Легенда о Монтрозе.
Глава XIV

Легенда о Монтрозе

Глава XIV

«Трагедия Бренновальта»^{104}

- Поищи, где тут ход в капеллу, Ранальд, - сказал капитан, - а я покамест посмотрю, что за штуки здесь лежат.

С этими словами он одной рукой ухватил пачку самых секретных деловых бумаг Аргайла, а другой вытащил кошелек, набитый золотом: то и другое лежало в выдвижном ящике великолепной конторки, стоявшей раскрытой, что показалось нашему герою слишком заманчивым. Потом он завладел саблей и парой пистолетов, вместе с пороховницей и пулями, висевшими тут же на стене.

- Каждый честный кавалер, - говорил служака, засовывая в карманы завоеванное добро, - всегда должен собирать как можно больше сведений и добычи, - сведения пойдут на пользу начальству, а остальное может он приберечь для себя. Клинок этой сабли - настоящий Андреа Феррара^{105}, а пистолеты еще лучше моих собственных. Но обмен не есть грабеж. Обижать воина не следует, милорд, да еще обижать-то совсем понапрасну. Тише, тише, Ранальд!.. Слушай-ка, ты, туманный человек… куда ты направляешься?

И точно, пора было остановить порыв Ранальда: не находя потайного хода и, по-видимому, потеряв терпение в этих поисках, замедлявших дело, он уже стащил со стены саблю и щит и собирался идти прямо в большую галерею, с намерением так или иначе пробить себе дорогу через все препятствия.

- Стой, пока жив, - шепнул ему Дальгетти, удерживая его за руку. - Нам надо притаиться по возможности. Запрем эту дверь, чтобы думали, что Мак-Калемор сам заперся и не желает, чтобы его тревожили… Дай я сам поищу потайную дверь.

Заглянув за драпировку стен в разных местах, капитан нашел наконец скрытую дверь, а за ней извилистый коридор, упиравшийся в другую дверь, которая, по-видимому, и вела в часовню. Но каково же было его неприятное изумление, когда по ту сторону этой двери он явственно расслышал зычный голос пастора, произносивший проповедь.

- Вот подлец! - проворчал он. - Затем и указал на этот ход, чтобы мы попали в ловушку. Хочется мне вернуться в подземелье да перерезать ему горло.

Он осторожно отворил дверь и увидел, что она ведет на особую галерею за решеткой, предназначенную только для самого маркиза; в эту минуту все занавеси в ней были спущены, вероятно, для того, чтобы думали, что маркиз присутствует на богослужении, тогда как он в это время занимался мирскими делами. В галерее никого не было, ибо так велика была важность, окружавшая в ту пору знатных сановников, что даже семейство маркиза сидело поодаль от него, в особой галерее, пониже самого хозяина. Удостоверившись в этом, капитан Дальгетти укрепился в галерее, тщательно заперев за собою дверь.

Я знаю, что употреблю смелое выражение, если скажу, что никогда ни одна проповедь не была выслушана с большим нетерпением и не производила более удручающего впечатления.

Капитан слушал в-шестнадцатых, в-семнадцатых, в-восемнадцатых и с таким чувством, которое было близко к полному отчаянию. Но, к счастью, нельзя же вечно читать нравоучения (эти богослужения назывались чтениями); пастор наконец закончил свою речь, не преминув при этом отвесить нижайший поклон по направлению к галерее за решеткой и не подозревая, конечно, кому он так почтительно кланяется. Судя по быстроте, с какой прислуга маркиза устремилась вон из часовни, можно было подумать, что и им было немногим веселее, чем нашему изнывавшему с тоски капитану; впрочем, в числе их было много хайлендеров, не понимавших ни одного слова из того, что читал пастор, но они все-таки аккуратно посещали капеллу по приказанию Мак-Калемора и, конечно, продолжали бы посещать с не меньшим усердием, если бы вместо пастора им поставили турецкого имама.

Однако, хотя публика разошлась очень быстро, пастор еще долго оставался в капелле, расхаживая взад и вперед мимо ее готических окон и, по-видимому, размышляя о том, что он только что говорил, или о том, что скажет в следующий раз. Как ни был смел Дальгетти, он не вдруг решил, как поступить. Медлить было опасно; с каждой минутой становилось вероятнее, что сторож придет в тюрьму и увидит, что пленника подменили, притом могло случиться, что на этот раз он навестит узников раньше обыкновенного.

Наконец, обратившись к Ранальду, который ловил каждое его движение, он шепнул ему, чтобы следовал за ним и не выказывал никакого смущения. Капитан Дальгетти отправился вниз по особой лестнице, ведшей из галереи в капеллу. Менее опытный авантюрист, пожалуй, постарался бы пройти поскорее мимо пастора, в надежде, что тот не заметит его. Но капитан понимал, что так можно попасться гораздо хуже, а потому преважно пошел навстречу богослову и, мимоходом раскланявшись с ним очень почтительно, намеревался тихими шагами направиться к выходу. Но каково было его удивление, когда он узнал в проповеднике то самое лицо, с которым накануне обедал в замке Арденвор!.. Однако он мигом справился со своим смущением и, прежде нежели пастор сказал хоть слово, обратился к нему с такой речью:

- Я не мог уехать из этого дома, не поблагодарив вас, достопочтеннейший сэр, за поучение, коим вы нас почтили сегодня.

- Я даже не заметил, сэр, что вы были в капелле! - сказал проповедник.

- Его светлости маркизу было угодно, - скромно сказал Дальгетти, - дать мне местечко в своей собственной галерее.

При этом известии пастор низехонько поклонился капитану, зная, что такая честь достается лишь немногим знатнейшим особам.

- Мне доводилось, сэр, - продолжал капитан, - в течение моей скитальческой жизни слышать многих проповедников всяких вероисповеданий, как-то: лютеран, евангелистов, реформатов, кальвинистов и прочая, но никогда еще не слыхал я поучения, подобного вашему.

- Не поучение, многоуважаемый сэр, а чтение, - сказал пастор, - наша церковь это называет чтением.

- Чтение или поучение, - сказал Дальгетти, - но это было, как говорят немцы, ganz fortre flich^[35], и я не мог уехать, не засвидетельствовав перед вами, как глубоко растрогало меня ваше душеспасительное чтение и как я в то же время раскаиваюсь в том, что за вчерашней трапезой с недостаточным почтением обращался к такой особе, как вы.

- Увы, многоуважаемый сэр, - сказал пастор, - в сем мире мы встречаемся как бы в Долине Помрачения Смерти, сами не знаем, с кем нас сталкивает судьба! Что же удивительного, если иногда толкаем тех, кого, несомненно, стали бы уважать, кабы знали, с кем имеем дело. А ведь, по правде сказать, и я, сэр, расположен был принять вас скорее за кощунствующего шутника, нежели за благочестивую особу, чтящую Господа нашего даже в лице нижайшего из Его слуг.

- Таково мое всегдашнее обыкновение, многоуважаемый сэр, - отвечал Дальгетти, - ибо на службе у бессмертного короля Густава… Однако я вас отвлекаю от благочестивых размышлений? - На этот раз затруднительные обстоятельства пересилили в нем даже охоту рассказывать про шведского короля.

- Нисколько, нисколько, многоуважаемый сэр, - сказал пастор. - Скажите пожалуйста, какие были порядки при особе этого великого монарха, память о котором столь драгоценна для каждого протестантского сердца?

- Сэр, утром и вечером барабан созывал на молитву так же аккуратно, как на ученье; и если какой солдат проходил мимо духовного лица, не поклонившись ему, его на целый час сажали за это на деревянную кобылу. Сэр, позвольте пожелать вам доброго вечера… Я принужден покинуть замок. Мак-Калемор уже выдал мне паспорт.

- Еще минуту, сэр! - задержал его проповедник. - Не могу ли я чем-нибудь засвидетельствовать глубочайшее мое уважение к ученику великого Густава, и притом столь удивительному знатоку ораторского искусства?

- О, ничем, сэр, - сказал капитан, - вот разве попрошу вас указать мне ближайший выход к воротам, да еще, - прибавил он с неподражаемым нахальством, - будьте так добры, прикажите слуге привести мне туда мою лошадь, темно-серого мерина. Надо лишь кликнуть: «Густав!» - он тотчас насторожит уши… Сам-то я, по правде сказать, не знаю, где тут расположены конюшни, а мой проводник, - тут он значительно взглянул на Ранальда, - не говорит по-английски.

- Очень рад услужить вам, - сказал пастор. - Вот, сюда пожалуйте, через этот крытый ход!

«Ну и слава богу, что ты так тщеславен, - подумал про себя капитан. - А я уж боялся, как бы не пришлось пускаться в путь без Густава».

«удивительного знатока ораторского искусства», что, пока Дальгетти вел переговоры с часовыми у подъемного моста, предъявляя паспорт и передавая пароль, слуга привел ему его коня, совсем оседланного.

Во всяком другом месте внезапное появление капитана на свободе, тогда как его только что всенародно посадили в тюрьму, могло возбудить подозрения и толки; но слуги и домашние маркиза так привыкли к его таинственной политике, что им и в голову не пришло ничего особенного; подумали только, что, должно быть, капитана затем и выпустили на волю, чтобы дать ему какое-нибудь секретное поручение. В этом предположении у него только спросили пароль и отпустили на все четыре стороны.

Дальгетти шагом проехал через городок Инверэри, а разбойник шел рядом с лошадью, в виде пешего служителя. Проходя мимо виселицы, старик взглянул на висевшие тела и заломил руки. Движение было мимолетное, так же как и взгляд, но оба выражали глубочайшее страдание. Ранальд тотчас овладел собой и только на ходу шепнул несколько слов одной из женщин, которые, сидя у подножия виселицы, подобно Риспе, дочери Айи, стерегли мертвых и оплакивали этих жертв феодальной неправды и жестокости. Услыхав голос Ранальда, женщина вздрогнула, но, мгновенно спохватившись, слегка кивнула ему в ответ.

Дальгетти продолжал свой путь вон из города, раздумывая: нанять или просто взять лодку и переправиться через озеро или же шмыгнуть в лес и там скрыться от преследования.

В первом случае он рисковал тем, что за ним каждую минуту могла погнаться одна из оснащенных галер маркиза, стоявших наготове у пристани; их длинные реи, обращенные к подветренной стороне, отнимали у него всякую надежду уйти от них в простой рыбачьей лодке. Если же решиться на второе, он был далеко не уверен, что в таком диком и незнакомом краю сумеет спрятаться и найти себе пропитание. Город остался позади, а он все еще не знал, куда поворотить коня, и начинал понимать, что, уйдя из темницы инверэрского замка, он хоть и совершил отчаянный подвиг, но самое трудное оставалось впереди. Теперь, если бы его поймали, расправа была бы короткая, потому что, нанеся личное оскорбление такому властному и мстительному вельможе, ему только и можно было ожидать немедленной казни. Пока он предавался этим печальным размышлениям и озирался кругом с нерешительным видом, Ранальд Мак-Иф внезапно спросил, куда он намерен теперь направиться.

- Вот в том-то и штука, почтенный мой товарищ, - отвечал Дальгетти, - что не знаю, как тебе ответить. Право, Ранальд, мне сдается, что лучше бы нам с тобой побыть на черном хлебе и воде до приезда сэра Дункана из Арденвора; а уж он, ради спасения собственной чести, должен бы как-никак вызволить меня оттуда.

- Саксонец, - отвечал Мак-Иф, - не жалей, что променял смрадную темницу на приволье под чистым небом. А пуще всего не тужи о том, что оказал услугу одному из Сыновей Тумана. Положись на меня: головой ручаюсь, что проведу тебя в сохранности.

- А можешь ли ты благополучно проводить меня по горам обратно к войску Монтроза? - спросил Дальгетти.

- Могу, - сказал Мак-Иф. - Нет человека, который так подробно знал бы все проходы, пещеры, лощины и трущобы, как знаем их мы, Сыновья Тумана. Пока другие только и знают ползать по берегам рек и озер, нам известны крутые ущелья непроходимых гор и глубокие пещеры, откуда берут начало горные потоки. Аргайл и с гончими собаками не выследит нас в тех твердынях, куда я проведу тебя.

- Коли так, друг Ранальд, пусть будет по-твоему, - сказал Дальгетти, - сам-то я, наверное, пропал бы в этих местах.

для сокращения пути вбок, что капитан Дальгетти вскоре совсем сбился с толку и не мог сообразить, где восток, где запад.

Наконец тропинка, становившаяся все более затруднительной, уперлась в густую трущобу. Вблизи слышен был рев горного потока, почва была местами топкая, местами обрывистая, и дальше ехать было решительно невозможно.

- Черт побери! - воскликнул Дальгетти. - Тут никак не пролезешь! Я боюсь, не пришлось бы расстаться с Густавом.

- О коне не беспокойся, - сказал разбойник, - скоро получишь его обратно.

Сказав это, он тихо засвистал; из чащи малинника и ежевики появился мальчик, полунагой, лишь наполовину прикрытый тартаном, без шапки, но с массой спутанных волос, повязанных вокруг головы кожаным ремнем; другой защиты от солнца и непогоды на нем не было. Он был страшно худ, и его серые глаза казались вдесятеро больше обычных человеческих глаз, хотя, как зверь, он выполз из-под куста.

- Ох, ох! - воскликнул ветеран в отчаянии. - Неужто надо оставлять Густава в таких ненадежных руках?

- С ума ты сходишь, теряя понапрасну столько времени! - сказал его проводник. - Разве мы на дружеской земле, что ты прощаешься с конем, словно с братом родным? Говорю тебе, что еще увидишь свою лошадь; а если бы и не увидел, разве жизнь не дороже самого лучшего жеребца, когда-либо рожденного от кобылы?

- Что правда, то правда, почтеннейший, - вздыхал Дальгетти, - а все-таки если бы ты знал, что за ценный конь этот Густав… Какие мы с ним походы делали… сколько вместе горя мыкали!.. Ты посмотри, он поворачивает голову, чтобы еще раз взглянуть на меня… Эй, паренек без штанов, будь с ним поласковее, голубчик, я тебя награжу за это!..

И капитан, слегка пофыркивая носом, чтобы проглотить свое горе, отвернулся от зрелища, надрывавшего ему сердце, и последовал за проводником.

с конем, капитан должен был, едва придерживаясь за висячие ветки и торчавшие из земли коренья, спрыгнуть с высоты восьми футов в каменистое русло потока, вверх по течению которого Сын Тумана отправился дальше. Они перелезали через громадные камни, продирались сквозь чащу колючих кустов, карабкались с превеликим трудом на отвесные скалы с тем, чтобы, достигнув вершины, тотчас с не меньшим трудом спускаться с противоположной крутизны; все эти препятствия быстроногий и полунагой горец преодолевал с такой легкостью и проворством, что капитан только дивился и завидовал; сам же он, обремененный стальным шлемом, панцирем и другими доспехами, не говоря уже о тяжеловесных высоких сапогах, наконец до такой степени умаялся и от усталости, и от беспрестанных препятствий на пути, что сел на камень перевести дух и принялся объяснять Ранальду Мак-Ифу разницу между путешествием expeditus^[36] и impeditus^[37] и как эти понятия истолковывались в маршальской коллегии в Абердине.

Вместо ответа горец положил руку ему на плечо и указал назад, в ту сторону, откуда дул ветер. Дальгетти оглянулся, но ничего не увидел, потому что сумерки быстро сгущались, а находились они на дне глубокого оврага. Но зато до его ушей донесся издали явственный звон большого колокола.

- Это они тревогу забили, должно быть… так называемый набат, - молвил Дальгетти.

- Правда, Ранальд, ты мой надежный друг, - сказал Дальгетти. - Не спорю, что и со мной скоро может случиться то же самое, потому что я до того замотался по той причине, что я, как уже говорил тебе, impeditus, а будь я expeditus, меня бы пешее хождение не затруднило ни капельки; теперь же, я думаю, всего проще мне залезть куда-нибудь в кусты, полежать спокойно и ждать, какую судьбу Богу угодно послать мне. Убедительно прошу тебя, друг Ранальд, позаботься о себе самом, а меня оставь на произвол судьбы, как сказал Северный Лев, бессмертный Густав Адольф (о котором ты, наверное, слыхал, хотя бы ни о ком другом и не слыхивал, Ранальд), - и сказал он это Францу-Альберту, герцогу Саксен-Лауенбургскому, будучи смертельно ранен в сражении при Лютцене. И даже не очень отчаивайся в моей участи, друг мой, потому что в Германии мне не раз доводилось бывать в таких же переделках, особенно помню я случай после роковой битвы под Нордлингеном, когда я даже на другую службу перешел…

- Если бы ты поберег свое дыхание для спасения сына твоего отца, вместо того чтобы тратить время и силы на пустые россказни, - сказал Ранальд, приходя в нетерпение от болтливости капитана, - или если бы твои ноги так же проворно работали, как язык, еще была бы тебе надежда положить сегодня твою усталую голову не на кровавую подушку.

- В твоих словах есть нечто поистине военное, - сказал капитан, - хотя слишком резко и непочтительно по отношению к офицеру в старшем чине. Но на походе я всегда прощаю такие провинности, потому что у всех народов при этих случаях допускаются большие вольности. Ну а теперь, друг Ранальд, веди меня дальше, так как я успел маленько отдышаться. Иначе говоря, I prae, sequar^[38], как мы, бывало, выражались в маршальской коллегии.

можно себе представить. Капитан поспевал за ним, как мог, таща на себе и тяжелые сапоги с наколенниками, и панцирь с железными рукавицами, не говоря уже о толстой кожаной куртке, скрывавшейся под всеми этими доспехами; он во всю дорогу разглагольствовал о своих прежних подвигах, хотя Ранальд не обращал ни малейшего внимания на его слова. Таким образом прошли они довольно большое расстояние, как вдруг в стороне послышался мощный лай собаки, вероятно почуявшей по ветру свою добычу.

- Черный пес, - молвил Ранальд, - не к добру тебя услышал Сын Тумана! Чтобы тебе пропасть, и с сукой, которая тебя породила… Таки напала на наш след?.. Только теперь уж поздно, черная тварь, олень добрался до своего стада.

Сказав это, он опять тихо свистнул, и ему так же тихо ответили с верхнего конца скалистого прохода, по которому они уже несколько времени подымались. Ускорив шаги, они достигли вершины, и при свете ярко светившей луны Дальгетти увидел толпу из десяти иди двенадцати хайлендеров и стольких же женщин и детей, которые встретили Ранальда Мак-Ифа изъявлениями такой восторженной радости, что спутник его тотчас догадался, что это должны быть Сыновья Тумана. Место, где они ютились, вполне подходило к их прозвищу и образу жизни. То был нависший над бездной крутой утес, вокруг которого вилась узкая, прерывистая тропинка, и над нею во многих пунктах командовала избранная ими позиция.

Ранальд поспешно и горячо что-то рассказывал детям своего племени, после чего все мужчины стали поодиночке подходить к Дальгетти и пожимать ему руку, а женщины, с громкими возгласами благодарности, теснились вокруг него и целовали край его одежды.

- Они клянутся тебе в верности, - сказал Ранальд Мак-Иф, - за то добро, которое ты сделал сегодня нашему роду.

… Это только путает понятия и ранги в воинском сословии… А что до целования рукавиц, пороховниц и тому подобного, помню я, что однажды сказал бессмертный Густав, когда проезжал по улицам Нюрнберга и народ на него молился (чего он, конечно, более был достоин, нежели простой, хотя и благородный кавалер, как я). Тогда он обратился к ним с упреком, говоря: «Вот вы мне поклоняетесь, как Богу, а может быть, скоро на меня падет небесное мщение и докажет вам, что я такой же смертный, как и вы!» Так вот, значит, где ты думаешь укрыться от преследований, Ранальд?.. Voto а Dios^[39], как говорят испанцы, местечко отличное… И даже такое местечко, что для малого отряда я, пожалуй, лучше не видывал. Ни одному человеку нельзя подойти по этой тропинке, не наткнувшись на дуло пушки или ружья… А впрочем, Ранальд, надежный друг мой, пушек-то у вас, наверное, не водится… да и мушкетов я что-то не вижу у твоих молодцов. Какую же артиллерию намерен ты пустить в ход, чтобы защитить позицию, покуда не дойдет дело до рукопашной? Я не могу взять в толк, что ты замышляешь, Ранальд!

- Будем обороняться с той отвагой и тем оружием, которое досталось нам от отцов наших, - отвечал Мак-Иф, указывая капитану на своих людей, вооруженных луками и стрелами.

- Луки и стрелы! - воскликнул Дальгетти. - Ха-ха-ха! Разве мы возвращаемся к временам Робин Гуда?^{106} Луки и стрелы! Вот уже сто лет, как ничего подобного не видано в цивилизованных войсках. Луки и стрелы! Отчего же не ткацкий навой, как во времена Голиафа?^{107} … ни Валленштейн, ни Батлер… ни старик Тилли… Ну, Ранальд, что делать, коли у кошки только и есть что когти… Если у нас ничего нет, кроме луков и стрел, попробуем как-нибудь управиться и этими средствами. Но так как я не знаю, далеко ли они стреляют и что вообще можно сделать с такой допотопной артиллерией, распорядись уж сам, как лучше расставить твоих людей. Я и рад бы принять начальство, если бы вы воевали настоящим христианским оружием, да не могу, потому что у вас способы какие-то нумидийские. Впрочем, и я непременно приму участие в предстоящей схватке, к сожалению, только с пистолетами, по той причине, что мое ружье осталось у седла вместе с Густавом…

- Нет, брат, спасибо, слуга покорный, - продолжал он, - обращаясь к одному из горцев, который предлагал ему лук. - Дугалд Дальгетти может сказать о себе, как нас учили в маршальской коллегии:

…

Тут Ранальд Мак-Иф еще раз положил предел болтовне капитана, дернув его за рукав и указав рукой в глубину ущелья. Лай собаки раздавался все ближе и ближе, и можно было расслышать несколько человеческих голосов, перекликавшихся между собой: очевидно, люди близко следовали за собакой и время от времени рассыпались по сторонам, затрудненные препятствиями на пути или с целью хорошенько осмотреть по дороге кусты. С каждой минутой они приближались. Мак-Иф тем временем предложил капитану скинуть свои тяжелые доспехи, предупредив, что женщины сумеют их запрятать и сохранить.

- Извините, сэр, - сказал Дальгетти, - это не водится у нас, в заграничных войсках. Я, например, помню, как один раз бессмертный Густав распек финских кирасиров, да еще барабаны у них отнял за то, что они сняли свои латы и сложили их в обозе. Так они и ходили без барабанов до тех самых пор, пока так славно не отличились в битве под Лейпцигом. Такой урок не скоро позабудешь; да, помню я также восклицание бессмертного Густава: «Увижу, кто из офицеров любит меня, тот наденет ратные доспехи: ибо, если мои офицеры будут убиты, кто же поведет моих солдат к победе?» Тем не менее, друг Ранальд, я бы не прочь был избавиться от моих тяжеловесных сапог, если у вас найдется чем заменить их, потому что подошвы у меня не такие, как у вашей команды, и я не могу ходить босиком по острым камням и по терниям.

В одну минуту с капитана стащили неуклюжие сапоги и заменили их парой мягких башмаков из оленьей шкуры, которые один из хайлендеров тут же проворно скинул и уступил ему, чем весьма одолжил Дальгетти.

Капитан только что посоветовал Ранальду отрядить двух-трех человек под гору на разведку и немного развернуть фронт, то есть поставить по паре стрелков на каждую сторону утеса, чтобы иметь наблюдение за неприятелем со всех пунктов, как вдруг собака залаяла совсем близко, и осажденные догадались, что преследующий их отряд уже вошел в ущелье и поднимается к их убежищу. Настала полная тишина. Как ни был болтлив наш капитан, но и он понимал необходимость притаиться и соблюдать молчание.

в густую тень. В глубине пропасти чернела масса леса, сплошные вершины которого были похожи отсюда на поверхность океана сквозь туман. Из недр этой чащи, у самого подножия скал, раздавался по временам отчаянный лай собаки, страшные звуки которого, оглашая лес и каменистые громады, раскатывались среди них бесчисленными отголосками; потом на время все опять стихало, и слышно было лишь тихое журчание горного ручейка, местами ниспадавшего каскадами, местами молча катившего свои струи по отлогим местам. Голоса людей, вполголоса совещавшихся между собой, слышались внизу; казалось, что они или не нашли еще узкой тропинки, ведшей на вершину, или нашли, но не решались подниматься ввиду неверного освещения, страшной крутизны, а также из опасения, что ее, быть может, защищают.

Наконец показалась человеческая фигура, неясные очертания которой медленно возникали из темной глубины, и осторожно стала пробираться вверх по тропинке. Когда человек вышел на открытое место, луна осветила его так явственно, что Дальгетти отлично мог рассмотреть хайлендера, с длинным ружьем в руках и с пучком перьев на шапке.

- Ах, черт! - проворчал капитан. - Прости, Боже, мое согрешение, чуть ли не настал наш последний час. Что мы теперь будем делать, коли они с собой тащат огнестрельное оружие, а у нас только луки да стрелы?

В эту минуту хайлендер с ружьем остановился на выступе утеса, на полпути до вершины, и подал знак остальным, оставшимся внизу, чтобы подходили скорее. Но в ту же секунду один из Сыновей Тумана выстрелил из лука: стрела зазвенела в воздухе и, ударившись в подступавшего хайлендера, нанесла ему такую глубокую рану, что он сразу потерял равновесие и свалился головой вниз со скалы в черневшую бездну.

Треск сучьев, которые он задел по дороге, и глухой звук его падения на дно пропасти вызвали крики ужаса и удивления со стороны его товарищей. Сыновья Тумана, ободренные впечатлением этого первого успеха, отвечали на эти крики громкими и пронзительными возгласами торжества и, бросившись вперед на край утеса, старались дикими кликами и угрожающими жестами показать врагам, что их много, они не теряют бодрости и занимают выгодную позицию. Даже капитан Дальгетти настолько забыл предосторожности, предписанные воинской наукой, что вскочил во весь рост и закричал Ранальду гораздо громче, чем того требовало благоразумие:

…

- Англичанин! - крикнул голос снизу. - Целься в английского солдата, я вижу блеск его панциря!..

В ту же секунду раздались три выстрела из мушкетов: одна из пуль ударилась в толстый стальной нагрудник капитана и отскочила от него, - этот нагрудник уже не раз спасал жизнь храброму воину, - но зато другая пробила насквозь набедренник и свалила его с ног. Ранальд схватил его на руки и унес подальше от края пропасти, а Дальгетти между тем горестно воскликнул:

- Сколько раз я говорил бессмертному Густаву, и Валленштейну, и Тилли, и другим бойцам, что следует делать набедренники гораздо толще!

Мак-Иф внушительным тоном произнес два-три слова по-гэльски и передал раненого на попечение женщин, державшихся в арьергарде отряда; он уже собирался воротиться к месту битвы, но Дальгетти ухватил его за конец одежды и заговорил:

…. но прошу тебя, передай Монтрозу, что я пал как достойный слуга бессмертного Густава… и пожалуйста, не рискуй своей теперешней позицией… покидай ее осторожнее… и если захочешь преследовать неприятеля… даже если одержишь верх… не… не…

Тут в глазах у него потемнело, от потери крови он так ослабел, что не мог больше говорить и начал терять сознание.

Воспользовавшись этим обстоятельством, Мак-Иф высвободил из его руки конец своего плаща, вложив вместо того угол пледа одной из женщин, и капитан, воображая, что держит за полу Ранальда, продолжал слабеющим и прерывистым голосом подавать ему советы насчет дальнейших военных действий, но с каждой минутой речь его становилась бессвязнее. Он бормотал:

- Главное дело, камрад, выставь мушкетеров впереди отрядов, вооруженных пиками, секирами и обоюдоострыми мечами… Смирно, драгуны!.. На левом фланге… что, бишь, я говорил?.. Да, Ранальд, коли будешь отступать, закинь на ветки деревьев несколько зажженных фитилей… будет огненная линия… Да-да, я забыл, что у вас нет ни фитилей, ни кремневых ружей… только луки да стрелы… луки да стрелы… ха-ха-ха!

Тут капитан окончательно ослабел и откинулся назад, но все еще продолжал смеяться, так уморительно казалось ему сражаться таким старомодным оружием при его новейших понятиях о ведении войны. После этого он еще долго не мог очнуться. Но мы пока оставим его на попечении Дочерей Тумана, на деле оказавшихся мягкосердечными и рачительными сиделками, невзирая на свою дикую наружность и неуклюжие манеры.

35

Превосходно (искаж. нем.).

36

Налегке (лат.).

37

С поклажей (лат.).

38

лат.).

39

Клянусь Богом (исп.).

40

* …стрел ядовитых… - Квинт Гораций Флакк (65-8 до н. э.), ода «К Аристию Фуску» (кн. I, 22).

104

«Трагедия Бренновальта». - Эпиграф к этой главе сочинен самим В. Скоттом.

105

Андреа Феррара

106

Разве мы возвращаемся к временам Робин Гуда? - Робин Гуд - герой народных английских баллад, крестьянин-сакс, боровшийся против произвола феодалов и власти иноземных поработителей - норманнов; лук и стрелы - обычное оружие «вольных стрелков» Робин Гуда (см. роман «Айвенго»).

107

Отчего же не ткацкий навой, как во времена Голиафа? - В Библии о филистимлянском великане Голиафе говорится: «И древко копья его, как навой у ткачей» (навой - часть ткацкого станка, вал, на который навивается основа).