Фромер Владимир: Хроники времен Сервантеса.
Часть третья. Рыцарь печального образа. Хроника тринадцатая, в которой рассказывается о женитьбе Сервантеса и о кончине его отца

Часть третья. Рыцарь печального образа

Хроника тринадцатая, в которой рассказывается о женитьбе Сервантеса и о кончине его отца

Деньги у Мигеля заканчивались, а новых поступлений не предвиделось. На их остаток он приобрел коня, худого, как афганская борзая, с глазами такими кроткими и грустными, что Мигель заплатил за него не торгуясь. «Эта животина очеловечилась. У нее человеческие глаза», - подумал Сервантес и назвал его Росинантом, что означает: «тот, кто был конем».

Последний вечер в Мадриде Сервантес провел в таверне в обществе друзей. Домой вернулся поздно. Сознание плутало в хмельном угаре. Уже под утро он забылся беспокойным сном, в котором мелькали тени давно ушедших людей и какие-то эпизоды из жизни, о которых, проснувшись, забываешь вовсе.

Утром оседлал Росинанта, взял свой нехитрый скарб, поместившийся в одном мешке, и отправился в дорогу. В небе пылало яростное солнце Кастилии. Выжженная земля жаждала влаги, но в это время года дожди здесь были большой редкостью. Он видел, как медленно ползет тень его и Росинанта по уже убранным хлебным полям. Изредка им встречались небольшие рощи пиний. Уродливые, с искривленными стволами и черными, похожими на щупальца ветвями, они почти не давали тени.

Сервантес предоставил коню брести по дороге, ведущей в Толедо, своим неспешным ходом, а сам предался невеселым мыслям:

Жизнь, - думал он, - можно сравнить с большим домом со светящимися окнами. Но вот наступает пора, когда окна гаснут одно за другим. Дом, сверкавший огнями в ночи, медленно, но неуклонно погружается во мрак и тишину. Когда гаснет последнее окно - заканчивается жизнь. Я чувствую, что не так уж много освещенных окон осталось в моем доме. Пора уже подводить итоги. Спросить себя: так чего же ты добился в жизни, Мигель Сервантес де Сааведра, чувствовавший в себе силы необъятные? Несколько пьес и роман, который тебе самому не нравится, вот, пожалуй, и все твои достижения. Прямо скажем - не густо. Но ведь еще есть время. Еще жива в душе какая-то странная тяга к совершенству, которая всегда сопровождает меня и не позволяет опускать руки и отчаиваться. Не страшно забрести в тупик. Страшно в нем остаться.

Пора было отдохнуть и подкрепиться. На обочине он заметил дерево с потрескавшейся корой и не очень густой кроной. Он сел в его тени на землю, прислонившись к стволу, достал хлеб, сыр и вяленое мясо. Росинанту нацепил торбу с овсом, и тот удовлетворенно вздохнул. Покончив с трапезой, Сервантес задремал.

Разбудило его конское ржанье и топот копыт. Он вскочил и увидел блеск доспехов и всадников на статных конях. Впереди ехал герольд с королевским штандартом в руке. Вся кавалькада двигалась очень медленно. Сервантес понял, что это конвой. Вслед за всадниками двумя рядами шли монахи, босые, с непокрытыми головами. Они распевали псалмы заунывными голосами, а за ними шесть слуг несли паланкин, прикрытый сверху навесом. Замыкали шествие пешие королевские гвардейцы.

Мигель, дрожа от волнения, опустился на одно колено. Наконец-то он удостоился чести лицезреть своего повелителя. Тем временем слуги бережно опустили паланкин на землю совсем рядом с Сервантесом. Их сменили другие носильщики. Теперь он видел короля так близко, что даже разглядел угри на его носу. У Филиппа было покрытое красными пятнами лицо, изможденное длительными постами, и седая борода. Сервантес обратил внимание на его распухшие ноги - король уже давно страдал подагрой.

Филипп спал. Беспомощно свисала его рука со скрюченными старческими пальцами. Несмотря на сильную жару, король был одет так, словно направлялся на совещание Государственного совета. На нем был черный бархатный камзол, шелковая мантия, а на шее сверкала цепь Золотого руна.

Все длилось несколько мгновений. И вот уже королевский кортеж вновь двинулся в дорогу. На коленопреклоненного Сервантеса никто не обратил внимания.

* * *

Становилось все жарче, и Сервантес решил остановиться в гостинице для людей мимоезжих, переждать, пока спадет зной. Единственная гостиница, встретившаяся на пути, оказалась довольно жалким заведением, рассчитанным отнюдь не на привередливых людей. Она представляла собой двухэтажный грубо сколоченный сарай с коморками для постояльцев - такими маленькими, что в них с трудом помещались кровать и стул.

Бросив мешок с вещами на кровать и поместив Росинанта в конюшню, Мигель зашел в кабачок, расположенный на первом этаже. Там надолго устроились несколько мрачных типов, успевших уже основательно нагрузиться. За столиком у окна сидел человек, облик которого показался ему смутно знакомым. Это был старик с морщинистым лицом, покрытым шоколадным загаром, с выцветшими голубыми глазами и оттопыренными ушами. Старик чем-то неуловимо напоминал юношу, которого Сервантес знал четверть века назад, когда учился в школе дона Ойоса. Звали его Рамон Мануэль де Самоса. Мигель с ним дружил. Ему импонировали его скептический ум и неукротимый характер. До школы Ойоса Рамон учился в иезуитском колледже, где регулярно подвергался наказаниям из-за своего упрямства, непокорности и склонности к разгульной жизни. Ни уговоры, ни епитимьи, ни даже бичевание не могли переломить этот буйный характер. Кроме того, он любил выпивку, а надравшись, пел фривольные песни, оскорблявшие нравственное чувство иезуитских монахов. Кончилось тем, что Рамон был с позором изгнан из колледжа, и не миновать бы ему трибунала инквизиции, если бы за него не поручился дон Ойос. Он ценил одаренность Рамона и принял его в свою школу, где с ним и подружился Мигель. Два года Рамон проучился в школе Ойоса, не слишком утруждая себя занятиями, наслаждаясь жизнью и широко пользуясь щедростью богатых любовниц. В отличие от Сервантеса ему ни разу не довелось лечь спать голодным. А потом Рамон неожиданно исчез, словно его поглотила земля. Сервантес не раз вспоминал своего веселого товарища. И вот теперь он встретил его здесь. «Впрочем, я, наверно, ошибся, - подумал Сервантес. - Рамон ведь мой ровесник, а этому старику явно под шестьдесят». Старик почувствовал на себе его взгляд и повернул голову. Увидев его встревоженные глаза, Мигель понял, что не ошибся.

- Здравствуй, Рамон, - сказал он и встал. Встал и старик. Весь его облик выражал испуг.

- Откуда вы меня знаете? - спросил он.

Мигель назвал себя. Рамон шагнул к нему, и друзья обнялись.

В этом кабачке они проговорили весь вечер и почти целую ночь, опорожнили несколько бутылок. Сначала рассказывал Сервантес о своей жизни: о дон Хуане, о Лепанто, об алжирской неволе, о своих литературных успехах, неудачах и надеждах. Рамон слушал его, не скрывая волнения.

- Я всегда знал, что ты рожден для великих свершений, - произнес он, когда Мигель кончил свой рассказ.

- Ну, а теперь твоя очередь, Рамон. Почему ты так неожиданно оставил школу? Как жил все эти годы? И почему так резко состарился? Мы ведь ровесники, - сказал Сервантес.

- Удивительно, что ты меня узнал, - начал Рамон свой рассказ. - Я так изменился, что меня никто не узнает, и в этом залог моей безопасности. Случайно я узнал, что нахожусь в черном списке инквизиции. За мной вот-вот должны были явиться монахи в серых сутанах, и мне пришлось исчезнуть.

- Не было времени. Дальше все сложилось удачно. У меня была любовница, актриса бродячего театра. Я присоединился к их труппе и два года колесил с ней по всей Испании. А потом мне это наскучило, и я ушел.

Мигель посмотрел на покрытое морщинами лицо друга и произнес:

- Ты часто говорил мне, что посвятишь жизнь поискам истины. Ты ее нашел?

- Об этом и идет рассказ, - усмехнулся Рамон. - А состарился я потому, что видел смерть. Слушай внимательно, ибо сейчас я расскажу о самом важном из всего, что со мной произошло. Я тяжело заболел. Надежды на выздоровление не было. Не оставалось никаких сомнений в том, что я умираю. Моя душа отделилась от тела, и сверху я увидел самого себя, лежащего на кровати. Время и пространство исчезли.

«Он умер», - услышал я чей-то голос и увидел, как мое тело подняли и положили в гроб. А потом я очутился в неописуемо красивом месте. Кругом сновали люди со счастливыми лицами. Они чего-то ждали. Я понял, что нахожусь в раю.

- Что здесь происходит? - спросил я человека, стоящего рядом со мной.

- Сегодня день Сотворения мира, и все ждут, что в рай спустится сам Господь, - ответил он.

Можешь себе представить, как я был взволнован. И вот появилась красочная процессия. Впереди ехал на слоне какой-то великан в тюрбане, украшенном большим алмазом, а за ним следовала огромная толпа.

- Неужели это Бог? - спросил я соседа.

- Нет, это Кришна.

Процессии появлялись и исчезали одна за другой. Вслед за Кришной прошли и Будда, и Христос в сопровождении сонма верующих. Проехал на верблюде старец в куфие и халате, за которым шли тысячи приверженцев. Это был пророк Мухаммед. Толпа стала редеть, и я вдруг обнаружил, что остался один. И тогда ЭТО случилось…

Рамон замолчал, вглядываясь поверх головы Сервантеса во что-то, видимое лишь ему одному. Понимая, что сейчас он услышит нечто важное, Мигель тихо спросил:

- Что ЭТО?

- Я увидел величественного старца с белой окладистой бородой. Он шел пешком. В руках у него был посох. Его никто не сопровождал. По овладевшему мной благостному чувству я понял, что это и есть Бог, и упал на колени. Спросил, подняв вверх залитое слезами лицо:

- Ты ли это, мой Господь? Почему ты один?

И услышал тихий голос, проникавший в самое сердце:

- Ты же видел, что все люди ушли за своими богами и пророками. А со мной могут быть лишь те, кто не следуют ни за кем…

- Что же было дальше, - спросил потрясенный Мигель.

- А дальше я услышал голос, сказавший: «Да ведь он жив!» Оказывается, я стал колотиться в гробу, когда его уже засыпали землей, и меня услышали. Вот так я узнал, что все религии - это ложь, и стал искать свой путь к Богу…

- Но, Рамон, это ведь ересь, - сказал Сервантес. - За это тебя могут сжечь на костре.

- Ты ведь не пойдешь доносить, а кроме тебя я никого не посвящал в свои взгляды, - улыбнулся Рамон. - Но ты спрашивал меня насчет истины.

- Я искал ее повсюду. Обошел много стран, беседовал с великими мудрецами. Долго размышлял и понял, что истина ведома только Богу. И я стал искать прямого контакта со Всевышним. Поиски привели меня в Тирольские горы, где жил старец, известный своей мудростью. Он не был ни христианином, ни иудеем, ни мусульманином, но изучил и Тору, и Евангелие, и Коран. Он знал все. И этот старец сказал мне: «Прямой контакт человека с Богом невозможен, потому что Он находится за пределами созданного Им мира, из которого выхода нет. Но истина все-таки существует. Она в заповедях, переданных Им Моисею на горе Синайской. Тот, кто их соблюдает, тот спасется».

- Так просто? - спросил Сервантес.

- Да, так просто.

* * *

Старики Мигеля неплохо устроились в Толедо. Они занимали небольшой домик с садом в центральной его части, как раз позади знаменитого местного собора. Город, чего только не повидавший за свою тысячелетнюю историю, помнивший и готских, и арабских завоевателей, относился к любым переменам со спокойной невозмутимостью. Но люди покидали его, потому что здесь трудно было найти работу. Жилища в Толедо сдавались дешево.

Отцу, Родриго Сервантесу, не понравилось, что у его сына внебрачный ребенок, и он сразу невзлюбил свою зеленоглазую внучку. Он ничего не сказал Мигелю, однако ни разу не взял девочку на руки. Он вообще не замечал ее. Мигеля это расстраивало. Мать тоже ничего не сказала сыну, но по-деловому занялась малюткой. Кормила и пеленала ее, вставала к ней по ночам, когда она плакала.

Родриго Сервантес тяжело болел разраставшейся водянкой. Его дни были сочтены, но он не сознавал своего положения и строил радужные планы на будущее, не прекращая занятия врачеванием. Однажды даже сумел вылечить сельского священника из деревушки Эскивиас в нескольких километрах от Толедо. Священнику, страдавшему острыми почечными коликами, он приписал какое-то снадобье, что, к его собственному удивлению, помогло. Избавленный от приступов боли священник стал считать Родриго Сервантеса замечательным целителем и вскоре посетил его в Толедо, но уже не как пациент, а как добрый знакомый. С собой он привез племянницу, 19-летнюю деревенскую барышню со звучным именем - Каталина де Саласар-и-Паласиос. Это была рослая миловидная девушка с тяжелым изобилием темных волос. Отец ее давно умер, и она с матерью жила у дяди.

Родриго Сервантес с воодушевлением рассказал священнику и его племяннице Каталине о своих сыновьях. О младшем - храбром офицере Родриго, сражающемся с еретиками во Фландрии, и в особенности о старшем Мигеле, герое битвы при Лепанто, которому покровительствовал сам дон Хуан Австрийский. Каталина слушала с замиранием сердца.

Эта девица больше всего на свете любила рыцарские романы, и ей казалось, что старший сын Родриго Сервантеса такой же великий воин, как Амадис Галльский. Мир ее фантазий внезапно стал приобретать реальные очертания.

Старик Сервантес разглагольствовал без всякой задней мысли, но мать, почувствовавшая, как разгорается в душе сельской девушки интерес к ее старшему сыну, решила, что нужно действовать. Она отвела священника в сторону и поинтересовалась, что он думает о возможности брака Мигеля с Каталиной. Выяснилось, что священник не имеет ничего против, но, разумеется, окончательное решение будет зависеть от матери девушки сеньоры де Паласиос.

Когда Мигель приехал, мать рассказала ему о своих планах, всячески превознося красоту и добродетели девушки.

«Паласиосы - старинный род, с ними не стыдно породниться, - журчала она в уши Мигеля. - К тому же Каталина - единственный ребенок, наследница небольшой, но ухоженной усадьбы. В приданное ей дают участок обработанной земли, засаженной виноградниками и оливковыми деревьями. Лучше невесты не найти. Тебе, Мигель, давно уже пора обзавестись семьей и зажить по-человечески».

Мигелю понравилось, что будущую невесту зовут Каталина. Так звали женщину из города Лукка, которая его когда-то любила и которую ему пришлось оставить. Он счел это хорошим предзнаменованием.

«Ну, что ж, - подумал он, - женюсь. Видно, пора. Если не теперь, то когда же?»

Мигель и в юности не воображал себя красавцем. А теперь, после всех перенесенных невзгод, он выглядел старше своих лет. Рыжеватая бородка давно поседела, лицо избороздили морщины. К тому же он считал себя неудачником. Разве может молодая привлекательная девушка полюбить пожилого однорукого инвалида?

«Ладно, - оборвал он себя. - Хватит философствовать. Тот, кто философствует, тот не живет, а тот, кто живет, тот не философствует. Пусть будет, как будет. Я ничего не жду, а значит, не буду разочарован».

Он выехал представиться семейству Саласар-и-Паласиос дивным ранним утром, когда солнце еще не успело одолеть ночную свежесть. По обеим сторонам дороги тянулись покрытые зеленью холмы и привольные рощи. На душе у него было легко и спокойно.

Деревушка Эскивиас показалась ему привлекательной, несмотря на убогие домики - наглядное доказательство бедности. Священник и Каталина Мигелю сразу понравились, а вот будущая теща синьора де Паласиос невзлюбила Мигеля с первого взгляда. Впрочем, это было взаимно. Мать Каталины оказалась дородной женщиной, примерно его возраста, с узким ртом и тонкими губами, что свидетельствовало о ханжестве и лицемерии.

За обедом говорил в основном священник. Каталина молчала, глядя на гостя блестевшими глазами. Мигель напрасно опасался. Он не разочаровал романтичную юную особу. В глазах Каталины он был отважным благородным рыцарем, сошедшим со страниц ее романов.

Мигелю трудно было говорить под недоброжелательным взглядом синьоры Паласиос. Зато священник болтал без умолку. Он произнес звучную тираду о том, что многочисленные знамения предсказывают скорый конец нашего погрязшего в грехах мира, после чего вновь явится Спаситель, и тогда уж наступит Царствие Небесное.

Мигель с трудом заставил себя включиться в беседу и привел цитату из Евангелия: «Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит тому быть, но это еще не конец. Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения повсеместные».

- Ну, да, - сказал священник. - Это уже происходит, и значит, конец нашего грешного мира уже близок.

ураганов и землетрясений. В прах превращались великие империи. Люди погибали массами. Это происходило вновь и вновь, но молчали небеса, и Христос больше не спускался на землю.

- Теперь уже скоро, - сказал священник.

- Его пути неисповедимы, - пожал плечами Мигель.

На это нечего было возразить, и за столом опять воцарилось молчание. Мигель с облегчением вздохнул, когда суп, мясо, вино и благодарственная молитва остались позади.

Потом священник и его сестра, переглянувшись, вышли ненадолго. Мигель с Каталиной остались наедине. Ему нравилось, что она по большей части молчала. Он считал, что в молчании заключено столько потенциальной мудрости, сколько прекрасных статуй в неотесанной глыбе мрамора. Да и чувств в молчании больше, чем в словах.

- Дон Мигель, - спросила Каталина, потупив глаза, - вы расскажете мне о сражениях, в которых участвовали?

- Ну, конечно, - ответил Мигель неожиданно хриплым голосом. Он вдруг ощутил сильное влечение к ее наивной простодушной невинности.

- А можно я вас еще о чем-то спрошу. Только не смейтесь надо мной.

- Разумеется, можно, и конечно же я не буду смеяться.

- Что такое любовь?

Мигель улыбнулся и ответил:

- Любовь - это постоянство чувства.

- Я не понимаю.

- Любовь - это не внезапные озарения, которые вспыхивают и гаснут, как искры костра, а непрерывность. Любовь не знает перерывов, - пояснил Мигель.

Внезапно она повела его в угол, где гордо показала свое главное сокровище: около пятидесяти растрепанных книжек на единственной полке. Мигель понял, что это рыцарские романы, которым он обязан благосклонностью Каталины.

«Бедная девочка, - подумал он. - Каким мусором забита ее головка. Надо будет привить ей хороший вкус».

Он не ведал еще, что это окажется непосильной задачей.

Через десять дней семейство Саласар-и-Паласиос явилось с ответным визитом. Старик Сервантес чувствовал себя все хуже и хуже. Распухший, уже отмеченный печатью близкой смерти, он все же встал с постели, чтобы приветствовать гостей. Мать хлопотала, собирая на стол. Синьора Паласиос сидела с кислым видом в кресле. Священник, уже успевший сообщить матери Мигеля, что Каталина и синьора Паласиос согласны на этот брак, был жизнерадостен и весел. Казалось, что все складывается наилучшим образом, как вдруг в соседней комнате громко заплакала Изабелла.

- Что это? - изменившись в лице, спросила синьора Па-ласис. - Чей это ребенок?

- Мой, - сказал Мигель и внес в комнату свою маленькую дочь.

- Нам не сообщили о том, что у дона Мигеля есть ребенок. Нас обманули, - повысила голос синьора Паласиос. - О свадьбе не может быть и речи!

- Этот ребенок вас не касается, - вмешалась мать. - Девочка останется здесь. Я сама буду ее воспитывать.

Каталина подошла к нему и стала молча разглядывать ребенка. Девочка красотой не отличалась. Ее портил длинный, как у отца, нос. Но Каталине это зеленоглазое создание понравилось. Она подняла на Мигеля ясные глаза и улыбнулась, давая понять, что на него не сердится. Но расстались стороны в явном несогласии, не приняв никакого решения. Расстроенному Сервантесу все опротивело, и он решил возвратиться в Мадрид. Матери он велел написать ему на имя Андреа, если что. В Мадриде у него не было никаких дел. Денег тоже не было. Правда, он встретился со своим издателем и получил от него мизерную сумму, которую тот задолжал за проданные экземпляры «Галатеи». С бывшими друзьями он не общался из гордости. Ведь они жалели его, неудачника, и это было самое невыносимое. Зарабатывал он по мелочам - то перепиской, то частными уроками. Ночевал, где придется. Вечера проводил в дешевых кабаках со случайными собутыльниками. А потом пришло письмо от матери. Каталина сломила сопротивление синьоры Паласиос, и можно было назначать свадьбу.

Невесту вел к алтарю ее дядя. Мать Каталины не явилась на бракосочетание дочери из протеста - настолько сильно она успела возненавидеть Мигеля. Что же касается матери Мигеля, то она не могла оставить тяжелобольного отца. Грустная получилась церемония.

В доме невесты их никто не ждал. Не было ни праздничного обеда, ни поздравительных речей. Синьора Паласиос заперлась у себя в комнате. Катилина наскоро приготовила еду, они покормили ребенка и наконец-то могли принадлежать друг другу. Для Мигеля в этой рослой сельской девушке на какое-то время сосредоточился весь мир. С осторожной нежностью искал он пути к ее сердцу. Ведь он знал о своей избраннице только то, что ей нравятся убогие романы.

Он не отчаялся, даже когда понял, что душа ее пуста, и долго верил, что эту пустоту ему удастся заполнить. Он пробовал читать Каталине и свои пьесы, и творения Лопе. Читал он великолепно, и она попыталась изобразить заинтересованность, но не смогла. Наконец она прямо сказала, что больше слушать эту белиберду не желает. Мол, вся эта болтовня не идет ни в какое сравнение с рыцарскими романами.

Сервантес попытался объяснить ей, почему рыцарские романы - это литература низкого пошиба, но она не стала слушать.

- Тебе никогда так не написать, вот ты и завидуешь, - припечатала она этот бесполезный разговор.

Сервантес прожил с Каталиной более тридцати лет и скончался у нее на руках. Она на несколько лет пережила мужа и в своем завещании изъявила желание быть похороненной рядом с ним. Из произведений Сервантеса мы знаем, что он был сторонником неразрывности брачных уз и не придавал серьезного значения невзгодам у семейного очага. Во второй части «Дон Кихота» он устами своего героя излагает собственную теорию супружеских отношений:

«Законная жена, - говорит Дон Кихот, - не вещь, которую можно продать, переменить или уступить, а часть нас самих, неотделимая от нас до конца нашей жизни; это - узел, который, будучи однажды завязан на нашей шее, становится новым гордиевым узлом, которого нельзя развязать, а можно только рассечь смертью… Один древний мудрец говорил, что в целом мире есть только одна прекрасная женщина, и советовал каждому мужу для его спокойствия и счастья видеть эту единственную женщину в своей жене».

* * *

Отец умирал. Он лежал на кровати, вытянув руки вдоль тела, и тяжело дышал. С каждым вздохом в его груди что-то клокотало. Нос заострился, как у покойника. На лбу выступила испарина. Смерть уже наложила печать на его лицо.

- Ты здесь, Мигель? - спросил отец.

- Здесь. Тебе что-нибудь нужно, отец?

- Я умираю, - сказал старик.

Мигель хотел его успокоить, сказать что-нибудь ободряющее, но не смог произнести ни слова.

- Я много грешил в жизни и боюсь, что попаду в ад. Такое может быть, Мигель? - В его голосе чувствовался неподдельный ужас.

- Пошли за священником, - сказал отец. - Я хочу причаститься.

- Сейчас?

- Да, а то он может не успеть.

- Я уже послала, - сказала мать, тихо плачущая в углу комнаты.

У Сервантеса текли слезы, но он не чувствовал этого.

- Дай мне руку, Мигель, - сказал отец. Сервантес подал ему руку, и он вцепился в нее с неожиданной силой. - Бог дал мне хороших детей, Мигель. И ты - лучший из них. Ты лучше всех. Я всегда это знал. Мне так хочется, чтобы ты был счастлив, - прерывистым голосом произнес он.

Пришел священник, и Мигель вышел из комнаты. Причастившись, отец стал спокойнее.

- Теперь я готов предстать перед судом Всевышнего, - сказал он.

неодушевленная оболочка. Внезапно отец захрипел. По телу прошла судорога - и наступила тишина.