Жизнь Наполеона Бонапарте и проч. Соч. Сира Валтера Скотта (Статья 3-я)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь Наполеона Бонапарте и проч. Соч. Сира Валтера Скотта (Статья 3-я) (старая орфография)

(*) См. No XIV и XVI Тел. 1827 года. 4-я статья сей любопытной рецензии будет последняя, хотя в J. des Débats, откуда она заимствована, рецензия разделена на шесть небольших статей. Изд.

Если Британское хладнокровие, конечно более непобедимое чем полки Алвинци, могло не тревожась выдержать натиск всех наших торжеств, то, в замену этого, реквизиции, наложенные на некоторые картинные галлереи в Италии, произвели на Историка, дотоле очень спокойного, действие, которое всего лучше можно сравнить с действием зажженного фитиля, приложенного к затравке пушки: это вспышка, выстрел, и здесь-то, в этом нечаянном взрыве - брани, насмешки, сарказмы, все нашлось у Сира Валтера, кроме может быть правоты гения, а иначе можно-бы о нем сказать как о Димосфене: он вспыхивает, гремит, поражает молниею. Ученость помогла ему в гневе. Желая ученым образом показать, что наши герои VI года готовы были возвратиться к зверству первобытных войн, он сам восшел до дикарей Сандвичевых островов. Надеюсь, что мне позволят, не доходя до этого, отвечать ему самым лучшем доводом: что конечно легко заключить в одной коротенькой странице несколько размышлении, несвязных, темных, неполным, то есть трояко ложных, о переменах, происходящих в основаниях человеческого Права от успехов образованности и общественного просвещения; но если примем труд размыслить об этом предмете, то увидим, что для означения только его в главных размерах, понадобится слишком много столбцов. Нейду далее и обращаюсь единственно к следующему замечанию, столь явному, что оно не требует пояснений: главное отличие войны при новейшей образованности есть, большее или меньшее, уважение к частной собственности, делающейся с каждым днем более неприкосновенною. Надобно исключишь из этого войны на море: оне сохранили еще древнее право грабительства. И покуда будут выдаваемы корсарам позволения обыскивать чужие корабли (lettres de marque), народы останутся варварами в своих морских грабительствах, достойных Сандвичевых островов.

Но одна держава Европейская - только одна - такова и в завоеваниях своих на твердой земле. Она определяет своим войскам в Индия законную часть из награбленного в неприятельской земле. За армиею следует Призовый Комитет, и когда дождливое время прекращает военные действия, солдаты пускаются по деревням, отнимают пшено и скот, а Комитет продаешь эту добычу. Восточный Глашатай, Журнал очень мало известный в Париже, заключаешь в себе удивительные сведения по сему печальному предмету. Там видим, что грабеж, произведенный в Декане (the Decab booty), сделался предметом тяжбы у Компании с армиею и полагается в двенадцать миллионов двести семнадцать или осмнадцать тысяч фунтов стерлингов: поиски требуют, не как дара, но как следующого долга, сумму, равную нашим ста семидесяти пяти миллионам франков. Эта непомерная добыча, этот Комитет, этот участок солдат в отнятом, вот, если Валтеру Скотту угодно остеречься, не зверство первобытных войн - их целию было потребление, гораздо прежде грабительства - но, возможное варварство воин в роде Аттилы, Гензерика, Чингис-Хана!

Напротив, что есть общого между сим варварством или зверством, назовите его как угодно, и мастерскими произведениями искусишь, похищенными победою или уступленными по договорам? Как сближать такие несходные предметы? Здесь самое столкновение слов могло-бы тотчас показать несвязность понятии. Я думаю, в первобытные войны редко спорили о картинах, и если во время вторжении северных народов, впрочем не диких, истреблено было много статуй, то верно тогда мало заключали военных договоров для обезпечения себе обладания сими статуями и для украшения ими музеев. Но этот род контрибуций, необходимо безпримерные у варваров-завоевателей, существовал-ли также до последних наших войн и у просвещенных завоевателей? в этом ссылаюсь на Сира Валтера. Правда, на странице 215-й своего пятого тома, он скажешь нам, что это был грабеж, взыскание нового рода; на странице 231-й, это взыскание нового рода, не скрою и того, становится нарушением закона народов, дотоле признанного и исполнявшагося; но страница 222-я, во всех отношениях очень добродушная, извещает нас, что без сомнения можно в Истории всех народов найдти, что предметы сего рода были переносимы из одной страны в другую, смотря по оборотам военного счастия. Следовательно, по мнению самого Автора, эта 222-я страница примиряет его с Историею

Требовать статуй, и полагать это в условие перемирия или мира, так-же как требуют в подобных случаях налогов, городов, областей, разве значит нарушать должное уважение к частным собственностям? Даже реквизиции картинами, разве были-бы тягостнее для состояний частных людей, нежели требования деньгами и съестными припасами (хотя в Италии не взяли ни одной картины по реквизиций)? Кто не видит с первого взгляда, что военные контрибуции окончательно падают, так-же как и все налога, на каждого жителя, или по крайней мере на каждого владельца? Кому не известно напротив, что предметы искуств, разумеется столь драгоценные, что могут сделаться условиями мира или вознаграждением победы, уже по одному этому всегда, или почти всегда, должны быть собственностию народа, или города, или Государя? Это был единственный род богатства, которого Италия могла отдавать много, сама не беднея: уступленные ею вам изящные произведения были иногда принимаемы по соглашению, за безмерные суммы денег, и какое ни предполагал-бы Валтер Скотт озлобление в Италиянцах против хищничества Французов, но без сомнения не один Италиянец скорее согласился-бы картинами и статуями удовольствовать это хищничество нового рода, нежели отдать постелю своего отца и хлеб своих детей.

Но здесь представляются соображения другого рода. Подобно всем друзьям искусов, Валтер Скотт желал-бы, чтоб чудеса искуств, по общему согласию образованных народов, предохранены были от побед и случайностей войны. Он особенно напоминает о существеннейшей опасности, повредить их при перемещении, или даже истребить их. Признаюсь, он счастлив, что ничего подобного не случилось с мраморами Лорда Эльгина, с тех пор по крайней мере, как они вытащены из Парфенона. Наконец польза искуства самого требует, по мнению Историка, чтобы картины великих художников оставались в тех зданиях, для украшения коих оне были писаны: там, при разсматривании, оне оказывают более действия, по физическому-ли преимуществу освещения, и другим причинам, благоприятствовавшим первому их положению, или по нравственному чувству, привязывающему, так сказать, самые произведения к местам, первоначально им предназначенным, или занимаемым ими многия столетия. изучении будет соразмерно труду, какой он предпримет для достижения к образцовым произведениям, и неуверенности, случится-ли ему снова приехать и увидеть их когда-нибудь. Не вдруг переходя от одного образца к другому, он можешь понять гений каждого из них, сравнить их, не смешивая; каждому впечатлению у него будет время произвести плод мысли, прежде нежели другое впечатление может дашь новое направление его помышлениям. Напротив соедините, свалите все в одном Музее, дайте ученику вдруг всех образцовых художников; пусть сегодня находит он их подле своих дверей и завтра осматривает все вдруг: чем будет живее общее впечатление, тем, можешь быть, более отнимешь оно силы и глубины у каждого частного, и из многих образцов, вдруг поражающих воображение, не останавливая его, не столько станут избирать частные предметы для изучения и состязательства, сколько подражать, неопределенно, общему характеру благородной и изящной истины, по которому сходны все изящные произведения, хотя он и различен в каждом из них.

Размышлении сии не новость: они изданы в свет еще осенью 1806 года, человеком, конечно не значительным по своим мнениям, но за то он может уверить, что это мнение принадлежало тогда великим нашим живописцам, и потому он почитает себя вправе заключить, что вся эта часть разсуждения Сира Валтера чрезвычайно справедлива. Как-же могла она привести его к удивительной несправедливости? Увидим.

Он решил, что нация варварская, не могшая почитать памятников искуства своим драгоценнейшим завоеванием, не могла и уважать искуств иначе, как по приличию, по суетности, потому что если-бы она любила искуства для них самих, а не для себя, то сохранила-бы памятники оных, и не сделала-бы их своею жертвою. В следствие этого, наши воины, Генерал их, и артисты, посланные к нему из Парижа для совета в выборе предметов контрибуции, не могли быть ни чем иным, как Вандалами и тщеславными Гепидами. "Классическим прототипом Бонапарте, в сем случае, был Муммий, Римский Консул, насильственно отнявший у Греции её сокровища, хотя ни сам он, ни соотечественники его не в состояния были оценить истинного их достоинства." Правда, у Парижан было столько вкусу, что они могли оценить в чудесах Греческого резца славу, какою пользовалась сии произведения у всех всех просвещенных народов. (Заметим мимоходом, что этим выражением как-бы сомневаются в просвещении Французского народа). Именно политика Директории, и весьма недавно еще, примирила нас с иску е швами. В правление Конвента их почитали несовместными с простотой республиканскою; ни что не было забыто для уравнения всех умственных познаний: дворцы были истреблены, памятники превращены в прах, и проч. и проч.

Между тем Валтер Скотт два раза был в Париже, прежде нежели написал свою Историю! Он должен был видеть, что наши дворцы существуют. Он мог также видеть хорошия произведения наших ваятелей, и образцовые произведения, вышедшия из мастерских живописцов наших в самые пагубные времена гражданских нациях раздоров. Да, сия несчастные времена породили много преступления, коих причины, может быть, известны еще очень не совершенно, много глупостей, остающихся малоизвестными может быть навсегда, если только не безполезно и не горестно открытием оных умножать число глупостей. Но Историк, кажется, думал об этом иначе. И здесь, так-же как в другой части своея книги, он оставляет без внимания тысячи событий, речей и даже декретов (хотя сам говорит о них, следовательно знает о их существовании) я привязывается к грубо-безчинным маскарадам какого-нибудь Шометта, Гебера, желая безумством их доказать, что Французы исповедывали атеизм.

Заговор столь страшный в то время, хотя уже и близкий к своему падению, осмелившийся отвергать Бога, потому что Его всемогущество казалось ям анти-революционным, подозрительно. "К чему теперь эти суетные и пустые искуства? Народ перераждающийся, не уже-ли останется покорен сим ложным потребностям души? Какая нужда до талантов воображения тому, кто умеет быть свободным? Они украшали Двор Государей, их надобно истребить, из опасения, чтобы они не изнежили мужества тех, кто должен защищать свободу своего отечества." Так говорили люди, которых можно было подозревать, по крайней мере, что они безумствуют за столько-то в день. Это было 25 Плювиоза, в год 11-й. Здесь самые числа красноречивы: они избавляют от всякого объяснения. Буасси д`Англа, Депутат Ардешского департамента, присылает национальному Конвенту и Комитету общественного просвещения: "Некоторые мысли об искуствах." Это скромное название сочинения. Вначале, с негодованием и презрением опровергая уравнителей, Автор спрашивает впоследствии у самого себя: "Когда потомки Мильтиада и Аристида сделались рабами самого нестерпимого варварства?.. В то время, когда допустили погибнут свои искусства, свои храмы, свои божества, свои игры; когда увидели истребление своих статуй, картин, поэтов, философов. ("Сохраняйте," продолжает он, "все то, что у них погибло; принимайте, ободряйте, уважайте науки, философию, искуства; пусть все законы ваши благоприятствуют им и хранят их; пусть сокровища их будут лучшими вашими богатствами, и труды, долженствующие производить их, пусть будут помещены вами в первый разряд заслуг, оказанных отечеству... пусть везде возродится соревнование... пусть везде учатся..." С сей точки он развивает план общественного просвещения, план богатейший и обширнейший, какой только можешь постигнуть и обнять ум человеческий. В сем плане находятся первые основания большой Нормальной Школы, Национальном Институте, с самого начала своего долженствовавшем обратить на себя внимание и приобрести одобрение целого света. Далее великодушный представитель изъявляет желание, чтобы в среду Республики и её Института призваны были и обременены почестями все великие таланты Европы, даже из народов, продолжающих с Франциею самую жесточайшую войну. Он оканчивает, прося у Конвента учреждения и законов, возвышающих гений до народной, соединенной с правительственным могуществом народа, и даже превышающей его по своему влиянию на мнение, нравы и направление общественного духа. Конвент приказал напечатать это и разослать во все городовые общества (municipalités) Республики.

Всякий комментарий был-бы здесь безполезен. Я прибавлю только одно размышление, обнимающее все. Конвент не был Франция; Гора (la Montagne) не Конвент; Отец Дюшень не Гора. Но так надлежало-бы полагать, если-бы, по примеру Сира Валтера Скотта, вообразили себе атеистом народ, в празднествах своих предавший огню изображение атеизма, вместе с изображениями самых отвратительных пороков, если-бы руководствуясь Автором-же, представила себе Геростратом народ, в котором величайшее чудо есть, может быть, то, что он ни сколько не преставал обработывать и обогащать Литтературу, Науки и Искуства во все столь продолжительное и столь ужасное время своей безумной революции.

Ограничимся эпохою, избранною самим Валтером Скоттом. Когда победа передавала нам мастерския произведения Италии, живопись умножала и у нас число их. Школа Давида блистала так ярко, что это составляло гордость всей Франции. Произведения её были поддерживаемы, принимаемы, вознаграждаемы энтузиазмом, почти народным. Сильное направление, данное искуствам основанным на рисунке, везде разлило с 1784 года правила, вкус, изучение. Италиянцы в свою очередь приходили в наших мастерских искать уроков и примеров. И Англичанин, Шотландец обвиняет нас в вандализме! Истинно, это уж слишком! Еслибы в отплату мне надобно было отыскать, кто его классический прототип в сем случае, признаюсь, и не нашел-бы его нигде, кроме Понта, где дикие обитатели почитали Овидия варваром.

Спросим себя: каким образом такой умный человек, как Сир Валтер Скотт, мог впасть в такое преувеличение? Может быть отвечать на это не слишком трудно. Пусть поэт, или романист, со всеми средствами, искуством, словом, такой романист как Сир Валтер Скотт. В самых драматических своих произведениях, изберет театром своей драмы, первою темою своего вымысла, соседственную страну, потрясаемую самыми жестокими политическими ударами, и пусть он изображает их, желая устрашить своих читателей; пусть со всею свободою умно-обильного воображения и со всею вольностию, какую допускает живопись лиц романа, он усиливает глупости, преступления и несчастия;, обезображивает или поэтизируеть (poéitise) события, причины, следствия, для достижения к идеалу ужасного; старушки и дети будут трепетать при одном имени проклятой страны. Не рассказывайте им настоящей её истерии: уши их, еще пораженные словами очарователя, не услышат нас. Валтер Скотт умел производишь это очарование некоторыми из своих романов: но, чтобы действовать на других, надобно самому чувствовать сильно, и, кажется, сам он испытывал такой неугасающий ужас, слыша повествование о некоторых известных эпохах нашей Истории, что не мог и передать их не увеличив событий.

Потом он становится спокойнее, начинает видеть предметы под покрывалом не столь частым, а вообще тут Историк судить о них с меньшим предубеждением; иногда ему удается даже изобразить их в настоящем свете. В этом отношении, его картина консульства гораздо превосходнее начертания Италийских кампаний: это мы сей час увидим.

разумеется не мог ошибиться в числах и, вероятно, не хотел обманывать. Это покажется непостижимо: но пример объяснит загадку. Историк рассказываешь нам о покорности Аббата Бернье и водворении мира в Вандее, не говоря еще о кабинете Люксанбургском, где составился Конституционный акт VIII года; но этот акт был представлен на утверждение народа 13 Декабря 1799 года, а мировой трактат был заключен 17 Января 1800. От чего этот анахронизм? Его так легко было избежать. Здесь одно объяснение возможно. Отрывки, диктованные на острове Св. Елены, обращены были в дело или в пользу с удивительною поспешностью: не заметили даже, что прежде надлежало-бы расположить их в хронологическом порядке и потом пользоваться ими, а иначе можно было нарушить весь порядок событий. Легче и удобнее показалось прибегнуть к нумеровке (numérotage). Так в главе о Бонапарте, названной: Предварительные Консулы, увидят под нумером 9-м записку, относящуюся к переговорам правительства с Вандейскими начальниками; а уже под 10-м разсмотрение совещаний, из коих вышла новая форма республики. Вот отгадка! Надобно согласиться, что она необыкновенна.

Полезно было-бы проникнуть тайну сих совещаний; это распространило-бы много свету на следующия эпохи. В сем отношении, ожидая лучшого или подробнейшого, можно собрат некоторые весьма любопытные сведения в Воспоминаниях о Французской революции, изданных во время напечатания последних томов сей Истории, соотечественницею В. Скотта, девицею Елена-Мария Вильямс. Повествование её, кажется, достоверно; все пересказываемое ею слышала она во время самих происшествии, от Г-на Тьессе, избранного тогда членом Пяти-Сотной Коммисии, и через несколько времени Исключенного из трибунства за то, что он осмелился защищать конституцию. Дела шли вперед. Предварительный Консул выступил на сцену скромно, шагами Вашингтона, но с каждым днем более уставал в роли, сделавшейся уже не столь необходимою. Он выходил из терпения, становился смелее и вдруг заговорил как повелитель. Тогда услышали от него: этому быть и этому не быть"Если у меня нет средства управлять, то я и не хочу правительства. - Нам надобны особенные законы, относительно колонии, и я дам их. - Если какой департамент ведет себя дурно, я приведу его в осадное состояние. - Хотите-ли наконец порядка, или нет? Это ваше дело. - Пишите: мои планы у меня." - Он-же отвечал одному члену Коммисии Старшин, требовавшему ручательств в личной свободе: "Что значит эта свобода? Это род гражданской крепости, способной единственно затруднять ход правительства." Наконец он возразил самому Г-ну Тьесе, отказывавшему ему в чем-то и представлявшему притом, что он не имеет права исполнить это. "Если вы не имеете на это права, то имеете силу." В этих словах заключалась вся будущность Франции.

Надобно согласиться впрочем, что прежде своей откровенности, юный Консул истощил все терпение хитрости: ему надлежало, улещая Сийеса, опрокинуть его план конституции. Схватки, выдержанные против множества Метафизики, измучили его до того, что он сделался болен: он сам сказал это и я ему верю. Но, что более нежели вероятно, что бросается в глаза самого неопытного человека, это удивительная ловкость, с какою он, воспользовавшись даже Метафизикою, слитком много затруднявшею его, удалил из предначертания Сийеса то, что могло стеснять его на пути и напротив обратил к своей тайной цели все, что могло служить ей, а при построении здания, долженствовавшого укрепить республику, умел выгадать себе, тайно и как-бы скрытно, ступеньки к трону.

Все это Сир Валтер Скотт понял и изложил в совершенстве. В этой части книги его не редко встречаешь размышления и здравый ум. Приятно видеть, как возстает он против списков избирателей, заменивших прямое избрание представителей; как поддерживает необходимость предстательства прямого, свободного от всех затруднений; пожизненном Консульстве, и как с большею силою говорит о том-же при голосах об Империи.

В этом отрывке можно-бы не похвалишь некоторую многословность, но за всем тем, он истинно замечателен и особенно под пером Сира Валтера. Впрочем, с сей эпохи, в повеснивовании его найдется много подобных отрывков.

она изобильна ошибками в событиях, ложными суждениями, пропусками. Можно-ли вообразить себе, на пример, что об учреждении префектур (17 Февраля 1800) не сказано ни одного слова, и чрез два или три тома после (в T. XI), нам говорят об установлении Префектов, как о той части образования Императорского правления, которою Бонапарте гордился более всего. Пусть судят, каково должно быть понятие Историка об управлении департаментов Франции при Консулах, когда он отнимает у сего управления префектуры!

Постановления по общественному просвещению забыты не в такой степени; но что говоришь о них Автор? Вот он, вполне (цитат недлинный): "Бонапарте еще с большею честью исполнил обязанности своего высокого сана, основав учебные заведения. Например, с помощию Монжа, он основал Политехническую Школу, " Сначала почитаешь эту грубую ошибку минутным забытьем, на всякой странице ждешь, что ее поправят, и таким образом проходить три тома; наконец, в ХИ-м томе, на странице 136-й встречаешь, что разные проэкты, во время правления республики составленные, относительно просвещения юношества, оставались без исполнения. Впрочем, замечает Историк, хотя не принято было никакого твердого шлама воспитания, хотя невежество и пороки нового поколения непрестанно усиливались, но во Франции было два или три класса училищ, где усилясь по разным назначениям, ибо, не льзя предполагать, чтобы народ столь великий и обрадованный, при каких-бы то ни было обстоятельствах, мог равнодушно видеть совершенной недостаток в средствах воспитывать юношество. Тотчас после этого видим, что деревенские учители средства просвещения, до самого того времени, когда основан был Императорский Университет, то есть до 1807 года. Вот как одним почерком пера и Центральные Школы уничтожены, или лучше сказать, Почтены как-бы никогда не существовавшими! Политехническая Школа помолодела семью годами и Лицеи Бонапартевские существуют, так-же как и со времени Императора!

Если в этом образе узнавать и описывать события, утверждающияся на публичных актах, много ветренности, то её гораздо более в том, что события и люди судятся по одному показанию свидетеля самого корыстного, или, нет! этим сказано мало: судятся по словак обвиненного, для собственной защиты так-же обвиняющого в свою очередь. Какова-бы ни была Директория, но Бонапарте умертвил ее и после этого неблагоразумно требовать от убийцы биографического известия об убиенном. Валтер Скотт поступил именно так. Конечно не я стану укорять его за то, что он в увеличенном виде представил недостатки Конституция III года и ошибки многих людей, призыванных ею, один за другим, к власти: я совсем не расположен к сей укоризне и даже, признаюсь, в сих двух отношениях всякое увеличение кажется мне очень трудно. Но для чего было подновлять все оффицияльные лести, услужливо-обидные для Франции, и представлять нас как будто уже под стопами воевавших с нами держав в то время, когда вдруг звезда, в этом отношении великого человека, вознеслась над нашею судьбою, не допустила нас погибнуть, и, осветив знамена наши, заставила победу узнать их {Французы ожидали, что он...... приведет победу к их знаменам. T. VIII, стр. 64 etc.}. Точно так! Но что-же делала победа, если не она узнала или увенчала ваши знамена при Цирихе, при Кастрикуме и под стенами Алькмаера? Она заставила Герцога Иоркского согласиться на капитуляцию не блестящую и Суворова отступить. Неудачи наши в Италии остановились на наших границах. Не только земля древней Франции нигде не была попираема неприятелем, но знамена наши по прежнему развевались во всех департаментах, победою доставшихся нам.

внешнее состояние нате 18 Брюмера; так изображали его все наши историки, даже тот из них, которого всего менее можно подозревать в благосклонности к Директории: потому я сошлюсь на него, хотя совсем ее думаю подтверждать всех его суждении. Описав день Цирихской битвы и отступление Суворова, стоившие не- приятелю тридцать тысяч человек, девять Генералов и сверх того предавшие в нашу власть Сен-Готар, Гларус и примыкающия к ним долины, описав все это благородным и достойным Истории тоном, какого, к сожалению, почти не встречаешь у Сира Валтера, Г-н Лакретелль видит и показывает нам, кроме всех сих великих следствий, следствие еще важнейшее и более решительное: он видит и показывает нам, что с сего времени коалиция разрушилась. Могу-ль спросишь у Биографа Наполеонова: разве это , превращенные героем его с торжества {Это не в истории Консульства, но на странице 43-й XI-го Тома.}, и опасности, коих Франция когда Бонапарте вышел на берег во Фрежюсе, спасти ее?

Я уже говорил о том, что безпрестанно выводит из терпения, когда читаешь два тома посвященные Консульству: это сбивчивость в эпохах; во несообразность размышлений, частию, как кажется, относящихся к VIII-му году, частию к 1804 году, еще увеличивает утомление. При этом двойном безпорядке едва заметны обманчивые, искусные шаги Консула, иногда тихо, иногда, как сказал-бы Боссюэт, живыми и бурными порывами приближающагося к верховной власти. Но Сочинитель всего более должен стараться заметить и понять, а читатель изучил это постепенное возвышение. Здесь величайшая важность и высший урок Истории.

повествование о множестве сражения, Историк посвящаешь По крайней мере пол-тома разбору правления Наполеонова, дошедши до той минуты, когда Тильзитский трактат казалось утвердил его могущество. Впрочем он сам называет этот продолжительный труд свой обзором, и справедливо. Тут, кажется, ничто не обозначено глубокою и твердою чертою. Эту эпоху Автор знает и понимает лучше нежели предшествовавшие периоды, но неведение о преждебывшем не один раз вводит его в заблуждение о том, что происходило в это время. Виды его вообще здравы, но редко удовлетворительны и от того не вполне справедливы. Он никогда не изучал своего предмета до такой степени, чтобы своим размышлением вывести из него собственно свои идеи: с большею или меньшею проницательностью и тонкостью он повторяет то, что думали другие; напоминает многое, но ничему не научает.

И так, совершенно оставляю не только сей обзор Императорского правления, где почти все принадлежит нашим новейшим писателям, но и многие другие отрывки: их также можно почитать Французским товаром, в другой раз ввезенным во Францию после новой, но почти везде очень легкой обработки у наших промышленных соседов. Обращаюсь единственно к разсмотрению предметов, долженствующих быть особенно знакомыми Историку, где мнение его вполне принадлежит ему, или по крайней мере его соотечественникам и носит на себе явные признаки Британского происхождения. С тех пор как издана его книга, я двадцать раз слышал вопросы: "Что думает он о политике своего Правительства, о войсках своего народа? Пусть сравнивает он их с нашими: они действительно заслуживают, может быть еще более нежели войска какого нибудь другого народа в мире, столь славное сближение, а ничего нет естественнее сих вопросов: и пора отвечать на них, ибо в продолжение исторического периода, которого мы теперь достигли, явились с блеском на поле битвы сия гордые островитяне, дотоле заставлявшие нас чувствовать более силу своих гиней, нежели силу своих штыков.