Пан Володыевский.
Часть третья.
Глава XX

XX

А когда прошла эта счастливая ночь, полная предзнаменований победы, наступил день 26 августа, которому суждено было стать знаменательным в истории этой войны. В крепости ожидали, что турки напрягут свои последние силы. И действительно, с восходом солнца с левой стороны замка опять раздались подземные удары, такие сильные, громкие, как никогда. Очевидно, турки поспешно подводили новую мину, еще более опасную, чем предыдущая.

Эту работу охраняли большие отряды войска, которое стояло вдали. Шанцы зашевелились, словно муравейник. По множеству разноцветных уборов, которыми, как цветами, покрывалось все поле со стороны Длужка, можно было видеть, что подъезжает сам визирь, чтобы лично руководить штурмом.

Турки втаскивали на шанцы новые орудия, кроме того, бесчисленные толпы их расположились в новом замке, скрываясь во рвах и среди развалин, чтобы быть наготове к рукопашной атаке.

Как уже было сказано, крепость начала канонаду так успешно, что произошел полный переполох в турецких шанцах.

Но бимбаши {Бимбаши - офицерский чин.} тотчас снова выстроили янычар; в то же время загремели и турецкие орудия. На головы осажденных полетели ядра, гранаты, картечь, осколки камней, штукатурка, кирпич... Дым смешивался с пылью, жар пламени с солнечным зноем. Нечем было дышать, ничего нельзя было разглядеть. Гром пушек, треск гранат, скрежет пуль о камни, крики турок, крики защитников слились в один страшный хор, который эхом отдавался в скалах. Ядра засыпали замок, засыпали город, все ворота, все башни. Но замок отчаянно защищался: на пушечные залпы отвечал залпами; дрожал, сверкал огнем, тонул в облаках дыма, гремел, дышал смертью и уничтожением, как будто охваченный гневом, как будто поклявшийся заглушить турецкие залпы, провалиться сквозь землю или победить.

Внутри замка, под градом пуль, среди огня, пыли и дыма, метался маленький рыцарь, бросаясь от орудия к орудию, от одной стены к другой, от одного угла к другому, подобно всеуничтожаюшему пламени. Казалось, он двоился, троился; был везде, кричал, ободрял, воодушевлял. Где погибал канонир, там он заменял его и, приободрив одних, бежал к другим. Его увлечение передавалось солдатам. Они поверили, что это последний штурм, после которого наступит мир. Вера в победу придавала им мужество и стойкость, боевой пыл охватил их. То и дело из их груди вырывались крики и вызовы неприятелю. Некоторые приходили в такую ярость, что бросались за стены крепости, чтобы столкнуться с янычарами в рукопашном бою.

Под покровом порохового дыма янычары дважды толпой бросались к пролому и оба раза отступали в полном замешательстве, оставляя за собой целые груды трупов. В полдень им было прислано большое подкрепление из ополченцев и джамаков, но это было плохо обученное войско; джамаки выли диким голосом и не хотели идти на приступ, несмотря на то, что их сзади подгоняли копьями. Приехал каймакан, но ничто не помогло. Каждую минуту мог наступить всеобщий переполох, граничащий с безумием, а потому приказано было отступить, и только пушки по-прежнему работали без отдыха и метали громы и молнии.

Так проходили целые часы. Солнце уже перешло зенит и смотрело на эту битву бессветное, багровое, дымное, точно заслоненное заревом. Около трех часов пополудни грохот пушек был так ужасен, что в крепости невозможно было расслышать даже громкого крика. Воздух в замке накалился, как в печке. Вода, которой поливали пушки, моментально испарялась, и пар этот, смешиваясь с дымом, заслонял солнечный свет. А пушки все гремели.

В четвертом часу у турок были разбиты три больших орудия. Несколько минут спустя была разбита и мортира, которая стояла недалеко от пушек. Канониры гибли, как мухи. С каждой минутой становилось очевидным, что этот неприступный замок берет верх в борьбе, что он заглушит гром турецких орудий и скажет последнее слово победы.

Турецкий огонь стал понемногу ослабевать.

- Скоро конец! - крикнул изо всех сил своей груди Володыевский на ухо Кетлингу, желая, чтобы он расслышал его среди пушечных залпов.

- Я тоже думаю. Завтра или дольше!

- Может быть, дольше. Но сегодня победа за нами!

- И благодаря нам!

- Нам надо подумать об этой новой мине.

Турецкий огонь все ослабевал.

- Стреляй из пушек! - крикнул Володыевский.

И бросился к канонирам.

- Огня, ребята, - крикнул он, - пока не затихнет последнее турецкое орудие. Во славу Пречистой Девы! Во славу Речи Посполитой!

- Вечернюю зорю, собаки, зорю вечернюю вам сыграем! - воскликнули солдаты.

Вдруг случилось что-то странное. Все турецкие пушки сразу умолкли, словно по чьему-то мановению. Утихли и янычарки в новом замке. Старая крепость гремела еще некоторое время, но, наконец, офицеры стали переглядываться друг с другом и спрашивать в недоумении:

- Что такое? Что случилось?

Кетлинг, несколько встревоженный, тоже прекратил стрельбу. Один из офицеров сказал вслух:

- Под нас мину подвели и хотят взорвать, что ли?

Володыевский, окинув офицера грозным взором, сказал ему:

- Подкоп еще не окончен, а если и кончен, то от взрыва пострадает только левая сторона замка. Но даже в развалинах мы будем защищаться до последнего издыхания. Вы поняли?

После этого наступила тишина, которую не нарушил ни один выстрел ни в городе, ни в турецких шанцах. После грохота, от которого дрожали стены и земля, в этой тишине было нечто торжественное и вместе с тем зловещее. Все с напряжением смотрели в ту сторону, где находились турецкие окопы, но за облаками дыма ничего нельзя было разглядеть. Вдруг с левой стороны крепости послышались равномерные удары ломов.

- Я говорил, что мину только подводят! - заметил Володыевский.

И он обратился к Люсне:

- Вахмистр! Возьми двадцать человек и осмотри тотчас же новый замок.

Опять наступила тишина, нарушаемая лишь предсмертными хрипами, икотой умирающих и ударами под землею.

Они ждали довольно долго; наконец вернулся вахмистр.

- Пан комендант, - сказал он, - в новом замке нет ни души.

Володыевский с удивлением взглянул на Кетлинга.

- Уж не сняли ли они осаду? Сквозь дым ничего нельзя разглядеть.

Наконец дым развеяло порывом ветра, и из его облаков показался город.

Вдруг с башни кто-то крикнул ужасным, испуганным голосом:

- На воротах белое знамя! Мы сдаемся!

В городе на Русских и Ляшских воротах действительно развевались белые знамена, виднелось и еще одно знамя на башне Батория.

Лицо маленького рыцаря вдруг побледнело и стало таким же белым, как те развевающиеся знамена.

- Ты видишь, Кетлинг, - прошептал он, обращаясь к товарищу.

- Вижу! - ответил Кетлинг.

Несколько минут они безмолвно смотрели друг другу в глаза и сказали ими все, что могли сказать такие два рыцаря без страха и упрека, которые никогда в жизни не нарушали своего слова и которые поклялись перед алтарем скорее погибнуть, чем сдать замок неприятелю. И вот теперь после такой обороны, после такой борьбы, напоминающей осаду Збаража, теперь, когда штурм был отбит и победа была за ними, им приказывают нарушить клятву, сдать крепость и жить.

Как незадолго перед тем над замком носились зловещие ядра, так теперь в их голове пронеслись зловещие мысли. Сердца их сжимались от безумной безмерной скорби - скорби о двух дорогих существах, скорби о жизни, скорби о счастье, и как безумные, как мертвецы, они глядели друг на друга; порой они устремляли полные отчаяния взгляды на город, словно желая убедиться, не обман ли это зрения, действительно ли пробил их последний час.

Между тем со стороны города послышался конский топот, и минуту спустя прискакал к крепости юный Гораим, ординарец генерала подольского.

- Приказ коменданту! - крикнул он, осадив коня.

Володыевский взял приказ, прочел его молча и спустя минуту, среди гробовой тишины, сказал офицерам:

- Мосци-панове! Комиссары уже переправились через реку в Длужек для подписания договора. Через минуту они вернутся... Мы должны до вечера удалить из крепости войско и вывесить белое знамя немедля.

Никто не произнес ни слова. Слышно было лишь учащенное дыхание. Наконец, Квасибродский нарушил молчание:

- Надо вывесить знамя. Я сейчас соберу людей!

Тотчас в нескольких местах послышалась команда. Солдаты начали строиться в ряды и вскинули ружья на плечи. Лязг мушкетов и мерный топот отдались эхом в безмолвии крепости.

Кетлинг подошел к Володыевскому.

- Пора? - спросил он.

- Подожди комиссаров, надо узнать условия. А главное - я сам сойду туда.

- Нет. Я сойду! Я лучше тебя знаю погреба, знаю, где что лежит. Дальнейший разговор был прерван криками:

- Комиссары возвращаются! Комиссары возвращаются!

И, действительно, спустя некоторое время в замке показались три несчастных посла. Это были: судья подольский, Грушецкий, стольник Жевуский и хорунжий черниговский, пан Мыслишевский. Они шли понурив головы, на плечах у них были затканные золотом кафтаны, полученные ими в подарок от визиря.

Все трое молча поздоровались с ним, и он спросил:

- Какие условия?

- Город будет не тронут. Жителям обеспечены и жизнь, и имущество. Каждый, кто не пожелает остаться, имеет право отправиться, куда ему угодно.

- А Каменец?

Комиссары опустили головы.

- Султану... во веки веков.

Потом комиссары ушли, но не через мост, где уже собрались толпы народа, а в сторону, через южные ворота. Спустившись вниз к реке, они сели в челн, чтобы отправиться к Ляшским воротам. В низине между скалами, вдоль реки, начали уже показываться янычары. Из города стекались все новые толпы народа и заняли площадь против старого замка. Многие хотели бежать в замок, но, по приказанию маленького рыцаря, их удерживало войско.

А он, отправив войска, позвал пана Мушальского и сказал ему:

- Старый товарищ, окажи мне одну услугу, пойди сейчас к моей жене и скажи ей от меня...

Тут слова застряли в горле маленького рыцаря.

- И скажи ей от меня: это ничего! - прибавил он быстро.

Лучник ушел. За ним медленно выходило войско. Володыевский сел на коня и следил за выступлением войска. Замок пустел мало-помалу, но медленно: развалины и обломки мешали выступлению.

Кетлинг подошел к маленькому рыцарю.

- Я иду, - сказал он, стиснув зубы.

- Иди, но повремени немного, пока войско не уйдет... Иди...

Тут они обнялись и замерли в объятиях на некоторое время. Глаза у обоих блестели необыкновенным светом... Кетлинг бросился по направлению к пороховым погребам...

Володыевский снял с головы шлем, с минуту поглядывал на развалины, на то место, где имя его покрылось такой славой, на груды камней, на трупы, на обломки стен, на вал, на орудия, затем поднял глаза к небу и стал молиться.

Его последние слова были:

- Дай ей, Господи, силу перенести и это, дай ей спокойствие.

Заколебались бастионы, страшный гром потряс воздух: стены, башни, лошади, пушки, люди, живые и умершие, глыбы земли, все это, подхваченное взрывом, перемешалось, сбилось, словно в один страшный заряд, и взлетело на воздух.

* * *

Так погиб Володыевский - Гектор каменецкий, первый рыцарь Речи Посполитой.

* * *

В Станиславове, посередине костела, стоял высокий катафалк, окруженный множеством свечей, а на катафалке в двух гробах, оловянном и деревянном, лежал пан Володыевский. Гроб уже был заколочен, близился момент погребения. По желанию вдовы его должны были похоронить в Хреп-тиеве, но так как вся Подолия была теперь во власти турок, то временно приходилось похоронить его в Станиславове, ибо в этот город были отосланы под турецким конвоем все каменецкие "выходцы" и переданы в распоряжение гетманского войска.

Звонили во все колокола. Костел был переполнен народом, шляхтой и воинами, которые в последний раз хотели взглянуть на гроб "Каменецкого Гектора", первого кавалера Речи Посполитой. Были слухи, что сам гетман должен приехать на похороны, но так как его все еще не было, и каждую минуту могли подойти татарские чамбулы, то было решено не откладывать печальной церемонии.

Старые солдаты, друзья и подчиненные покойного окружили катафалк. Были здесь пан Мушальский, пан Мотовило, пан Снитко, пан Громыка, пан Ненашинец, пан Нововейский и многие другие, прежние офицеры станицы.

По странной случайности здесь были все те, которые когда-то проводили вместе вечера в Хрептиеве; все они остались живы в этой войне и только тот, кто был их вождем, кто служил им примером, этот рыцарь добрый и справедливый, страшный для врагов и кроткий со своими, только он, фехтовальщик из фехтовальщиков, человек голубиной кротости, лежал здесь высоко, окруженный свечами, лежал под крыльями славы, но в тишине смерти.

Закаленные в долгих войнах сердца солдат сжимались от жалости при виде этого зрелища; желтое пламя свечей, отражаясь в слезах, плывших из глаз воинов, освещало их строгие, скорбные лица. Посреди них, ничком на каменном полу церкви лежала Бася и рядом с нею старый, одряхлевший, убитый горем, трясущийся пан Заглоба. Она пришла сюда пешком из Каменца, следуя за дрогами, на которых везли дорогой гроб.

Теперь настала минута предать этот гроб земле. Всю дорогу она шла, ничего не сознавая, как будто не от мира сего, и теперь у этого катафалка она бессмысленно повторяла: "Это ничего", повторяла потому, что это ей велел передать любимый ею человек, потому что это были его последние слова; но эти слова были только пустым звуком, лишенным всякого содержания и правды. Нет, это было не "ничего" - это было горе, мрак, отчаяние, смерть, это было непоправимое несчастье, разбитая жизнь и страшное сознание, что для нее нет уже милосердия, нет надежды, а есть только пустота, всегда пустота, которую сможет заполнить один лишь Бог, когда ниспошлет ей смерть.

Колокола звонили. У главного алтаря кончилась обедня. Наконец раздался высокий голос ксендза: "В блаженном Успении вечный покой". Бася вздрогнула, и в ее голове, лишенной всякого сознания, вдруг промелькнула мысль: "Уже, уже! Сейчас его отнимут у меня!"

Но это не был еще конец церемонии. Рыцари приготовились к речам, которые должны были быть произнесены во время опускания гроба в могилу. Между тем на амвон взошел ксендз Каминский, тот самый, который раньше часто бывал в Хрептиеве и который во время болезни Баси приготовлял ее к смерти.

В костеле народ стал откашливаться, как это всегда бывает перед началом проповеди, потом все утихли, и глаза всех устремились на амвон.

Вдруг с амвона раздался барабанный бой.

Слушатели изумились. Ксендз Каминский забил тревогу; вдруг оборвал, и водворилась тишина. Опять раздался треск барабана, и вдруг ксендз Каминский швырнул палочки на пол, поднял обе руки вверх и воскликнул:

- Пан полковник Володыевский!

Пан Заглоба встал и с помощью пана Мушальского вынес бесчувственную Басю из костела. А ксендз продолжал:

- Ради бога, пан Володыевский! Бьют тревогу, война, неприятель на границе! А ты не вскакиваешь? Не хватаешься за саблю, не садишься на коня? Что сделалось с тобой, солдат? Разве ты забыл свою прежнюю доблесть, что оставляешь нас одних в горе и тревоге?

Переполнились горем сердца рыцарей, и в церкви послышались громкие рыдания и стоны, и повторялись они каждый раз, когда ксендз начинал прославлять Володыевского, его доблести, его любовь к отечеству, его мужество. И проповедник увлекся собственными словами. Он побледнел, чело его покрылось потом, голос дрожал. Его охватила жалость к маленькому рыцарю, ему стало жаль Каменца, жаль погубленной исповедниками полумесяца Речи Посполитой, и он закончил свое слово такой молитвой:

- Твои храмы, Господи, будут обращены в мечети, и там, где мы читали твое святое Евангелие, будут звучать слова Корана. Ты поверг нас в бездну горя, отвратил лицо свое от нас и предал нас во власть нечестивых турок. Неисповедимы пути твои, но кто теперь, о, Господи, окажет врагу сопротивление? Какие войска защитят границы? Ты, перед коим ничто не сокрыто, ты знаешь, что лучше нашей конницы нет в мире войска. И вот ты, о, Господи, отнимаешь у нас таких защитников, которые могли бы защитить все христианство, прославляющее твое имя! Отче, Всеблагий! Не покидай нас! Окажи милосердие. Пошли нам защитника, пошли того, кто поразит нас, пусть ободрит нас, павших духом. Пошли его, о, Господи!

Его сопровождала толпа закованных в сталь рыцарей.

- Salvator! {Избавитель, спаситель (лат.).} - воскликнул в пророческом увлечении ксендз.