роще раздавалось пение соловьев. Во время таких ночей Нововейский страдал особенно сильно, он не мог спать и раздумывал о былом счастье и теперешнем горе.

Он жил только мыслью, что когда насытит свое сердце местью, то будет и спокойнее, и счастливее. Между тем приближалось время, когда он должен был или отомстить, или погибнуть.

Проходили недели за неделями, а они все стояли в этой пустыне и выжидали. За это время они изучили все дороги, все овраги, поля, реки и ручьи, снова захватили несколько стад, истребили несколько небольших партий кочевников и подстерегали неприятеля, как дикий зверь подстерегает свою добычу. Наконец наступила столь долгожданная минута.

Однажды утром они уже издали увидали целые стаи птиц, которые неслись по небу и по земле. Дрофы, кулики, перепела бежали по траве к роще, в выси летели вороны, галки и даже болотные птицы, очевидно, спугнутые с берегов Дуная или с добруджских болот. Увидав это, драгуны переглянулись, и из уст в уста переходили слова: "Идут! Идут!.." Все лица оживились, глаза засверкали, усы зашевелились, и в этом оживлении не видно было ни малейшей тревоги; все это были люди, у которых вся жизнь прошла в схватках с татарами; они чувствовали только то, что чувствуют охотничьи собаки, когда почуют зверя. Костры тотчас были потушены из боязни, что дым может обнаружить присутствие людей в чаще; тотчас были оседланы лошади и весь отряд был готов к походу.

Теперь необходимо было рассчитать время, чтобы напасть на неприятеля именно в ту минуту, когда он будет отдыхать. Нововейский прекрасно понимал, что султанские войска не пойдут сплошной массой, тем более что они еще в пределах своего государства и им не могла даже в голову прийти мысль о какой-нибудь опасности. Он знал, что передовые отряды всегда идут на расстоянии мили или двух от остального войска, и не сомневался, что в авангарде пойдут липки.

Некоторое время он колебался, идти ли ему навстречу тайными и хорошо ему известными дорогами или ждать в кизиловой роще. Он решил ждать, так как из этой чащи удобнее было напасть внезапно. Прошел еще день, потом ночь, и к лесной чаще потянулись не только птицы, но и звери. На следующее утро неприятель уже был виден.

К югу от кизиловой рощи тянулась обширная холмистая равнина, которая терялась на горизонте. На этой равнине и показался неприятель, который быстро шел к Текучу. Драгуны смотрели из-за кустарников на эту чернеющую массу, которая порой то скрывалась из глаз, углубляясь в неровности почвы, то опять появлялась на всем протяжении.

Люсня, у которого были необычайно зоркие глаза, пристально всматривался в эту приближающуюся массу и подошел к Нововейскому.

- Пан комендант, - сказал он, - людей там немного, это только скот выгоняют на пастбище.

- Значит, ночевка их пришлась в миле или двух отсюда?

- А много там людей около стада?

Люсня опять подошел к краю рощи и долго не возвращался обратно, наконец он появился снова и сказал:

- Лошадей будет тысячи полторы, а людей не более двадцати пяти. Они еще у себя дома и ничего не боятся, а потому и стражи немного.

- А людей ты мог разглядеть?

- Они еще далеко. Но это липки, пан, и они уже наши!

- Да, - сказал Нововейский.

И он был уверен, что ни один человек из них не уйдет. Для такого загонщика, как он, и для таких солдат, как те, которыми он командовал, это была слишком легкая задача.

Между тем конюхи гнали стадо все ближе и ближе. Люсня еще раз вышел на край рощи и еще раз вернулся обратно.

Лицо его сияло от радости.

- Липки, пан комендант, наверно, липки! - прошептал он.

Услыхав это, Нововейский закричал ястребом, и тотчас же отряд драгун углубился в рощу. Там он разделился на две половины: одна из них засела в овраге, чтобы выйти из него уже в тылу у липков и их табуна, а другая образовала полукруг и стала ждать.

Все это совершилось так тихо, что самый чуткий слух не мог бы уловить ни малейшего звука, - не заржала ни одна лошадь, не лязгнула ни одна сабля; даже конского топота не было слышно в траве, которой поросла земля в роще. Казалось, и лошади понимали, что успех нападения зависит от тишины, ибо и они не в первый раз несли такую службу. Из оврага и из рощи слышались только крики ястреба, но все тише, все реже.

Липковское войско остановилось около рощи и разбрелось по равнине. Сам Нововейский стоял теперь у опушки и следил за всеми движениями конюхов. День стоял ясный, близок был полдень; солнце поднялось уже высоко и страшно припекало; лошади подошли к роще. Конюхи подъехали к опушке леса, слезли с лошадей и, пустив их на арканах, в поисках тени и прохлады вошли в чащу и расположились под небольшим тенистым кустарником.

Вскоре вспыхнул костер, а когда сухой хворост истлел и испепелился, конюхи положили на жар половину жеребенка, а сами сели поодаль от костра, в тени.

Некоторые из них растянулись на траве, некоторые, усевшись по-турецки, разговаривали; один из них начал играть на дудке. В роще царила полная тишина, лишь изредка нарушаемая криком ястреба.

Запах горелого мяса дал знать конюхам, что жаркое готово; двое из них вынули его из золы и потащили под тенистый кустарник. Там все уселись в кружок, и, разрезав жаркое на части, стали пожирать с животной прожорливостью полусырые куски, с которых кровь стекала у них по пальцам и по подбородкам.

Затем, напившись кумысу, они некоторое время еще разговаривали, но вскоре головы их отяжелели. В полдень стало еще жарче. Солнечные лучи, проникающие сквозь чащу, бросали на землю светлые, дрожащие блики. Все кругом смолкло; даже ястреба не кричали.

Несколько липков встали и побрели к опушке рощи, чтобы взглянуть на лошадей; остальные же растянулись на земле, словно убитые на поле битвы, и вскоре заснули. Но сон их после того, как они объелись и опились, должно быть, был очень тяжелый и зловещий, то и дело кто-нибудь стонал, кто-нибудь открывал глаза и повторял: "Алла, бисмилла".

Вдруг на опушке рощи раздался какой-то тихий, но страшный звук, точно предсмертное хрипение человека, которого душат, но который не успел даже вскрикнуть.

Слух ли был чуток у конюхов, или какой-то животный инстинкт предупредил их об опасности, или, наконец, смерть дохнула на них своим ледяным дыханием, но все они мигом проснулись и вскочили на ноги.

- Что это такое? Где те, что пошли к лошадям? - начали они спрашивать друг у друга.

Вдруг из-за кизилового куста раздался чей-то голос по-польски:

- Они не вернутся.

затряслись от напора человеческих тел, сбившихся в беспорядочную кучу. Слышался только резкий свист или сопение, иной раз стон или хрип, но все это продолжалось одно мгновение.

Потом все утихло.

- Сколько живых? - спросил чей-то голос среди нападающих.

- Пятеро, пан комендант.

- Осмотреть тела, не притаился ли кто, и для верности каждого ножом по горлу, а пленников к костру.

Приказание было исполнено в ту же минуту. Трупы были пригвождены к земле их же собственными ножами; пленников, привязанных к палкам, положили вокруг костра, который развел Люеня.

Пленники смотрели на приготовления и на Люсню блуждающими глазами.

Среди них было три липка из Хрептиева, и они прекрасно знали вахмистра. Он тоже узнал их и сказал:

- Ну, приятели, теперь вам придется петь, а не захотите, пойдете на тот свет с поджаренными подошвами. Я, по старому знакомству, угольков не пожалею.

Сказав это, он подбросил сухих ветвей, которые тотчас же запылали высоким пламенем.

Но пришел Нововейский и стал допрашивать. Из их показаний выяснилось то, о чем отчасти и догадывался молодой поручик; липки и черемисы шли впереди всех ордынцев и всех султанских войск. Вел их Азыя Тугай-беевич, которому и поручили над ними команду. Из-за жары войско шло ночью, днем же оно высылало стадо на пастбище, а само отдыхало. Не было принято никаких мер предосторожности, никто не предполагал, чтобы на них могло напасть какое-нибудь войско не только у прибрежья Прута, по соседству с ордой, но даже вблизи самого Днестра. Они шли с большими удобствами, со стадами, с верблюдами, которые везли шатры старшин. Шатер азиатского мурзы легко узнать по бунчуку, воткнутому поверх палатки, и потому, что около него ставят знамена всех отрядов. Отряд липков остановился на расстоянии одной мили; у них около двух тысяч человек, но часть людей осталась при белгородской орде, которая идет в миле от липковского чамбула. Нововейский расспросил еще про дорогу, которая ведет прямо к чамбулу, расспросил, в каком порядке раскинуты шатры, наконец, принялся расспрашивать о том, что его больше всего интересовало:

- Есть какие-нибудь женщины в палатке? - спросил он.

Липки испугались за собственную шкуру. Те из них, которые прежде служили в Хрептиеве, прекрасно знали, что одна из этих женщин была сестрой Нововейского, а другая его невеста; они поняли, в какое бешенство он придет, когда узнает всю правду.

Его гнев мог прежде всего обрушиться на них, и они начали колебаться, но Люсня тотчас же сказал:

- Пан комендант, подогреем этим собакам подошвы, тогда они скажут!

- Всунь им ноги в уголья! - сказал Нововейский.

- Помилуйте! - воскликнул Ильяшевич, старый хрептиевский липок. - Я скажу все, на что смотрели мои очи.

Люсня вопросительно взглянул на коменданта, не прикажет ли он все же исполнить угрозу, но Нововейский сделал ему знак рукой и обратился к Ильяшевичу:

- Говори, что ты видел?

- Мы не виноваты, пан, - ответил Ильяшевич, - мы начальству повиновались. Мурза наш подарил сестру вашей милости пану Адуровичу, который держал ее в своей палатке. Я ее видел в Кучункаврах, когда она с ведрами за водой ходила. Я ей помогал нести ведра, потому что она была беременна.

- Горе! - шепнул Нововейский.

- А другую панну наш мурза оставил у себя в палатке. Мы ее не часто видели, но не раз слышали, как она кричала; мурза хоть и жил с нею, но каждый день бил ее плетью и топтал ногами...

Губы Нововейского задрожали, и Ильяшевич едва расслышал его вопрос:

- Где они теперь?

- Кому?

- Мурза сам, верно, не знает. Вышел указ от падишаха, чтобы в лагере не было женщин. Все продавали на базаре, продал и мурза.

тучек, темных в середине, а по краям блестящих, как медь.

Нововейский отошел от костра и шел как безумный, сам не сознавая, куда идет. Потом бросился лицом на землю и стал ее царапать ногтями, потом кусать свои руки и хрипел, как умирающий. Его огромное тело судорожно вздрагивало. Так пролежал он несколько часов. Драгуны смотрели на него издали, но никто, даже Люсня, не осмеливался к нему подойти.

Зато, зная, что комендант не рассердится за то, что он не пощадил пленных, страшный вахмистр с врожденной жестокостью набил им травы в рот, чтобы заглушить крики, и зарезал их, как волов. Он пощадил одного только Ильяшевича, предполагая, что он понадобится в качестве проводника. Окончив это дело, он оттащил от костра еще трепетавшие тела и, уложив их рядом, пошел посмотреть на коменданта.

- Если он и сошел с ума, - пробормотал он, - мы того стервеца все же раздобудем.

Прошел полдень, прошли и послеполуденные часы. День уже клонился к закату. Маленькие прежде тучки заняли теперь уже весь небосклон, становились все гуще и темнее, не теряя по краям своего медного блеска. Огромными клубами кружились они, как мельничные жернова вокруг своих осей, наталкиваясь друг на друга, сталкивая друг друга с высоты, спускаясь к земле все ниже и ниже. По временам, подобно хищной птице, налетал ветер, пригибая к земле кизил и поднимая целые тучи листвы, с бешенством уносил их; порой утихал, точно уходил в землю. В такие минуты затишья в клубящихся облаках слышалось какое-то зловещее шипение, шум; казалось, громовые удары готовятся к борьбе и, глухо ворча, разжигают друг в друге бешенство и гнев, прежде чем броситься и ударить на охваченную ужасом землю.

Вдруг на востоке, со стороны Днестра, грянул гром и раскатился со страшным грохотом по всему небу; там, у Прута, он замер, но опять раздались его удары над буджакскими степями, и, наконец, загрохотало все небо.

Первые крупные капли дождя упали на высохшую от зноя траву.

В эту минуту перед драгунами появился Нововейский.

- На коней! - крикнул он громовым голосом.

Выехав из рощи, он в том месте, где стоял табун, соединился с другой половиной своего отряда, который сторожил со стороны поля, чтобы ни один из конюхов не пробрался в лагерь. Драгуны в одно мгновение погнали табун вперед и, издав дикий крик, какой издавали обыкновенно татарские конюхи, двинулись вперед, погоняя испуганный табун.

Вахмистр держал на аркане Ильяшевича и кричал ему на ухо, стараясь перекричать громовые раскаты:

- Веди, собака, да прямо, не то горло перережу!

Между тем облака спустились так низко, что почти касались земли. Вдруг, точно из печки, пахнуло жаром: поднялся ураган; вскоре ослепительный свет прорезал мрак. Раздался удар грома, за ним другой, третий, в воздухе послышался запах серы, и снова стало темно. Табун был охвачен ужасом. Лошади, подгоняемые дикими криками драгун, мчались вперед с раздувающимися ноздрями, с развевающимися гривами, почти не касаясь земли; удары грома не умолкали ни на минуту, ветер выл, и среди этого вихря, этой темноты, среди раскатов грома, от которых, казалось, трескалась земля, они мчались, гонимые грозой и мщением, похожие среди пустынной степи на хоровод страшных упырей или злых духов...

и небо, и земля. Весь горизонт был объят пожаром, и при его блеске драгуны уже издали увидали стоявшие в степи палатки. Земля дрожала от раскатов грома; казалось, клубы туч оборвутся и упадут на землю. И разверзлись хляби небесные, и вся степь сразу была залита потоками дождя. На расстоянии нескольких шагов ничего не было видно, а с раскаленной от дневного жара земли поднимался густой пар. Еще минута, и табун, а за ним и драгуны будут в лагере...

Но табун перед самыми палатками в диком испуге разбежался в разные стороны. Тогда триста всадников издали страшный крик, триста сабель засверкали при свете молний, и драгуны ворвались в палатки.

Липки еще до ливня видели, при блеске молний, бегущее стадо, но никто из них не догадался, какие страшные конюхи гнали его. Они только удивились и встревожились, отчего конюхи гонят стадо прямо к палаткам, и подняли страшный крик, чтобы испугать лошадей. Сам Азыя Тугай-беевич откинул занавес своего шатра и, несмотря на дождь, вышел из палатки с выражением гнева на своем грозном лице. Но именно в эту минуту табун разбежался, и среди потоков дождя и тумана зачернели какие-то страшные фигуры, которых было гораздо больше, чем конюхов, и, как гром, раздался ужасный крик:

- Бей! Режь!

Не было времени подумать даже о том, что случилось, не было времени даже испугаться. Человеческий ураган, еще более яростный и страшный, чем сама буря, обрушился на лагерь. Прежде чем Тугай-беевич успел сделать один шаг к палатке, какая-то нечеловеческая сила подхватила его с земли и он почувствовал, что его сжимают в страшных объятиях, что в этих объятиях трещат его кости, ломаются его ребра; на минуту он, как в тумане, увидел перед собой лицо - и оно было для него страшнее лица самого дьявола... Он лишился сознания.

Никто не знал, куда бежать, где спрятаться; многие не были даже вооружены, многих нападение застигло спящими, и, совсем растерявшись, обезумев от страха, они сбивались в густые толпы, толкая, опрокидывая и топча друг друга. Их сшибали с ног лошади, поражали сабли, топтали копыта. И вихрь не так ломает, уничтожает и опустошает молодой бор, волки не вгрызаются так в стадо растерянных овец, как давили и рубили татар драгуны. С одной стороны паника, с другой - бешенство и жажда мести увеличивали размеры поражения. Потоки крови смешались с потоками дождя. Липкам казалось, что небо падает на них, что земля разверзается у них под ногами. Раскаты грома, громовые удары, шум дождя, темнота и буря вторили этой резне. Лошади драгун, охваченные ужасом, бросались, как бешеные, в толпу людей, разрывая ее, топча и устилая землю трупами. Наконец, маленькие группы обратились в бегство, но так растерялись, что кружили вокруг лагеря вместо того, чтобы бежать вперед, и, не раз наталкиваясь друг на друга, подобно двум встречным волнам, опрокидывали друг друга и попадали под мечи поляков. Остатки липков были рассеяны, их догоняли и рубили, не взяв никого в плен. Наконец, звуки труб прекратили погоню.

Большая часть этой конницы лежала теперь вповалку среди красных луж, образовавшихся от дождя и крови. Остальная часть, благодаря темноте, рассеялась и бежала куда глаза глядят, не зная, не попадет ли опять под мечи. Победителям помогла буря и темнота, словно Божий гнев был на их стороне против изменников.

Была уже глубокая ночь, когда Нововейский во главе своих драгун двинулся в обратный путь к границам Речи Посполитой. Между молодым поручиком и вахмистром Люсней шла лошадь из табуна, на спине которой лежал, связанный веревками, вождь всех липков Азыя Тугай-беевич, без чувств, с переломанными ребрами, но живой.

Оба они ежеминутно глядели на него с таким вниманием и заботливостью, точно везли какое-нибудь сокровище и боялись его уронить.

Буря начинала стихать; по небу носились еще громады туч, но в прорезах между ними уже просвечивали звезды, отражаясь в небольших озерах, образовавшихся в степи от ливня.