Ошибка

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ошибка (старая орфография)

ОШИБКА.

Эскиз из американской жизни.
Генриха Сенкевича.
(С польского.)

Происшествие, послужившее мне предметом этого эскиза, случилось в одном из американских городков. Было ли это на западе или на востоке, я не мог разузнать, хотя, собственно говоря, это не составляет особой важности. Может-быть какой-нибудь немецкий или американский писатель воспользовался уже этим происшествием, что, по моему мнению, так же мало должно интересовать читателей, как и вопрос о местности.

Пользуясь авторскими правами, я переношу действие в Калифорнию, причем постараюсь придать моему рассказу характеристическия черты, свойственные жизни здешняго малолюдного городка.

* * *

В одной из местностей графства Марипоза, пять лет тому назад, были открыты источники нефти. Огромные выгоды, которые приносят подобные источники в Неваде и других штатах, тотчас побудили нескольких предпринимателей к организации компании с целью эксплуатации новооткрытых богатств.

Различные машины, помпы, рычаги, лестницы, бочки и бочонки, буравы и котлы - привезены; дома для рабочих построены; место окрещено - Struck-oil (бьющее масло) и вскоре в пустой и безлюдной местности, где за год до того жили только кроты, выросло поселение, состоящее из нескольких домов и обитаемое несколькими сотнями рабочих.

Два года спустя Struck-oil назывался уже Struck-oil-city. Это был действительно "city" в полном значении этого слова. Прошу заметить, что тут жили уже портной, башмачник, плотник, кузнец, мясник и доктор-француз, который во время оно брил бороды во Франции, впрочем человек "ученый" и безвредный, что в американском докторе значит очень многое.

Доктор, как это часто бывает в маленьких городках, держал в то же время аптеку и почтовую контору, следовательно имел тройную практику. Аптекарем он был таким же безвредным, как и доктором: в его аптеке можно было найти только два сорта лекарств - сахарный сироп и магнезию.

Этот безвредный и ласковый старичок обыкновенно говаривал своим пациентам:

- Не бойтесь никогда моих лекарств. У меня правило - прежде чем дать больному лекарство, самому принять такую же дозу, потому что, думаю, если оно мне не повредит, то не повредит и больному. Ведь правда?

- Правда? - отвечали успокоенные обыватели, которым как-то в голову не приходила мысль, что на обязанности врача вовсе не лежит нанесения вреда больному.

Г. Дасонвиль (так назывался доктор) в особенности верил в чудодейственную силу магнезии. Не раз на митингах он снимал шляпу с головы и обращался к публике:

- Гг. и г-жи! Вот, смотрите, что такое значит магнезия. Мне семьдесят лет; сорок лет, как я употребляю магнезию ежедневно, и ни одного седого волоса на голове.

Гг. и г-жи могли бы заметить, что у доктора действительно не было ни одного седого волоса, но вместе с тем не было и никакого, потому что голова его напоминала коленку. Но так нак эти замечания ничем не помогли бы росту Struck-oil-city, то они и не делались.

А Struck-oil-city все росло да росло. Через два года к нему провели ветвь железной дороги. Город имел уже своих выборных властей. Любимый всеми доктор был избран, как представитель интеллигенции, судьею, польский жид, м-р Девис (Давид) - шерифом, т. е. начальником полиции, которая состояла из одного шерифа, и никого более. Построили школу, бразды которой приняла нарочно выписанная "school ma'am", престарелая девица с вечным флюсом. Наконец, явилась первая гостиница, под названием United States Hotel.

"Business" {Торговля, занятие.} также оживлялся. Вывоз нефти приносил прекрасные барыши. Заметили, что м-р Девис приказал построить перед своею лавкой стеклянную выставку, все равно, как в С.-Франциско. На следующем митинге обыватели принеси м-ру Девис публичную благодарность за это "новое украшение города", на что м-р Девис со скромностью почтенного гражданина воскликнул: "Thank yon! Thank уои! Ой-вай!

Где живут судья и шериф, там бывают и дела. Это требует переписки и бумаги и вот, на углу Cojotes-Street, возник первый "stationery", то-есть склад бумаги, где продавались также и политическия каррикатуры, представляющия Гранта в виде мальчика, доящого корову (символ Соединенных Штатов). Обязанности шерифа не предписывали ему возбранять продажу таких рисунков, ибо это до полиции не относится.

Saturday Weekly Review (обозрение субботне-еженедельное), считающее столько же подписчиков, сколько было жителей в Struck-oil-city.

Редактор этого журнала был в то же время его издателем, типографщиком, конторщиком и разнощиком. Ему тем удобнее было исполнять эту обязанность, что, кроме того, он держал коров и каждое утро должен был разносить молоко по домам. Это отнюдь не мешало ему начинать передовые статьи словами: "Еслибы наш подлый президент Соединенных Штатов последовал совету, который мы предпослали ему в прошлом нумере", и т. д.

Как мы видим, ни в чем не было недостатка в благословенном Struck-oil-city. Кроме того, так как рудокопы, занятые добыванием нефти, не обладают никакими разбойническими наклонностями, свойственными искателям золота, - в городе все было спокойно. Никто ни с кем не дрался, о "Линче" и слуху не было, жизнь текла спокойно: один день походил, как две капли воды, на другой. Утром каждый занимался business'ом, вечером жители жгли сор на улицах и, если не было митинга, шли спать, зная, что завтра также будут вечером жечь сор.

Единственною неприятностью шерифа было то, что он никак не мог отучить жителей от стрельбы из карабинов по диким гусям, пролетавшим вечером над городом. Городской устав запрещает стрелять на улицах: "Еслиб это был какой-нибудь паршивый городишко, - говорил шериф, - ну, как угодно, но в таком огромном городе - пиф-паф, пиф-паф! - ужь очень нехорошо".

Жители слушали, кивали головами, говорили: "о, yes", но когда вечером на румяном небе появлялись белые и серые вереницы, тянувшияся с гор в океану, каждый забывал о предостережении, хватал карабин и начиналась стрельба на славу.

Собственно говоря, м-р Девис мог каждого препроводить к судье, а судья оштрафовать его; но не надо забывать, что виновные были во время болезни пациентами доктора, а когда требовалась новая обувь, то гостями шерифа.

В Struck-oil-city было спокойно, как в небе; однако вдруг окончились эти прекрасные дни. Хозяин grocery воспылал смертельною ненавистью к хозяйке grocery, а хозяйка grocery к хозяину grocery. Здесь необходимо объяснить, что в Америке называется grocery. Grocery - это лавка, продающая все. Там можно достать муку, шляпы, сигары, метлы, пуговицы, рис, сардины, рубашки, солонину, семена, блузу, белье, ламповые стекла, топоры, сухари, тарелки, бумажные воротнички, сушеную рыбу, - словом все, что может понадобиться человеку. Сначала была только одна grocery в Struck-oil-city. Содержатель её - немец, по имени Ганс Каше. Это был флегматичный немец, родом из Пруссии, имел 35 лет от роду и вылупленные глаза, не был толст, но довольно солиден; ходил всегда без сюртука и никогда не выпускал трубки из зуб. По-английски знал - насколько нужно при "business", а больше ни в зуб толкнуть. Торговал однако хорошо, так что через год уже о нем толковали в Struck-oil-city, что "он стоит" несколько тысяч долларов.

Вдруг появилась другая grocery, и - о, чудо! - первую держал немец, а другую открыла немка. Kunegunde und Eduard, Eduard und Eunegunde! Между обеими сторонами сразу возгорелась война, начавшаяся тем, что мисс Нейман (или, как она сама себя называла, Ньюмен) угощала на приветственном завтраке лепешками из муки, смешанной с содой и квасцами. Конечно, этим она повредила бы себе в общественном мнении, еслибы не утверждала сама и не выставляла свидетелей, что, не успевши распаковать своей муки, она купила ее у Ганса Каше. Выходило, что Ганс Каше не что иное как завистник и негодяй, который этим хотел сразу уронить свою соперницу во мнении жителей. Наконец, можно было догадаться, что две grocery будут соперничать между собой, но никто не предполагал, что соперничество перейдет в страшную личную ненависть. Ненависть эта вскоре дошла до такой степени, что Ганс жег сор только тогда, когда ветер относил дым к лавке его врага, враг же называл Ганса не иначе, как Dutchman (немец), что тот считал за великое оскорбление.

Жители сначала смеялись над обеими сторонами, тем более, что ни одна из них не говорила по-английски, однако постепенно, вследствие каждодневных сношений с лавочниками, образовывались в городе две партии, гансистов и нейманистов, которые начали косо посматривать друг на друга, что могло повредить счастью и покою республики Struck-oil-city и подготовить грозное будущее. Глубокий политик, м-р Девис, жаждал пресечь зло у самого корня и всячески старался помирить немку с немцем. Не раз, бывало, станет он по середине улицы и говорит родным им языком:

- Ну, что вы грызетесь? Как будто не у одного башмачника покупаете обувь! У меня теперь такие башмаки, что во всем С.-Франциско не найдешь лучших.

- Напрасно хвалить башмаки перед тем, который скоро совсем без сапог будет ходить, - кисло прерывала мисс Нейман.

- Я не приобретаю себе кредита ногами, - флегматично вставлял Ганс.

Нужно знать, что мисс Нейман, хотя и немка, обладала действительно прекрасной ножкой, - понятно, что такия колкости наполняли её сердце смертельным гневом.

В городе две партии ужь и на митингах начали разсуждать о делах Ганса и мисс Нейман, а так как в Америке никто не отыщет справедливости в деле с женщиной, то большинство склонялось на сторону мисс Нейман.

Скоро Ганс заметил, что его лавка едва-едва ему окупается.

Но и мисс Нейман тоже не загребала золота, потому что все жительницы держали сторону Ганса: они заметили, что их мужья очень часто делают закупки у прекрасной немки и за каждою закупкой сидят подозрительно долго.

Когда покупателей не было ни в одной из лавок, Ганс и мисс Нейман становились у дверей один против другого, бросая взоры, полные ярости. Мисс Нейман в это время под нос напевала на голос: Mein lieber Augustin: "Dutchman, Dutchman, Du-Dutchman, Du-Dutchman--man".

- Ву God!

Ненависть в этом флегматичном человеке дошла до того, что когда утром он выходил к дверям, а мисс Нейман не было, он ежился, как будто ему чего-то не доставало.

Мисс Нейман имела на своей стороне редактора Weekly Review. Ганс убедился в том, когда распустил слух, что мисс Нейман носит искуственный бюст. Это было очень вероятно, потому что в Америке это считается очень обыкновенным. Однако в следующем нумере Saturday Weekly Review появилась громовая статья, в которой редактор, говоря о немцах вообще, кончил клятвенным уверением, как "вполне убедившийся", что бюст одной оклеветанной леди совершенно натуральный.

С этого дня м-р Ганс пил каждое утро черный кофе, потому что не хотел брать молока у редактора, за то мисс Нейман стала брать постоянно две порции. Кроме того она приказала портному сшить платье, форма лифа которого убедила всех, что Ганс был действительно клеветником.

Ганс почувствовал себя безоружным пред женскою хитростью, а немка между тем, каждое утро стоя перед дверями, пела все громче и громче: "Dutchman, Dutchman, Du-Dutchman, Du-Dutchman--man".

"Что бы такое устроить ей? - думал Ганс. - Разве кур её угостить тою пшеницей, что я для крыс отравил? - Нет, заплатить прикажут... А, знаю что!"

И вечером мисс Нейман, к великому своему удивлению, увидела м-ра Ганса, несущого охапку диких подсолнечников и раскладывающого их дорожкою пред решетчатым окном погреба. "Что это такое? Очень любопытно, - подумала она. - Вероятно, что-нибудь мне в пику". А в это время совсем стемнело. М-р Ганс уложил подсолнечники в две линии, оставив по середине свободным проход к окну погреба; потом вынес какой-то, покрытый полотном, предмет, обратился задом к мисс Нейман и, сняв покров с таинственного предмета, обложил его листьями подсолнечника, потом приблизился к стене и стал что-то писать на ней.

Мисс Нейман умирала от любопытства. "Непременно обо мне что-нибудь пишет. Пускай только все спать лягут, пойду посмотреть, хотя бы меня смерть ожидала за это".

Окончивши свою работу, Ганс ушел наверх и вскоре загасил свечу. Мисс Нейман тотчас же поскорей набросила на себя капот, сунула голые ноги в туфли и выюркнула на улицу. Дошедши до подсолнечников, она пошла прямо, дорожкою, к окну, желая прочитать надпись на стене.

Вдруг из глаз её посыпались искры, верхняя половина тела откинулась назад, а из уст вырвался сначала болезненный стон: "Ай-ай", а потом ужь отчаянный крик: "Помогите, помогите!!!"

Окно наверху раскрылось.

- Was ist das! - раздался спокойный голос Ганса. - Wer ist da?

- Проклятый Dutchman! - пищала мисс. - Зарезал ты меня, убил! Завтра за это висеть будешь... Помогите, помогите!

- Сейчас сойду, - сказал Ганс.

Через несколько времени он показался со свечой в руке, посмотрел на мисс Нейман, которая стояла как вкопанная, потом взялся за бока и начал хохотать:

- Что это, мисс Нейман? Ха-ха-ха! Добрый вечер, мисс! Ха-ха-ха!... Поставил капкан для скунса, а поймал мисс Нейман! Зачем это вы пожаловали заглядывать во мне в погреб? Я нарочно написал на стене предостережение, чтобы никто не приближался. Кричите теперь сколько угодно; пускай все люди сбегутся сюда, пускай все увидят, что вы по ночам изволите заглядывать в погреб к Dutchman'у... О, mein Gott! Кричите, кричите, а все-таки простойте до утра. Покойной ночи, мисс, покойной ночи!

все сильнее... Голова её закружилась, в глазах потемнело, - месяц насмешливо подмигивал. Она лишилась чувств.

"Herr je! - воскликнул про себя Ганс, - если она подохнет, то завтра и с Линчем познакомишься". У него волосы на голове встали от страху.

Делать было нечего, Ганс отыскал поскорей ключ, чтобы отпереть капкан, что было не особенно удобно, так как этому мешал капот мисс Нейман. Нужно было его немного приподнять... Несмотря на страх и злобу, Ганс не мог удержаться, чтобы не взглянуть на прекрасные, точно мраморные, освещенные красноватым светом месяца, ножки своего врага.

Можно было подумать, что теперь в его ненависти была капля сожаления. Он быстро отпер капкан, а так как мисс до сих пор не пришла еще в себя, поднял ее и понес в её жилище. По дороге его снова пробрала жалость. Потом он вернулся к себе и целую ночь не мог сомкнуть глаз.

На утро мисс Нейман не появлялась у дверей своей лавки для вокальных упражнений.

Может-быть она стыдилась, а может-быть ковала козни.

Оказалось, ковала возни. Вечером, в этот же день, редактор S. W. Review вызвал Ганса на единоборство и при начале битвы подбил ему глаз. Ганс, приведенный в отчаяние, задал ему такую трепку, что после не долгого безполезного сопротивления редактор упал, взывая: enough, enough! (довольно).

Неизвестно, каким образом, только не чрез Ганса, весь город узнал о ночных приключениях мисс Нейман. После драки с редактором из души Ганса исчезла всякая жалость к своему врагу, осталась одна злоба.

Ганс чувствовал, что его ожидает удар со стороны неприятеля, и скоро дождался. Владельцы лавок часто приклеивают на дверях объявления о различных товарах, всегда озаглавленные "Notice". С другой стороны, нужно знать, что grocery всегда держит для кабаков лед, без которого ни один американец не станет пить ни пива, ни виски. Вдруг у Ганса все перестали брать лед. Огромные куски, привезенные по железной дороге, растаяли в погребе; убытку было на несколько десятков долларов. Почему, отчего, как?... Ганс видел, что даже его сторонники брали каждый день лед у мисс Нейман; он решительно не понимал, что это значит, тем более, что ни с одним трактирщиком не ссорился.

Решился разъяснить это.

- Отчего вы не берете у меня лед? - ломаным английским языком спросил он у трактирщика Петерса, который в это время проходил мимо его лавки.

- Да вы его не держите.

- Как не держу?

- Верно, я знаю.

- Aber, я держу лед.

- А это что? - спросил трактирщик, указывая пальцем на приклеенное объявление.

Ганс взглянул и позеленел от злости. Кто-то из его объявления в слове "Notice" выцарапал t из середины, вследствие чего из "Notice" сделалось "No исе", т. е. нет льду.

- Donnerwetter! - закричал Ганс и весь синий и дрожащий бросился в лавку мисс Нейман.

- Это подло! - кричал он в бешенстве. - Зачем это вы выцарапали мне букву из середины?

- Букву, говорю вам, букву t! Вы у меня t выцарапали! Aber goddam! так дальше быть не может... Вы мне должны заплатить за лед. Goddam, goddam!...

Он потерял свое обычное хладнокровие и орал, как сумашедший. Мисс Нейман тоже кричала. Начал собираться народ.

- Помогите! - кричала мисс Нейман, - Dutchman помешался: говорит, что я у него что-то выцарапала из середины, а я ничего не выцарапывала. Что мне царапать?... Ничего не выцарапывала. Ей-богу, я его глаза бы выцарапала, еслибы могла, ничего больше!... Я - бедная женщина, одна, - он меня тут убьет, ограбит....

Она залилась горькими слезами. Американцы не разобрали, в чем дело, но американцы не выносят женских слез, - немца тотчас за шиворот и за порог. Тот хотел было сопротивляться: где там, - вылетел как стрела из лука, перелетел через улицу, влетел в собственную дверь и растянулся.

Спустя неделю над его лавкой висела огромная вывеска, с рисунком. Рисунок представлял обезьяну в блузе, белом фартучке и рукавах, - одним словом, мисс Нейман. Внизу была надпись большими золотыми буквами: "Grocery под обезьяной".

Народ толпился перед вывеской. Хохот выманил мисс Нейман на улицу. Вышла, посмотрела, побледнела, но, не утратив присутствия духа, заметила:

- Grocery под обезьяной?!... Ничего нет странного, потому что м-р Каше живет под grocery...

Однако удар метко попал ей в сердце. В полдень она слышала, как толпы детей, проходя из школы около лавки, останавливались перед вывеской, крича:

- О! that's miss Neuman! Good evening, miss Neuman!

Это было ужь черезчур. Вечером, когда пришел к ней редактор, она сказала ему:

- Эта обезьяна - я! Знаю, что я, но не упущу своего. Он должен снять вывеску и слизать своим языком обезьяну при мне.

- Что же вы хотите делать?

- Сейчас отправлюсь к судье.

- Как сейчас?

- Завтра.

Утром она вышла и, подойдя к Гансу, сказала:

- Слушайте, господин немец! я знаю, что обезьяна - это я, но все-таки пожалуйте со мной к судье. Посмотрим, что он на это скажет.

- Скажет, что я имею право выставлять на своей вывеске, что мне угодно.

- Это мы сейчас увидим.

Мисс Нейман едва могла дышать.

- Совесть мне это говорит. Пойдемте, пойдемте к судье, а не то шериф вас в кандалах поведет.

- Отлично, пойду, - сказал Ганс, уверенный в победе.

Заперли лавки и пошли, обдумывая дорогою план дальнейших действий. Лишь у самых дверей судьи Дасонвиль вспомнили, что они не знают по-английски, чтоб объяснить дело. Что тут делать?...

- Вот шериф, как польский жид, и по-немецки знает, и по-английски.

- К шерифу.

Но шериф сидел на телеге и собирался ехать.

- Убирайтесь к дьяволу! - закричал он. - Весь город вы баломутите. Ходите же в одной паре обуви целый год. Я еду. God bye!

Ганс подбоченился.

- Должны ждать до завтра, - сказал он флегматически.

- Я должна ждать? Скорей умру. Снимите обезьяну!

- Не сниму.

- Ну, так вас самих повесят. Будете висеть, немец! Обойдусь и без шерифа. Судья и так знает, в чем дело.

- Пойдемте и без шерифа, - сказал немец.

Мис Нейман однако ошибалась.

Только один судья во всем городе не знал об их ссорах.

Добрый старик принимал свою магнезию и ему казалось, что мир сохраняется.

Принял он их, как и всегда принимал всякого, учтиво и ласково:

- Покажите языки, дети мои! - сказал он. - Я сейчас вам пропишу...

Дети замахали руками, показывая, что не хотят лекарств. Мисс Нейман повторяла:

- Совсем не то нужно, не то!

Разсказывали, перебивая друг друга. Что Ганс слово, то мисс десять. Наконец немку осенила остроумная мысль - показать на сердце, чтобы дать понять, что Ганс пронзил его седьмью мечами.

- Понимаю, понимаю теперь! - сказал доктор.

После этого открыл книжку и стал писать. Спросил Ганса, сколько ему лет. - 36. Спросил мисс - не помнит верно: так, что-то около 25. All right! Как их имена? - Ганс - Лора. All right! Чем занимаются? - держат grocery. All right!... Потом еще какие-то вопросы. Не понимали оба, но отвечали: yes! Доктор кивнул головой. Все кончено.

Окончивши писать, он встал и вдруг, к великому удивлению Лоры, обнял ее и поцеловал. Она приняла это за добрый знак и, полная розовых надежд, отправилась домой.

По дороге она сказала Гансу:

- Я вам покажу...

- Покажите другому кому-нибудь, - спокойно отвечал немец.

На следующее утро пришел шериф. Оба стояли перед дверями. Ганс пыхтел трубкой, а мисс напевала: "Dutchman, Dutchman, Du-Dutchman, Du-Dutchman--man".

- Все еще хотите идти к судье? - спросил шериф.

- Мы уже были.

- Ну, и что-жь?

- Милый шериф, милый м-р Девис! - закричала мисс. - Пойдите справьтесь. Мне нужны башмаки. Замолвите за меня словечко перед судьей. Видите, я бедная девушка... одна...

Шериф отправился и через четверть часа возвратился, но возвратился, неизвестно почему, окруженный толпою людей.

- Ну, что? Ну, как? - начали выпытывать враги.

- Все отлично, о! - сказал шериф.

- Ну, что же судья сделал?

- Что он мог сделать дурного? - Он вас оженил.

- О-же-нил?!!!...

Еслибы неожиданно ударила молния, Ганс и мисс Нейман: не были бы так поражены. Ганс вытаращил глаза, разинул рот, высунул язык и как дурак глядел на мисс Нейман, а мисс Нейман вытаращила глаза, разинула рот, вцсунула язык и как дура глядела на Ганса. Оба остолбенели, окаменели. Потом закричали:

- Я должна быть его женою?...

- Караул! Никогда! Сейчас развод! Я не хочу!

- Лучше умереть! Караул! Развод, развод, развод!... Что это делается?

- Любезные друзья, - сказал спокойно шериф, - чем тут крик поможет? Судья венчает, но развести не может. Кчему кричать? Что вы, миллионеры, что ли, из Сан-Франциско, чтобы разводиться? Вы знаете, сколько это стоит? Что тут кричать? У меня есть хорошенькие детские башмаки; дешево продам. God bye!

Сказавши это, он ушел. Народ тоже разбрелся. Новобрачные остались одни.

- Это француз, - заметила новобрачная, - нарочно так сделал, потому что мы немцы.

- Так будем хлопотать о разводе.

- Я первый, - вы мне t из середки выцарапали.

- Нет, сначала я, - вы меня в капкан поймали.

- Я вас терпеть не могу!

Они разошлись и заперли лавки. Она сидела у себя, целый день погруженная в размышления, он у себя. Прошла ночь. Ночь приносит покой. Однако оба и не думали о сне. Легли, но глаза их не смыкались. Он думал: там спит моя жена. Она: там спит мой муж. И странные какие-то чувства возникали в их сердцах. Это была ненависть, гнев в соединении с чувством одиночества. Кроме того м-р Ганс думал о своей обезьяне над лавкой. Как ее тут держать долее, когда это теперь каррикатура его жены? И ему казалось, что он поступил очень мерзко, приказавши намалевать эту обезьяну. Но все-таки это - мисс Нейман! Он ее ненавидит. Через нее у него лед растаял. Он ее поймал в капкан, при свете месяца.

Тут ему снова пришла на ум картина, виденная им тогда. "Ну, что правда, то правда, она здоровая девка, - думал он. - Но все-таки она меня не терпит, а я ее. Ах, Herr Gott, женился!.. На ком? - На мисс Нейман. А тут развод во сколько въедет... Вся лавка того не стоит.

"Я - жена этого Dutchman'а, - говорила себе мисс Нейман. - Я уже не девушка.... т. е. вышла замуж, хочу я сказать, хотя все-таки девушка. Вышла замуж! За кого? - За этого Каше, который меня поймал в капкан. Правда и то, что тогда он меня взял поперек и отнес наверх... Сильный должно-быть!... Вот так, взял меня поперек... Что это, шелест какой-то?..."

"Однако, если он осмелится... Боже! - Потом она прибавила голосом, в котором звучала нота разочарования... - Но он не осмелится. Он..."

А боязнь все увеличивалась.

"Вот как быть женщине одной, - продолжала она думать дальше. - Еслибы здесь был мужчина, было бы безопасней. Что-то такое я слышала об убийствах в окрестностях (об убийствах мисс Нейман не слыхала). Ей-богу, меня когда-нибудь тут убьют. Ах, этот Каше!... Отрезал мне путь. Однако, нужно же поговорить о разводе".

Так думая, она безпокойно поворачивалась на широкой английской постели и в самом деле чувствовала себя одинокой. Вдруг вскочила снова.

"Господи! - вскрикнула мисс, - добираются до моей лавки!"

Она вскочила с постели и подбежала в окну, но, взглянувши, тотчас же уснокоилась. Месяц освещал лестницу, а на лестнице - полные формы Ганса, отбивающого молотком гвозди от вывески с обезьяной.

Мисс Нейман потихоньку отворила окно.

"Кажется, он обезьяну снимает... Это очень любезно с его стороны", - подумала она и почувствовала вдруг, что ее как будто бы кольнуло в сердце.

Мисс следила за ним глазами... Ночь была тихая, теплая...

- М-р Ганс! - шепнула вдруг девица.

- Вы не спите? - так же тихо отвечал Ганс.

- Нет... Добрый вечер!

- Что вы делаете?

- Снимаю обезьяну.

- Благодарю вас, м-р Ганс.

Минута молчания.

- Что, мисс Лора?

- Нужно же нам потолковать о разводе.

- Да, мисс Лора.

Минута молчания. Месяц смеется, собаки не лают.

- М-р Ганс!

- Что, мисс Лора?

- Мне необходим этот развод.

- И мне, мисс Лора.

Голос Ганса был печален.

- Видите ли, как бы не опоздать.

- Лучше не опаздывать.

- Тем лучше, мисс Лора.

- Мы можем сейчас поговорить...

- Если позволите...

- Так вы придете ко мне?

- Не нужно церемоний.

Двери внизу отворились, м-р Ганс исчез во мраке и через мгновение очутился в комнатке тихой, теплой, уютной. Мисс Лора в белом шлафорке была восхитительна.

- Я слушаю, - сказал Ганс размякшим голосом.

- Видите ли, я бы очень, очень хотела добиться развода, но... боюсь, чтобы нас как бы с улицы не заметили.

- Ах, правда! - ответила дева.

Началась беседа о разводе, но она не подлежит описанию. Мир возвратился в Struck-oil-city.