Пертская красавица, или Валентинов день.
Глава XV

Пертская красавица, или Валентинов день

Глава XV

Мы раскрыли тайны исповеди, не укроет от нас своих тайн и спальня больного. В полумраке комнаты, где запах мазей и микстур выдавал, что здесь применил свое искусство лекарь, лежал на кровати, запахнувшись в ночной халат, высокий худой человек и от боли хмурил лоб, меж тем как тысяча страстей клокотали в его груди. В комнате каждый предмет говорил о богатстве и расточительности. Хенбейн Двайнинг, аптекарь, как видно приглашенный пользовать страждущего, скользил из угла в угол своей профессиональной кошачьей поступью, составляя лекарства и подготовляя все необходимое для перевязки. Раза два больной застонал, и лекарь, подойдя к кровати, спросил, на что указывают эти стопы - на телесную ли скорбь или на боль души.

- На обе сразу, подлый отравитель, - сказал сэр Джон Рэморни, - и на то, что мне опротивело твое гнусное присутствие.

- Если все дело только в этом, я могу, сэр рыцарь, избавить вашу милость от одной из бед и немедленно уйти в другое место. В наши беспокойные времена, имей я хоть двадцать рук вместо этих двух бедных прислужниц моего ремесла, - он раскрыл свои тощие ладони, - мне при нынешних непрестанных, раздорах хватило бы дела на все двадцать - высоко ценимого дела, такого, что кроны и благословения сыпались бы на меня, стремясь наперебой щедрей оплатить мою службу, а вы, сэр Джон, срываете злобу на своем враче, когда гневаться вам надо бы только на того, кто нанес вам рану.

- Мерзавец, ниже моего достоинства отвечать тебе! - сказал пациент. - Но твой зловредный язык каждым словом наносит раны, которых не залечить никакими аравийскими бальзамами.

- Сэр Джон, я вас не понимаю, но если вы станете и впредь давать волю бурным припадкам ярости, непременным следствием будут жар и воспаление.

- Так зачем же ты, как будто назло, стараешься каждым словом разжечь во мне кровь? Зачем ты упомянул, что твоя недостойная особа могла бы располагать и лишними руками сверх тех, что ей отпущены природой, в то время как я, рыцарь и джентльмен, лежу увечным калекой?

- Сэр Джон, - возразил лекарь, - я не духовное лицо и даже не слишком крепко верю во многое из того, о чем толкуют нам священники. И все же я могу вам напомнить, что с вами еще обошлись по-божески: ведь если бы удар, причинивший вам увечье, пришелся, как был нацелен, по шее, он бы снес вам голову с плеч, а не отсек менее важный член вашего тела.

- Я жалею, Двайнинг… да, жалею, что удар не попал куда следовало. Мне тогда не довелось бы увидеть, как тонко сотканную паутину моей политики разорвала грубая сила пьяного мужлана. Я не остался бы в живых, чтобы видеть коней, на которых не смогу больше скакать, арену турнира, на которую больше не смею выйти, блеск, которым мне больше не щеголять, бои, в которых мне уже не сражаться! Одержимый мужским стремлением к власти и борьбе, я должен буду занять место среди женщин, даже и теми презираемый, как жалкий, бессильный калека, лишенный права домогаться их любви.

- Пусть все это так, но я позволю себе напомнить вашей милости, - начал Двайнинг, все еще занимаясь подготовкой к перевязке раны, - что глаза, которых вы едва не лишились вместе с головой, теперь, когда они при вас, обещают подарить вам утеху, какой не доставят пи услады честолюбия, ни победа на турнире или в битве, ни женская любовь.

- Должно быть, мой ум отупел - я не могу уловить, к чему ты клонишь, лекарь, - ответил Рэморли. - Каким же бесценным зрелищем предстоит мне услаждаться, потерпев крушение?

- Вам осталось самое драгоценное, что дано человеку, - сказал Двайнинг, и со страстью в голосе, как называет влюбленный имя своей повелительницы, он добавил одно лишь слово: - Месть!

Раненый приподнялся на ложе, с волнением ожидая, как разрешит свою загадку врач. Услышав разъяснение, он снова лег и, помолчав, спросил:

- В какой христианской школе ты усвоил такую мораль, добрый мастер Двайнинг?

- Ни в какой, - ответил врач, - потому что, хоть ей и учат тайным образом в большинстве христианских школ, открыто и смело она не принята ни в одной из них. Но я обучался ей среди мудрецов Гранады, где пламенный душою мавр высоко поднимает смертоносный кинжал, обагренный кровью врага, и честно исповедует учение, которому бледноликий христианин следует на деле, хотя из трусости не смеет в том признаться.

- Возможно, - ответил Двайнинг. - Самые тихие воды - самые глубокие, и самый опасный враг - это тот, кто не угрожает, а сразу наносит удар. Вы, рыцари и воины, идете прямо к цели с мечом в руке. Мы же, ученые люди, подбираемся к ней бесшумным шагом и окольной тропой, но достигаем желаемого не менее верно.

- И я, - воскликнул рыцарь, - кто шагал к мести одетой в сталь стопой, пробуждая громовое эхо, я должен теперь влезть в твои комнатные туфли? Ничего себе!

- Кто не располагает силой, - сказал коварный лекарь, - должен добиваться своей цели хитростью.

- Скажи-ка мне откровенно, аптекарь, к чему ты учишь меня этой дьявольской грамоте? Зачем ты меня подбиваешь быстрее и дальше идти дорогой мести, чем сам я, как думается тебе, пошел бы ею по своему почину? Я куда как искушен в мирских путях, аптекарь, и знаю, что такой, как ты, не проронит слова впустую и зря не доверится такому, как я, если опасное доверие не сулит ему кое-что продвинуть в его собственных делах. Какой же выгоды ждешь ты для себя на пути мирном или кровавом, который могу я избрать в данном случае?

- Скажу вам прямо, сэр рыцарь, хоть не в моем эго обычае, - ответил лекарь, - в мести моя дорога сходится с вашей.

- С моей? - удивился Рэморни, и в голосе его прозвучало презрение. - А я полагал, моя для тебя проходит на недосягаемой высоте. Ты метишь в своей мести туда же, куда и Рэморни?

- Поистине так, - ответил Двайнинг, - потому что чумазый кузнец, чей меч вас изувечил, часто обращался со мной пренебрежительно и обидно. Перечил мне в совете, выказывал презрение своими действиями. Его тупая, животная храбрость - живой укор человеку такого тонкого природного склада, как у меня. Я боюсь его и ненавижу.

- И ты надеешься найти во мне деятельного пособника? - сказал Рэморни тем же надменным тоном, что и раньше. - Знай же, городской ремесленник стоит слишком низко, чтобы внушать мне ненависть или страх. Но и он свое получит. Мы не питаем злобы к ужалившей нас змее, хоть и можем стряхнуть ее с ноги и раздавить пятой. Мерзавец издавна слывет удалым бойцом и, слышал я, домогается благосклонности той самонадеянной куклы, чья прелесть, сказать по правде, толкнула нас на столь разумное и благовидное покушение… Дьяволы, правящие нашим дольним миром! По какой подлой злобе вы решили, чтобы руку, способную вонзить копье в грудь наследного принца, отрубил, как лозинку, жалкий простолюдин, и как - в сумятице ночной потасовки!.. Ладно, лекарь, тут наши дороги сходятся, и можешь на меня положиться, я для тебя раздавлю гада кузнеца. Но не вздумай увильнуть от меня, когда я легко и просто совершу эту часть нашей мести.

- Едва ли так уж легко, - заметил лекарь. - Поверьте мне, ваша милость, связываться с ним не безопасно и не просто. Он самый сильный, самый храбрый и самый искусный боец в городе Перте и во всей округе.

- Не бойся, найдем, кого на него наслать, хоть был бы он силен, как Самсон. Но смотри у меня! Я расправлюсь с тобой по-свойски, если ты не станешь моим послушным орудием в игре, которая последует затем. Смотри, говорю тебе еще раз! Я не учился ни в каких мавританских школах и не отличаюсь твоей ненасытной мстительностью, но и я должен получить свое в деле мести… Слушай внимательно, лекарь, раз уж приходится мне перед тобою раскрываться, но берегись предать меня, потому что, как ни силен твой бес, ты брал уроки у черта помельче, чем мой… Слушай!.. Хозяин, которому я, забыв добро и зло, служил с усердием, быть может пагубным для моего честного имени, но с неколебимой верностью, тот самый человек, чью взбалмошность я ублажал, когда понес свою непоправимую потерю, - он готов сейчас сдаться на просьбы своего доброго отца, пожертвовать мною: лишить меня покровительства и отдать на расправу этому лицемеру, своему дяде, с которым он ищет непрочного примирения - за мой счет! Если он не оставит свое неблагодарное намерение, твои свирепейшие мавры, будь они черны, как дым преисподней, покраснеют со стыда, так я посрамлю их в моей мести! Но я дам ему еще последнюю возможность спасти свою честь и свободу, перед тем как обрушу на него всю беспощадную, неукротимую ярость моей злобы… Вот тогда-то, раз уж я тебе открылся… тогда мы ударим по рукам на нашем договоре… Как я сказал? Ударим по рукам!.. Где она, рука, которую Рэморни должен протянуть в подкрепление своего слова?! Пригвождена к столбу для объявлений? Или кинута вместе с отбросами бездомным собакам, и в этот самый час они грызутся из-за нее?. Что ж, приложи свой палец к обрубку, и поклянись, что будешь верным вершителем моей мести, как я - твоей… Как, сэр лекарь, ты побледнел - ты, приказывающий смерти «отступи» или- «приблизься», ты трепещешь при мысли о ней или при упоминании ее имени? Я еще не назвал, что ты получишь в уплату, потому что тому, кто любит месть ради мести, не нужно другой награды… Однако, если земли и золото могут увеличить твое рвение в смелом деле, поверь мне, отказа в них не будет.

- Они тоже кое-что значат в моих скромных желаниях, - сказал Двайнинг. - Бедного человека в мирской нашей сутолоке сбивают с ног, как карлика в толпе, и топчут, богатый же и сильный высится, как великан, над людьми, и ему нипочем, когда все вокруг теснят и давят друг друга.

- Ты вознесешься над толпою, лекарь, так высоко, как может поднять тебя золото. Этот кошелек тяжел, но в твоей награде он только задаток.

- Ну, а как с кузнецом, мой высокий благодетель? - сказал лекарь, кладя вознаграждение в карман. - С Генри Уиндом, или как там его зовут… Разве известие, что он уплатил пеню за свой проступок, не уймет боль вашей раны, благородный рыцарь, слаще, чем бальзам из Мекки, которым я смазал ее?

- Он ниже помыслов Рэморни, и на него я не досадую, как не злобствую на тот клинок, которым он орудовал. Но твоей злобе впору пасть на него. Где его можно встретить всего верней?

- Я все обдумал заранее, - сказал Двайнинг. - Напасть на него днем в его собственном доме будет слишком дерзко и опасно, потому что у него работают в кузне пятеро слуг. Четверо из них - крепкие молодцы, и все пятеро любят своего хозяина. Ночью, пожалуй, также рискованно, потому что дверь он держит на крепком дубовом болту и стальном засове, пока силой вломишься в дом, поднимутся ему на подмогу соседи, тем более что они еще настороже после переполоха в канун святого Валентина.

- Эге, правда, лекарь, - сказал Рэморни. - Ты по природе своей не можешь без обмана - даже со мною… Как сам ты сказал, ты узнал мою руку и пер-стень, когда ее нашли валявшейся на улице, как мерзкий отброс с бойни… Почему же, узнав ее, ты отправился вместе с другими безмозглыми горожанами па совет к Патрику Чартерису - обрубить бы ему шпоры с пяток за то, что якшается с жалким ремесленным людом! - и приволок его сюда вместе со всем дурачьем глумиться над безжизненной рукой, которая, будь она на своем месте, не удостоила бы его ни мирного пожатия, ни удара в честном бою?

- Мой благородный покровитель, как только я уверился, что пострадавший - вы, я изо всех сил старался убедить их, чтоб они не завязывали ссору, по Смит и еще две-три горячие головы стали требовать мести. Вы, мой добрый рыцарь, верно, знаете, этот чванливец объявил себя поклонником пертской красавицы и полагает долгом чести поддерживать ее отца в каждом вздорном споре. Тут, однако, я ему испортил всю обедню, а это месть не шуточная!

- Что вы хотите сказать, сэр лекарь? - усмехнулся пациент.

- Понимаете, ваша милость, - сказал аптекарь, - Смит не придерживается степенности, а живет как вольный гуляка. Я повстречался с ним на Валентинов день, вскоре после столкновения между горожанами и людьми Дугласа. Да, я встретил его, когда он пробирался улочками и проулками с простой девчонкой-менестрелем: прелестница сунула ему в одну руку свою корзинку и виолу, а на другой повисла сама. Как посмотрите на это, ваша честь? Хорош удалец: тягаться с принцем за любовь красивейшей девушки Перта, отсекать руку рыцарю и барону, а затем объявиться кавалером бродяжки-потешницы - и все на протяжении одних суток!

бы сердце помочь тебе в твоей мести. Да и что за месть? Месть кузнецу! Как если бы у меня вышла ссора с каким-нибудь жалким мастером, выделывающим грошовые шевроны! Тьфу… И все же придется довести дело до конца. Ты, поручусь я, кое-что сделал уже для начала на свой хитрый лад.

- В очень скромной мере, - сказал аптекарь. - Я позаботился, чтобы две-три самые завзятые сплетницы с Кэрфью-стрит, которых разбирает досада, когда Кэтрин именуют пертской красавицей, прослышали о ее верном Валентине. Они жадно подхватили слушок, и теперь, если кто усомнится в новости, тут же поклянутся, что видели все своими глазами. Час спустя влюбленный явился к ее отцу, и ваша милость поймет, какой прием оказал ему возмущенный перчаточник - сама-то девица и глядеть на него не пожелала. Так что ваша честь правильно разгадали, что я уже пригубил чашу мести. Но я надеюсь испить ее до дна, приняв из рук вашей светлости, поскольку вы вступили со мною в братский союз, который…

- Братский? - с презрением повторил рыцарь. - Пусть так. Священники говорят, что все мы созданы из одного и того же праха. Я бы не сказал - по-моему, разница все-таки есть, но глина более благородная будет верна более низкой, и ты упьешься местью… Позови моего пажа.

На зов явился из смежной комнаты юноша.

- Ивиот, - спросил рыцарь, - Бонтрон еще здесь? И трезвый?

- Трезвый, насколько может протрезвить сон после крепкой выпивки, - ответил паж.

- Так веди его сюда. И прикрой плотно дверь.

Послышались тяжелые шаги, и в комнату вошел человек, малый рост которого, казалось, возмещался шириною плеч и мощью рук.

- Есть над кем поработать, Бонтрон, - сказал рыцарь.

Хмурое лицо вошедшего прояснилось, рот осклабился в довольной улыбке.

- Аптекарь укажет тебе, над кем. Надо будет толково выбрать час, место и обстановку, чтобы исход был верный, и смотри, как бы тебя самого не ухлопали, потому что твоим противником будет умелый боец - Смит из Уинда.

- Дело не шуточное, - проворчал наемник. - Тут, если промажешь, считай себя покойником. Смит известен на весь Перт искусством и силой.

- Прихвати двух помощников, - предложил рыцарь.

- Ну нет! - сказал Бонтрон. - Если что удваивать, так уж лучше награду.

- Рассчитывай на двойную, - сказал его хозяин, - но смотри, чтобы сделано было чисто.

- Можете на меня положиться, сэр рыцарь, - не часто мне случалось сплоховать.

- Следуй руководству этого разумника, - сказал раненый рыцарь, указывая на лекаря. - Слушай… Ты его пропустишь вперед… И не пей, пока не управишься.

- Не буду, - отвечал черный приспешник. - От силы и верности удара зависит моя собственная жизнь. Я знаю, с кем имею дело.

- А теперь убирайся. Жди, когда лекарь тебя позовет, и держи топор и кинжал наготове,

Бонтрон кивнул и вышел.

вооруженными противниками.

- Будьте покойны, сэр лекарь. Такой человек, как Бонтрон, когда он наметил заранее место и час, стоит двадцати гуляк, захваченных врасплох. Позови Ивиота, ты сперва займешься врачеванием, а насчет дальнейшего не сомневайся - в работе у тебя будет помощник, не уступающий тебе в искусстве разить быстро и нежданно.

На зов лекаря снова явился паж Ивиот и, по знаку своего господина, помог хирургу снять повязку с искалеченной руки сэра Джона Рэморни. Осматривая обнаженный обрубок, Двайнинг испытал особое, профессиональное удовольствие, усугубленное той бурной радостью, которую он по злой своей натуре черпал в страданиях ближнего. Рыцарь тоже остановил взгляд на жутком зрелище, и то ли боль, то ли душевная мука вырвала у него стон, как ни хотел он его подавить.

- Вы стонете, сэр, - сказал лекарь вкрадчиво-улещающим голосом, но на губах его заиграла усмешка удовольствия и презрения, которых в своем привычном притворстве он все же не сумел утаить. - Вы стонете… Но могу вас утешить: Генри Смит знает свое дело - его меч бьет так же верно, как его молот по наковальне. Нанеси этот роковой удар заурядный мечник, он так попортил бы кость и раскромсал мускулы, что тут, возможно, и мое искусство мало что поправило бы. А Генри Смит отрезал чисто и так правильно, как будто бы это я произвел ампутацию своим тонким скальпелем. Если будете точно и неуклонно соблюдать предписания медицины, вы через несколько дней начнете выходить.

- Но рука… рука потеряна…

- На время это можно будет скрыть, - сказал аптекарь. - Я тут шепнул под великим секретом двум-трем болтунам, что найденная рука отрублена у вашего конюха, Черного Квентина, а вы, господин рыцарь, знаете, что Квентин уехал в Файф, так что все тем легче поверят такому слуху.

- Я отлично знаю, - сказал Рэморни, - что правду можно на короткое время затемнить ложью. Но что мне даст небольшая отсрочка?

- Вы, сэр рыцарь, на какое-то время удалитесь от двора, и, пока не вернетесь, никто ничего не узнает, а там, когда свежие новости вытеснят из памяти людей недавнее происшествие, вашу потерю можно будет приписать несчастному случаю - дрогнуло-де копье или вырвался из рук самострел. Ваш покорный слуга изыщет правдоподобное объяснение и подтвердит его истинность.

- Эта мысль сводит меня с ума! - сказал Рэморни и вновь застонал в духовной и телесной муке. - Но другого, лучшего средства я не вижу.

- Другого и нет, - сказал лекарь, наслаждаясь отчаянием своего покровителя. - А пока что люди думают, что вас держат дома полученные в драке синяки да вдобавок и досада на принца, который согласился по требованию Олбени дать вам отставку и удалить от своего двора, что уже получило широкую огласку.

- Негодяй, ты терзаешь меня! - вскричал пациент.

- Так что, в общем, - продолжал Двайнинг, - вы, ваша милость, отделались благополучно, и если не думать об отрубленной руке (эта утрата невосполнима!), то вы не сетовать должны, а радоваться, ибо ни один брадобрей-хирург ни во Франции, ни в Англии не мог бы искусней сделать операцию, чем это совершил одним прямым ударом кузнец.

- Я полностью признаю свой долг перед ним, - сказал Рэморни, еле сдерживая гнев под напускным спокойствием, - и если Бонтрон не заплатит ему таким же одним прямым ударом, да так, чтобы не явилось надобности во враче, тогда говори, что Джон Рэморни отступился от своих обязательств.

- Вот это речь благородного рыцаря! - сказал аптекарь. - И позвольте мне добавить, что все искусство хирурга могло бы оказаться бессильным и ваши вены иссушило бы кровотечение, если бы добрые монахи не наложили вовремя повязку, сделав прижигание и применив кровоостанавливающие средства, и если бы не услуги вашего смиренного вассала Хенбейна Двайнинга.

- Замолчи! - вскричал пациент. - Слышать не могу твоего зловещего голоса и трижды зловещего имени! Когда ты напоминаешь мне о пытках, которым я подвергался, мне чудится, что мои трепещущие нервы растягиваются и сжимаются, как будто хотят побудить к действию пальцы, которые еще недавно могли стиснуть кинжал!

- Этот феномен, - объяснил лекарь, - с разрешения благородного рыцаря, людям нашей профессии хорошо известен. Некоторые ученые древности утверждали, что сохраняется некая симпатическая связь между перерезанными нервами и теми, что принадлежат к ампутированному члену, и что не раз наблюдалось, как отсеченные пальцы вздрагивают и напрягаются, как бы в соответствии с импульсом, который вызывается в них симпатией к силам, действующим в живом организме. Если бы нам удалось завладеть рукой, пока она была пригвождена к кресту или хранилась у Черного Дугласа, я был бы рад понаблюдать это удивительное проявление таинственных симпатий. Но это, боюсь, оказалось бы куда как опасно - я лучше бы вырвал коготь голодному орлу!..

- Лучше дразни своими злыми шутками раненого льва, чем Джона Рэморни! - закричал рыцарь в бешеном негодовании. - Делай свое дело, собака, и помни: если моя рука и не может больше сжимать кинжал, мне повинуется сотня рук.

- Довольно будет и одной, в гневе занесенной над вашим хирургом, - сказал Двайнинг, - и он от ужаса умрет на месте. Но кто же тогда, - добавил он тоном не то укоризны, не то насмешки, - кто тогда придет облегчить огненную боль, которая сейчас терзает моего господина и распаляет в нем злобу даже против его бедного слуги, посмевшего заговорить о законах врачевания, столь жалких, бесспорно, в глазах того, кто властен наносить раны?

Затем, словно не отваживаясь больше дразнить своего грозного пациента, лекарь спрятал усмешку и принялся за обработку раны, приложив к ней бальзам, от которого разлился по комнате приятный запах, а в ране жгучий жар сменила освежающая прохлада. Для лихорадившего пациента перемена была так отрадна, что если раньше он стонал от боли, то теперь у него вырвался вздох удовольствия, когда он вновь откинулся на свои подушки, чтобы насладиться покоем после благотворной перевязки.

- Теперь, мой благородный рыцарь, вы знаете, кто ваш друг, - начал снова Двайнинг. - А поддайся вы безрассудному порыву и прикажи: «Убейте мне этого ничтожного знахаря!» - где между четырех морей Британии нашли бы вы мастера, чье искусство принесло бы вам такое облегчение?

в монастыре.

Двайнинг не посмел возражать и, вынув из кармана склянку, накапал несколько капель в чашечку с разбавленным вином.

- Это лекарство, - сказал ученый муж, - дается больному, чтобы он уснул крепким сном, который не следует нарушать.

- Может быть, вечным? - усмехнулся пациент. - Сэр лекарь, сперва отведайте сами вашего снадобья, иначе я к нему не притронусь.

Лекарь повиновался с презрительной улыбкой.

- Прошу прощения, сэр лекарь, - пробурчал Рэморни и потупил взгляд, как будто устыдившись, что выдал свое подозрение.

- Нечего и прощать там, где неуместно было б оскорбиться, - отвечал аптекарь. - Козявка должна благодарить великана, что он не придавил ее пятой. Однако, благородный рыцарь, у козявок тоже имеются средства чинить вред - как и у врачей. Разве не мог бы я без особых хлопот так замесить этот бальзам, что рука у вас прогнила бы до плечевого сустава и жизнетворная кровь в ваших венах свернулась бы в испорченный студень? Или что помешало бы мне прибегнуть к более тонкому способу и заразить вашу комнату летучими эссенциями, от которых свет жизни меркнул бы постепенно, пока не угас, как факел среди гнилостных испарений в иных подземных темницах? Вы недооцениваете мою силу, если не знаете, что мое искусство располагает и этими и другими, более таинственными средствами разрушения^[38]. Но, врач не умертвит пациента, чьими щедротами он живет, и, уж конечно, когда он только лишь и дышит жаждой мести, он не захочет убить союзника, который клятвенно обещал помочь ему в деле отмщения. Еще одно слово: если явится надобность разогнать сон (ибо кто в Шотландии может рассчитывать наверняка на восемь часов спокойного отдыха?), тогда вдохните в себя запах сильной эссенции, заключенной в этой вот ладанке. А теперь прощайте, сэр рыцарь, и если вы не можете почитать меня излишне совестливым человеком, то не откажите мне хотя бы в рассудительности и уме.

С этими словами аптекарь вышел из комнаты, причем в его поступи, обычно крадущейся, боязливой, появилось что-то более благородное, как будто сознание победы над властительным пациентом возвысило его.

- Ивиот! Эй, Ивиот!.. («Зря я все же так разоткровенничался с этим ядовитым знахарем!..») Ивиот!

Паж явился.

- Аптекарь ушел?

- Ушел, с соизволения вашей милости.

- Бонтрон поговорил с ним с глазу на глаз и вышел почти тотчас же вслед за ним - как я подумал, по распоряжению вашей милости.

- Да, увы!.. Пошел принести еще каких-то лекарств… скоро вернется. Если он будет пьян, последи, чтоб не подходил близко к моей комнате, и не давай ему заводить с кем-нибудь разговор. Когда хмель вступит ему в голову, он блажит. Бесценный был человек, покуда английская алебарда не раскроила ему череп, а с той поры он порет вздор всякий раз, как приложится к чарке. Лекарь что-нибудь говорил тебе, Ивиот?

- Ничего, только повторил свой наказ не тревожить вашу честь.

- Чему ты должен неукоснительно следовать, - сказал рыцарь. - Меня, я чувствую, клонит ко сну, а я был лишен его с того злого часа, как получил свою рану… или если я и спал, то лишь урывками… Помоги мне снять халат, Ивиот.

Когда Ивиот вышел, рыцарь, у которого все больше мутилось в мозгу, забормотал, как бы в ответ на прощальное пожелание пажа:

- Бог… святые… Я спал, бывало, крепким сном с их благословения. Но теперь… Мне думается, если не суждено мне проснуться для свершения своих гордых надежд на могущество и месть, то лучше всего пожелать мне, чтобы сон, что дурманит сейчас мою голову, оказался предвестником иного сна, который вернет к изначальному небытию мои силы, взятые взаймы… Я больше не могу рассуждать…

Не договорив, он погрузился в глубокий сон.

Примечания

38

примеров дьявольского этого искусства нам доводилось слышать о перчатках, которые стоило лишь раз надеть, чтобы получить смертельное заболевание