Легенда о Монтрозе. Глава II

Автор:	Скотт В.
Категории:	Роман, Историческое произведение

Ему служили вместо колыбели

Отцовский щит и панцирь боевой;

Их звон и лязг младенцу песни пели,

Он засыпал под их протяжный вой.

Ему во сне уж битвы призрак снился,

А наяву он лишь ходить учился.

В течение упомянутого смутного времени случилось, что однажды, к концу летнего вечера, молодой джентльмен знатного рода, исправно вооруженный и на добром коне, в сопровождении двух верховых слуг и одной вьючной лошади, медленно подвигался вверх по одному из тех крутых ущелий, по которым можно пробраться в шотландские горы из равнин графства Пертского^[9]. Некоторое время они ехали берегом озера, глубокие воды которого отражали багряные лучи заходящего солнца. Неровная тропинка, по которой они проезжали с некоторым трудом, местами была осенена старыми березами и дубами, а местами над ней нависли глыбы скал. В других местах холмы, окаймлявшие с севера это красивое озеро, подымались не так круто и были одеты вереском темно-пурпурного цвета. В наши дни такая картина могла бы привлечь внимание восхищенного путешественника, но в те беспокойные времена, когда путники были постоянно окружены опасностями всякого рода, им было не до того и даже в голову не приходило любоваться живописными окрестностями.

Во всех местах, где тропинка была попросторнее, джентльмен ехал рядом с одним из слуг, а не то и с обоими, и держал с ними серьезные совещания; причиной такого свободного с ними обращения были, вероятно, труды и опасности, всеми сообща разделяемые и потому часто заставлявшие господ позабывать о различии рангов. Предметами настоящей беседы были, во-первых, образ мыслей вожаков местного населения, а во-вторых, степень вероятности их участия в политических столкновениях, которые в скором времени должны были возникнуть.

Проехав до половины береговой тропинки вдоль озера, молодой джентльмен только что указал своим спутникам видевшийся впереди поворот к северу, который отступал в этом месте от озера и поворачивал направо, в глубокую лощину, как вдруг они заметили одинокого всадника, ехавшего по тому же берегу, навстречу им. Солнечные лучи, ярко отражаясь на его шлеме и панцире, показывали, что он в полном вооружении, и, следовательно, нельзя было пропустить его мимо без расспросов.

- Надо узнать, кто он таков и куда едет, - сказал молодой джентльмен.

Пришпорив коней, он и его спутники поскакали вперед, насколько дозволяли неровности дороги, поспешая к тому месту, где береговая тропинка пересекалась входом в лощину, и желая таким образом помешать незнакомцу свернуть в сторону прежде, чем они соединятся с ним.

Одинокий всадник, видя троих конных людей, скакавших на него, тоже пришпорил свою лошадь; но, когда заметил, что они остановились и выстроились в ряд, преграждая ему путь, он придержал коня и стал приближаться к ним потише, так что обе стороны имели время основательно осмотреть друг друга. Одинокий путник ехал на крепком, выносливом коне, годном и для военных действий, и для ношения изрядной тяжести, а сам он так крепко и свободно сидел в своем боевом седле, что видно было, как он привык к нему. На нем был блестящий шлем из вороненой стали, украшенный пучком перьев; на груди толстый панцирь, непроницаемый для ружейной пули, а на спине кираса из более легкого материала. Под панцирем была у него кожаная куртка, на руках стальные рукавицы до самых локтей. Впереди седла висела пара пистолетов необычайной величины, почти два фута длиной, заряженных «двадцатками», то есть пулями по двадцати штук на фунт. Кожаный пояс с широкой серебряной пряжкой поддерживал висевший на левом боку длинный, обоюдоострый, прямой меч, с крепкою рукояткой и таким лезвием, которое могло и колоть и рубить. На правом боку висел кинжал, дюймов восемнадцать в длину. На перевязи за спиной виднелся мушкетон, а на другой перевязи, которая перекрещивалась с первой, прикреплены были пороховница и прочие запасные снаряды. Стальные набедренники спускались вплоть до толстых и длинных сапог, которыми заканчивалось полное боевое вооружение тогдашнего воина.

Наружность этого всадника вполне соответствовала его костюму, очевидно, издавна для него привычному. Он был выше среднего роста и настолько крепок, что без малейшего усилия носил свои тяжелые наступательные и оборонительные доспехи. Ему было, наверное, за сорок лет, а по лицу было заметно, что это человек решительного нрава, отважный боец, побывавший во многих сражениях и вынесший оттуда немало шрамов и рубцов. Шагов тридцать не доезжая до встречных путников, он остановил коня, приподнялся на стременах, как бы желая сперва удостовериться в намерениях противника, и взял под мышку мушкетон, чтобы он был под рукой в случае надобности. Во всех отношениях, кроме численности, он был обставлен выгоднее тех, что вознамерились преградить ему дорогу.

Правда, предводитель этой маленькой партии ехал на прекрасной лошади, и кожаный камзол его был богато расшит шелками, как было принято в те времена для домашних костюмов воинского сословия; но на слугах его были только толстые куртки из грубого войлока, которые, конечно, не защитили бы их от удара мечом, если бы наносила его сколько-нибудь опытная и сильная рука; к тому же они были очень слабо вооружены, имея при себе лишь пистолеты и мечи, без которых ни джентльмены, ни слуги их никогда не выходили из дому в те смутные времена.

Простояв с минуту, во все глаза глядя друг на друга, молодой джентльмен задал наконец вопрос, неизбежный при каждой подобной встрече с незнакомым человеком:

- Прежде вы мне скажите, - отвечал воин, - за кого стоите вы? Вас больше, вы и должны прежде высказаться.

- Мы за Бога и короля Карла, - отвечал первый из говоривших. - Теперь вы знаете, какой мы партии, назовите же и свою.

- А какое же ваше знамя? - спросил предводитель его противников. - Вы кавалер или круглоголовый^{68}, за короля или за ковенант?

- Честное слово, сэр, - отвечал воин, - не хотелось бы мне сказать вам неправду, ибо это непристойно для воина и дворянина. Но, дабы отвечать вполне правдиво, необходимо сперва, чтобы я сам решил, к которой из партий, ныне разделяющих государство, удобнее мне окончательно примкнуть; а это такая материя, насчет которой я еще покуда не пришел ни к какому решению.

- Я полагаю, - сказал молодой джентльмен, - что, когда дело идет о верности престолу и религии, ни один джентльмен и никакой вообще честный человек не может сомневаться насчет того, к какой партии ему примкнуть!

- Поистине, сэр, - возразил вояка, - если вы сказали это в переносном смысле, имея в предмете заподозрить мою честь или дворянское происхождение, я готов с радостью принять ваш вызов и пойду один против вас троих. Если же вы затеяли логическое рассуждение, каковому и я в молодости обучался в маршальской коллегии Абердина, то я могу логически доказать вам, что, откладывая на время решение вопроса о том, к которой из партий мне примкнуть, я поступаю не только как подобает джентльмену и честному человеку, но также согласно с благоразумием, осторожностью и полученными в юности гуманитарными правилами, притом как человек, с ранних лет привыкший воевать под знаменем непобедимого Густава^{69}, Северного Льва, а также под начальством многих других героев как лютеранского и кальвинистского закона, так и папистов и арминиан^{70}.

Обменявшись несколькими словами со своими спутниками, молодой джентльмен сказал:

- Я был бы рад, сэр, побеседовать с вами о столь интересных вопросах и чрезвычайно бы гордился, если бы мне удалось убедить вас в правоте того дела, которому я сам служу. Я еду сегодня к одному из моих друзей, дом которого не дальше трех миль отсюда. Там, если бы вам удобно было сопровождать меня, вы найдете хороший ночлег, а наутро можете беспрепятственно отправиться далее, в случае если не рассудите за благо присоединиться к нам.

- А кто мне поручится за это? - спросил осторожный воин. - Надо узнать, с кем имеешь дело, иначе попадешь в западню!

- Меня зовут, - отвечал молодой джентльмен, - граф Ментейт, и я надеюсь, что мое честное слово послужит достаточной для вас порукой.

- Истинный дворянин, - сказал воин, - никогда не скажет неправды. - Тут он перекинул мушкетон обратно за спину, отдал честь по-военному и, подъехав к юному графу, продолжал свою речь. - Надеюсь, - сказал он, - что и я, со своей стороны, могу поручиться, что буду добрым товарищем вашему сиятельству как в мире, так и в опасности, на все время, какое проведем мы вместе; и слова мои также будут вами приняты на веру, хотя по нынешним сомнительным временам справедливо говорится, что безопаснее держать голову в шлеме, чем в мраморном дворце.

- Могу вас уверить, сэр, что, судя по вашей наружности, - сказал лорд Ментейт, - я весьма высоко ценю честь состоять под вашей охраной; но полагаю, что нам не придется проявлять свою храбрость, потому что я вас приведу в дружеский дом, где нам будет и сытно и покойно.

- Хороший ночлег, милорд, - возразил воин, - вещь прекрасная, и выше его можно поставить разве что хорошее жалованье или хорошую добычу, не считая, конечно, военной чести или исполнения предписанных нам обязанностей. Поистине, милорд, ваше благородное предложение тем более для меня кстати, что ведь я не знал наверное, найду ли сегодня пристанище для себя и для бедного моего товарища, - прибавил он, похлопав свою лошадь по шее.

- В таком случае могу ли я узнать, - сказал лорд Ментейт, - кому буду иметь честь служить сегодня квартирмейстером?

- Конечно, милорд. Зовут меня Дальгетти, Дугалд Дальгетти, ротмистр Дугалд Дальгетти из Драмсуокита, к услугам вашего сиятельства. Вы могли встретить это имя в «Франко-бельгийском листке»^{71}, в «Шведском вестнике» или же, если понимаете по-голландски, в газете «Летучий Меркурий», издаваемой в Лейпциге. Родитель мой, милорд, посредством неудачных спекуляций довел изрядное состояние до полного разорения, так что я, восемнадцати лет от роду, счел за благо отдать образование, полученное мной в маршальской коллегии Абердина, дворянскую мою кровь, прозвище Драмсуокит, пару своих здоровых рук и таковых же ног на службу в германские войска и там на войне поискать счастья и поправить свои дела. И вот, милорд, оказалось, что ноги-то и руки были для меня не в пример полезнее и дворянского происхождения, и книжной науки. Поступил я рядовым под команду старика сэра Людовика Лесли, дали мне в руки копье и обучили военному артикулу столь крепко, что не скоро позабудешь. Бывало, сэр, поставят меня в караул на восемь часов кряду, без перерыва, значит, с полудня до восьми часов вечера; стой у дворца в полном вооружении с ног до головы: панцирь, шлем, наручники, все железное, а на дворе мороз и лед что твой кремень. Это было в наказание за то, что остановился на минуту перемолвиться с квартирной хозяйкой, тогда как барабан звал на перекличку.

- Но, без сомнения, сэр, - сказал лорд Ментейт, - бывала у вас служба и погорячее этой, не все вас держали на морозе?

- Об этом, милорд, не мое дело рассказывать; скажу только, что, кто побывал под Лейпцигом и под Лютценом^{72}, тот видал настоящие битвы. А кому довелось присутствовать при взятии Франкфурта, Шпангейма, Нюрнберга и тому подобных, тот знает толк в осадах, штурмах, подкопах, вылазках и всякой резне.

- Но ваша доблесть, сэр, и опытность, вероятно, доставили вам значительное повышение по службе?

- О, повышения шли туго, милорд, ужасно туго, - отвечал Дальгетти, - однако, когда шотландские мои земляки, отцы войны, предводители тех шотландских полков, которые приводили в трепет Германию, начали валиться и редеть, кто от болезней, кто от ран, тогда и мы, их дети, унаследовали их места. Я, сэр, шесть лет прослужил рядовым в дворянской роте, да еще три года копьеносцем. Алебарды я не согласился носить, считая это несогласным с дворянским званием. После того произвели меня в знаменосцы, что у голландцев означает старшего в отряде, и причислили к королевскому лейб-гвардии полку всадников Черной конницы. Потом повысили в поручики и, наконец-то, в ротмистры; но это уже случилось под начальством непобедимого монарха, оплота протестантской религии, Северного Льва, грозы австрийцев, победоносного Густава.

- Однако, насколько я понял, капитан Дальгетти… ведь этот чин, я полагаю, соответствует тому, что у иностранцев называют ротмистром?..

- Так я хотел сказать, - продолжал лорд Ментейт, - что, насколько я понимаю, вы все-таки покинули знамена этого славного принца.

- После его смерти, сэр, только после его кончины, - сказал Дальгетти, - ибо тогда уж я никоим образом не был обязан служить со шведами. На этой службе, милорд, бывают ведь такие случаи, что просто с души воротит всякого честного человека. Например, жалованье полагается не бог знает какое, ротмистру идет всего-то около шестидесяти талеров в месяц, однако непобедимый Густав никогда не выдавал более одной трети этой суммы в месяц, да и то в виде ссуды; тогда как, по справедливости, следовало бы считать, что остальные-то две трети великий монарх брал себе взаймы у своих воинов. И я сам бывал свидетелем того, как целые полки голландцев и голштинцев, подобно каким-нибудь кухонным мужикам, бунтовали на поле сражения перед самой битвой и кричали: «Гельт, гельт!», то есть требовали жалованья, вместо того чтобы прямо идти в бой, как шли обыкновенно наши молодцы, благородные шотландские шпаги, которые никогда, милорд, не ставили свою честь в зависимость от денежных выгод.

- И что же, - сказал лорд Ментейт, - это запоздавшее жалованье платилось когда-нибудь в определенные сроки?

- Милорд, - ответил Дальгетти, - по совести говоря, ни в какие сроки и никакими способами никогда мы не видывали из них ни одного крейцера. Про себя скажу, что и двадцати талеров своего жалованья я не получил за все время служения непобедимому монарху, разве что случайно иногда перехватишь после штурма или большой победы либо возьмешь, бывало, город или деревню… Ну, тут уж кавалер, знакомый с военными обычаями, конечно, сумеет соблюсти кое-какую выгоду.

- Мне не то кажется удивительным, сэр, - сказал лорд Ментейт, - что вы в конце концов покинули шведов, а, скорее, удивляет меня то, что вы так долго оставались у них на службе.

- Я бы и сам то же думал, - отвечал ротмистр, - да, видите ли, их великий предводитель, полководец и король, Северный Лев, оплот протестантской веры, имел дар так выигрывать сражения, брать города, захватывать страны, собирать контрибуции, что служить с ним было истинным наслаждением для настоящего кавалера, пристрастного к благородной военной профессии. Я сам, вот каким вы меня видите, милорд, командовал целым Дункельшпильским округом на Нижнем Рейне, жил во дворце пфальцграфа, распивал с товарищами отборнейшие вина из его погребов, взимал контрибуции, реквизиции, да и себя не забывал, как следует хорошему повару. Но уж правда, что все эти прелести пошли прахом, как только нашего великого полководца прострелили тремя ядрами под Лютценом. Тогда я, видя, что фортуна повернула в другую сторону, что жалованье наше по-прежнему идет взаймы начальству, а прежних случайных доходов уж нет, подал в отставку и перешел на службу к Валленштейну^{73}, поступив в ирландский полк под начальством Уолтера Батлера^{74}.

- А позвольте узнать, - сказал лорд Ментейт, очевидно заинтересованный приключениями этого авантюриста. - Как жилось вам с переменой начальства?

- Да нельзя сказать, чтобы хорошо, - отвечал капитан, - и даже плоховато, можно сказать. Их император платил немногим лучше великого Густава. А колотушек-то доставалось нам порядочно. Мне частенько приходилось натыкаться на шведские перышки, которые, надо вам пояснить, не что иное, как колья, заостренные с обоих концов и обитые железом: их расставляют частоколом впереди отряда, вооруженного пиками, чтобы помешать кавалерии проникнуть в их ряды. Так вот, эти самые шведские перышки хоть и очень красивы на взгляд, потому что похожи на кусты и мелкие деревья на опушке леса, тогда как громадные пики, выстроенные за ними в боевом порядке, представляют собой высокий сосновый бор, однако же на ощупь они не то что гусиные перья, а будут пожестче. Впрочем, невзирая на тяжкие колотушки и на редкое жалованье, еще можно бы кое-как существовать на службе у императора, потому что на частные доходы там не так строго смотрят, как у шведов; и лишь бы офицер исправно делал свое дело на поле сражения, ни Валленштейн, ни Паппенгейм, ни старый Тилли до них никогда бы и не подумали выслушивать жалобы мужиков или мещан против солдат или офицеров, которые стали бы их немножко прижимать насчет поборов. Так что опытный кавалер, умеющий, как говорится у нас в Шотландии, сложить свинью с поросенком, мог бы еще выручить с подданных то жалованье, которого ему не платит император.

- И, конечно, с процентами, сэр, на том основании, что своя рука - владыка, - сказал лорд Ментейт.

- Без всякого сомнения, милорд, - отвечал Дальгетти спокойно, - потому что было бы вдвойне позорно для дворянина, если бы его призвали к ответу из-за каких-нибудь пустяков!

- Скажите, пожалуйста, сэр, - продолжал лорд Ментейт, - что же, собственно, заставило вас отказаться от такой выгодной службы?

- А вот что, сэр, - отвечал воин, - был у нас в полку ирландец, майор О’Киллиган, и я с ним повздорил из-за того, чей народ лучше и достойнее уважения; а на другой день после того он вздумал передавать мне приказания, держа палку наотлет и концом вперед, а не вниз, как было принято у нас между офицерами одинаковой породы, хотя бы один был и старше другого чином. Из-за этого, сэр, произошел между нами частный поединок; нарядили следствие, и наш оберст, сиречь полковник, Уолтер Батлер, изволил приговорить своего земляка к легкому наказанию, а меня - к тяжелому. Ну, я, видя такое лицеприятие, вышел в отставку и пошел на службу к испанцам.

- Надеюсь, что это была перемена к лучшему? - спросил лорд Ментейт.

- По правде сказать, - ответил ротмистр, - жаловаться было не на что. Даже жалованье нам платили довольно аккуратно, благо деньги-то доставляли богатые фламандцы и валлоны нидерландские. Квартиры отводили нам отличные. Фламандский белый хлеб не в пример вкуснее ржаных шведских лепешек; а рейнского вина давали нам столько, сколько, бывало, и черного ростокского пива не было в лагере у Густава. Служить почти не приходилось; обязанностей было немного, да и те - хочешь исполняй, хочешь нет, как угодно. Прекрасное житье для служаки, несколько утомленного походами и осадами, стяжавшего своей кровью изрядную репутацию и желающего пожить на покое и с некоторыми удобствами.

- А можно ли узнать, капитан, - сказал лорд Ментейт, - почему вы, находясь в столь завидном положении, покинули также и испанскую службу?

- Примите во внимание, милорд, - возразил капитан Дальгетти, - что испанцы - народ в высшей степени высокомерный и воображают о себе так много, что даже не умеют ценить храбрость иных благородных иностранцев, соглашающихся служить в их рядах. А ведь честному солдату обидно, когда из-за каждого надутого сеньора его обходят, обделяют, оттирают в сторону; если же дело дойдет до того, кому первому вскочить на брешь или броситься в атаку, то очень охотно пропускают шотландца вперед. Сверх того, сэр, у меня совесть была неспокойна касательно вопроса о религии.

- Я бы думал, капитан Дальгетти, - сказал молодой граф, - что старый воин, столько раз менявший службу, не станет на этот счет особенно церемониться.

- Да я и не церемонился, милорд, - отвечал капитан, - я всегда считал, что не мое дело заниматься такими вопросами, коли на то есть капеллан, которому ведь больше и делать-то нечего, а жалованье и содержание он все-таки получает. Но тут вышло совсем особое обстоятельство, милорд, так сказать, casus improvisus^[10], а капеллана моего вероисповедания тут не было, так что посоветоваться было не с кем. На меня уж давно косились, что я протестант; но я думал - это потому, что я дельнее и опытнее всех остальных донов, вместе взятых; однако, когда стали мы гарнизоном на месте, оказалось, что требуется и мне вместе с полком ходить к обедне. Между тем, милорд, я природный шотландец, воспитывался в маршальской коллегии, в Абердине, должен же я был рассматривать католическую обедню как языческое идолопоклонство, ослепление папизма, и никоим образом не поддерживать этого моим присутствием. Правда, пробовал я на этот счет посоветоваться с одним земляком, отцом Фэтсайдом, из шотландского монастыря в Вюрцбурге…

- И, вероятно, получили довольно ясные указания от преподобного отца? - заметил лорд Ментейт.

- Как нельзя яснее, - отвечал капитан Дальгетти, - принимая в расчет, что мы с ним распили при этом полдюжины рейнвейна да усидели кувшина два киршвассера. Отец Фэтсайд объявил мне, что, по крайнему его разумению, для такого еретика, как я, совершенно все равно, что ходить к обедне, что не ходить, потому что я во всяком случае осужден на вечную погибель, будучи нераскаянным грешником, упорствующим в своей проклятой ереси. Такой ответ обескуражил меня немного, и я пошел посоветоваться к голландскому пастору реформатской церкви, который сказал, что, по его мнению, закон не воспрещает мне ходить к обедне, ибо пророк разрешил Нааману, храбрейшему кавалеру и весьма благородному сирийскому дворянину, входить вместе с его королем во храм Риммона, сиречь языческого бога или идола, которому тот король обещал служить, и даже дозволил склоняться перед ним, когда король опирался на его руку. Но и этот ответ меня не удовлетворил, потому что, во-первых, то был сирийский король, все-таки какой ни на есть помазанник, не чета нашему испанскому полковнику, которого я мог бы разом сдуть с места, как ореховую шелуху; а во-вторых, меня пуще всего смущало то, что ни по каким военным законам не обязан я был ходить к обедне, да и выгоды в том не видал, потому что особой платы за это не полагалось, а между тем могло быть для совести моей вредоносно.

- Ну, как же вам понравилось у них? - осведомился опять его собеседник.

- О, милорд! - воскликнул служака с некоторым восторгом. - Насчет жалованья всей Европе надо бы у них поучиться: ни они у тебя не занимают, ни ты у них, ни просрочек, ни проволочек, все начистоту; то есть так верно получаешь с них свои денежки, словно сам их в банк положил. Квартиры тоже у них отличные, и харчи первый сорт. Но зато народ они аккуратный, щепетильный, и никакой мелочи тебе не пропустят даром. Так что, например, пожалуется мужик, что ему голову проломили, или кабатчик заявит, что у него пивной кувшин расшибли, или пугливая девчонка где-нибудь пискнет, а честного воина за это потащат к ответу; да не своим военным судом судят, который, конечно, лучше может его рассудить, а призовут к бургомистру, простому ремесленнику низкого звания, и начнет он тебе угрожать и тюрьмой, и веревкой, и всякой такой дрянью, словно ты не воин, а такой же поганый земноводный, толстопузый мужик, как и он сам. Так я и не мог ужиться с этими неблагодарными плебеями: вот ведь, сами не умеют защищаться, силенки не хватает; а когда за это дело берется благородный иностранец, храбрый кавалер, они ему за это только жалованье платят и никакой воли не дают, а этого ни одна честная душа не вытерпит. Разве можно сравнить одно жалованье с привольным житьем да почетным обращением?.. Ну и порешил я с этими мингерами^{75} распроститься. А тут прослышал я, к превеликому моему удовольствию, что нынче летом затевается что-то для меня подходящее здесь, на любезной моей родине. Вот я и явился сюда, по пословице, точно нищий на свадьбу, с тем чтобы предложить свою боевую опытность, приобретенную в чужих краях, к услугам дорогих моих соотечественников. Итак, значит, теперь вся моя история известна вашему сиятельству, за исключением того лишь, как я себя вел в различных делах, в ратном поле, при осадах, штурмах и атаках; но это долго да и скучно рассказывать; и притом было бы приличнее говорить об этом кому другому, а не мне самому.

Холл Джозеф (1574-1656) - епископ Эксетера и Норича, поэт, выпустивший в 1597-1598 гг. две книги сатир, написанных по образцу римских.

…кавалер или круглоголовый… народом, который, в отличие от джентльменов, носивших волосы до плеч, стриг волосы. В свою очередь, противники короля называли его приверженцев кавалерами.

Густав Адольф (1611-1632) - король Швеции, полководец, игравший большую роль в Тридцатилетней войне. Возглавлял так называемую Протестантскую унию.

«Франко-бельгийский листок» и др. - Здесь Дальгетти искажает названия различных журналов, выходивших в XVII в.

Под Лейпцигом и под Лютценом государств, переходя от одной враждующей стороны к другой.

Уолтер Батлер - ирландский наемник и авантюрист, командовавший драгунским полком в армии Католической лиги в годы Тридцатилетней войны. В 1634 г. участвовал в заговоре против Валленштейна.

(гол. mijeheer) - господин, сударь, обращение без дворянского титула. Мингерами Дальгетти называет голландцев.


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница