Квентин Дорвард.
Глава XX. Записка

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Квентин Дорвард. Глава XX. Записка (старая орфография)

ГЛАВА XX.
ЗАПИСКА.

Когда обед кончился, капеллан, по видимому находивший удовольствие в обществе Квентина или, быть может, желавший выведать от него дальнейшия подробности об утреннем происшествии, ввел его в комнату, окна которой с одной стороны выходили в сад. Заметив, что Квентин с особенным удовольствием смотрел в сад, он предложил пройдтись в нем и взглянуть на редкие чужеземные кусты, которыми епископ обогатил свои цветники.

Квентин отвечал, что не желает нарушать установленных правил и сообщил о сделанном ему утром замечании. Капеллан улыбнулся и сказал, что такое запрещение относительно входа в сад епископа действительно существовало прежде. - Но, прибавил он с усмешкой, - это было давно, когда наш почтенный епископ был еще молодым, могущественным прелатом лет тридцати, не более, и когда много прекрасных дам являлось в замок за духовными утешениями. Тогда было необходимо, продолжал он полудобродушно и полунасмешливо, потупляя в то же время глаза, - чтобы эти скорбящия дамы, которые всегда помещались в комнатах, занимаемых теперь благородной канонессой, имели возможность пользоваться свежим воздухом, не подвергаясь опасности встретить непосвященных. Но в последние годы, хотя это запрещение не было формально отменено, оно совершенно не соблюдается и существует, как предание, сохранившееся только в памяти старого дворецкого. Если вам угодно, добавил он, - мы теперь же пойдем и испытаем можно ли туда ходить или нет.

Ничего не могло быть приятнее для Квентина, как возможность свободного доступа в сад, откуда, разсчитывая на счастливую случайность, до сих пор благоприятствовавшую его страсти, он надеялся иметь сношение с предметом своей любви или, по крайней мере, увидеть его в окне какой нибудь башни, на балконе или в каком нибудь счастливом уголке, в роде гостинницы Лилий около Плесси, или близь башни дофина в самом этом замке. Где бы не жила Изабелла, ей, казалось, повсюду было назначено быть обитательницей башни.

Когда Дорвард сошел в сад с своим новым другом, последний показался ему совершенно земным философом, занятым только земными предметами; взоры же Квентина хотя и не стремились к небу, как взоры астролога, тем не менее блуждали по окнам, балконам и, особенно, по многочисленным башням, выступавшим на внутреннем фасаде древняго здания, и старались отыскать в них свое созвездие.

Занятый таким образом, влюбленный молодой человек совершенно без внимания слушал - и слушал ли еще? - перечисление всех трав, растений и кустарников, которые показывал ему почтенный проводник. Одно растение было драгоценно, потому что отличалось замечательными лечебными свойствами, другое еще драгоценнее, как редкая приправа к супу, третье, наконец, драгоценнее всех, потому что не имело никаких достоинств, кроме необычайной редкости. Нужно было однако оказывать хотя некоторое внимание; для молодого человека это было так трудно, что он от всего сердца посылал к чорту и услужливого ботаника и все растительное царство. Наконец бой часов, призывавший капеллана к исполнению его обязанностей, спас Квентина.

Разставаясь с своим новым другом, почтенный капеллан наговорил ему множество совершенно излишних извинений и окончил приятным для Дорварда уверением, что он может гулять в саду до самого ужина, не опасаясь быть потревоженным.

-- Здесь, сказал он, - я всегда учу свои проповеди, потому что это место совершенно ограждено от посторонних посетителей. Сейчас я должен говорить поучение в капелле, неугодно ли вам будет удостоить меня своим присутствием.... говорят, что я имею некоторый дар.... но пусть слава принадлежит кому следует.

Квентин отказался под предлогом сильной головной боли, против которой чистый воздух должен был, по всей вероятности, оказаться самым лучшим лекарством, и наконец добродушный священник предоставил его самому себе.

Легко угадать, что при тщательном исследовании, которому он теперь, на свободе, подвергал все выходившие в сад окна, Квентин не упустил из виду окон возле маленькой двери, через которую Марта ввела Гэйраддина в комнаты графинь, как тот уверял. Все было тихо и спокойно, ничто не подтверждало и не опровергало слов цыгана. Начало смеркаться и Квентин почувствовал, сам не зная почему, что, оставаясь так долго в саду, он мог возбудить подозрение и неудовольствие.

Когда, решившись уйдти, он в последний раз проходил под окнами, которые так пленяли его, он услыхал над собой легкий, осторожный звук, похожий на кашель, которым, казалось, желали, не подвергаясь наблюдениям других, привлечь его внимание. Он с радостным удивлением взглянул на верх, окно тихо отворилось, женская рука уронила записку и она упала на розмариновый куст, росший под окном. Осторожность, с какой была брошена записка, требовала такой же осторожности и при чтении её. Сад был окружен, как мы уже сказали, с двух сторон строениями дворца, следовательно в него выходило много окон; но в саду была скала, а в ней грот, который капеллан так любезно показывал Дорварду. Поднять записку, скрыть ее на груди и поспешно удалиться в это тайное убежище, было для Квентина делом одной минуты. Там, онъразвернул драгоценный сверток, благословляя монахов Абербротика, которые дали ему возможность разобрать содержание его.

Первая строка заключала предостережение: "читайте это тайно". Содержание было следующее. "То, что ваши глаза слишком смело высказали, мои, быть может, слишком скоро поняли. Но несправедливые преследования придают смелость своим жертвам. Лучше положиться на благодарность одного, чем быть предметом преследования многих. Богиня счастья поставила свой престол на скале; но человек отважный не побоится взобраться и туда. Если вы решитесь сделать что либо для той, которая рискует многим, приходите только завтра, рано утром, в сад, с голубым и белым пером на вашей шляпе. Но не ожидайте дальнейших объяснений. Говорят, что ваше созвездие предназначило вас к чему то великому и одарило благодарным сердцем. Прощай, будь верен, скор, решителен, и не сомневайся в своем счастии". В этой записке был завернут брилиантовый перстень, на котором был вырезан древний герб дома де-Круа.

Первым чувством Квентина в настоящем случае был самый чистый восторг. Радость и гордость, казалось, возносили его до небес; под влиянием этого чувства, он решился действовать или умереть и с презрением помышлял о тысяче препятствий, которые становились между ним и предметом его желаний.

В этом восторженном состоянии, Дорвард не был способен вынести что либо, хотя на минуту могущее отвлечь его ум от такого восхитительного предмета созерцания. Войдя в замок, он, под предлогом головной боли, не явился к ужину домашних епископа и, засветив лампу, удалился в назначенную ему комнату, чтобы снова читать и перечитывать драгоценную записку, и тысячу раз целовать не менее дорогое кольцо.

Но такая напряженность чувств не могла долго продолжаться. Его давила мысль, хотя он старался удалять ее, как неблагодарную, даже святотатственную, что откровенность признания обнаруживала в решившейся на него недостаток деликатпости, не соответствовавший тому высокому романтическому чувству, которое он до сих пор питал к Изабелле. Но всякий раз, как эта неотвязчивая мысль начинала овладевать им, он спешил подавить ее как злобную, шипящую змею, проникшую в его ложе. Ему ли, счастливцу, для которого она вышла из своей среды, ему ли порицать ее за снисхождение, без которого он не осмелился бы поднять на нее своего взора? И разве её сан и происхождение не давали ей, в этом случае, права нарушить обычного правила, налагавшого молчание на женщину до тех пор, пока мужчина не выскажется первый. К этим смело возведенным в силлогизм доводам, которые он считал вполне убедительными, самолюбие его присоединяло может быть еще один, в котором, даже мысленно, он не решался признаться сам себе, а именно, что достоинство любимого человека оправдывало, может быть, некоторое отступление со стороны дамы от общих правил - на подобных же доводах, Мальволио основывал свои надежды; сверх того, такие примеры встречаются в хрониках. Оруженосец незнатного происхождения, о котором он только что читал, был, как и он, безземельный и неимущий дворянин, но тем не менее великодушная венгерская принцесса не задумалась оказать ему знаки любви, более существенные, чем только что полученная записка.

"Welcome," she said, "my swete Squyre,

My hearts roote, my soule's desire;

I will give thee kisses three,

" *)

*) "Приветствую тебя милый мой оруженосец, ты корень моего сердца, желанный моей души" сказала она, "я дам тебе три поцелуя и сверх того пятьсот футов, в придачу."

И та же правдивая история рассказывает, как сам венгерский король сознается:

"I have yknown many а page,

Come to he Prince by marriage." *)

*) Я знал многих пажей, которые женитьбою достигли трона.

После всего этого, Квентин великодушно примирился с образом действий графини, который, по видимому, обещал ему так много счастия.

Но скоро возникло другое сомнение, которое было гораздо труднее разрешить. Изменник Гэйраддин провел, сколько было известно Квентину, почти четыре, часа в комнатах графинь. Судя по высказанным цыганом намекам, что он, в некотором весьма важном для Дорварда отношении, имел влияние на его судьбу, где ручательство что все это не было устроенная им ловушка? А если так, то есть возможность предположить, что коварный негодяй выдумал эту штуку, чтоб прикрыть какой нибудь новый план измены, может быть увлечь Изабеллу из убежища, обещанного ей покровительством достойного епископа. Это обстоятельство следовало разсмотреть как можно внимательнее, потому что Квентин чувствовал к цыгану отвращение, соразмерное наглости, с какой тот сознался в своей измене, и не мог представить себе счастливого или честного исхода в деле, в котором принимал участие этот человек.

Эти различные мысли теснились в уме Квентина и, подобно туманным облакам, омрачали светлые картины, созданные его воображением. Он не спал всю ночь, и при первом луче света, даже часом раньше, был уже в саду, доступ к которому теперь никто не заграждал ему. На шляпе у него было условленного цвета перо, какое он только мог наскоро достать. Прошло два часа, прежде чем его присутствие было замечено; наконец, он услыхал звуки лютни, и, вскоре, окно над той самой дверью, в которую Марта ввела накануне Гэйраддина, отворилось; в нем, во всей девственной красоте, показалась Изабелла и полурадушно, полустыдливо приветствовала Квентина. При глубоком и выразительном поклоне, которым он отвечал на её любезность, она сильно покраснела, захлопнула окно и скрылась.

Дело было ясно и никакой дневной свет не сделал бы его яснее. Подлинность записки не подлежала сомнению, оставалось только ждать, что будет дальше; а на это драгоценная записка не дала никакого намека. Впрочем не угрожало никакой близкой опасности: графиня находилась в укрепленном замке, под покровительством государя, который одинаково пользовался уважением и почтением, как светский владетель и как высокий сановник церкви. Счастливому оруженосцу не предвиделось, казалось, никакой необходимости самому предлагать свои услуги, оставалось только быть готовым во всякое время исполнить ее приказания. Но судьба готовила призвать его к делу ранее, чем он предполагал.

В четвертую ночь по приезде в замок Шонвальдт, Квентин сделал распоряжения, чтобы отправить на следующее утро последняго из сопровождавших его во время пути солдат ко двору Людовика с письмами к своему дяде и лорду Крауфорду, где он отказывался от французской службы: недавняя измена, которую замышлял Гэйраддин, получивший на этот счет тайные приказания, представляла ему достаточное извинение, вполне согласное с честью и благоразумием. Потом он лег в постель с теми сладкими мечтами, которые обыкновенно носятся вокруг ложа молодого человека, сильно влюбленного и думающого, что ему отвечают тем же.

Но сны Квентина, в которых сначала отражались те счастливые мысли, под влиянием которых он заснул, начали постепенно принимать более мрачный характер.

Ему снилось, что он гулял с Изабеллой по берегу светлого и прозрачного озера, похожого на те озера, которые составляли характеристическую черту его родной долины; он говорил ей о своей любви, совершенно забыв существовавшия между ними преграды. Она краснела и улыбалась слушая его - именно так, как он мог ожидать, судя по содержанию записки, которую и днем и ночью хранил на своей груди. Но сцена внезапно переменилась. Лето сменилось зимой, тишина бурей; ветер ревела, и волны подымались с такой яростью, как будто духи вод и воздуха сошлись на бой и оспаривали друг у друга владычество. Набегавшия волны, казалось, повсюду преграждали путь, а усиливавшаяся буря безпрестанно нагоняла новые, так что не оставалось никакой возможности держаться на месте. Тревожное ощущение, возбужденное этой мнимой опасностью разбудило спавшого.

Квентин проснулся, и хотя сновидение исчезло и заменилось действительностью, но шум, который, вероятно, подал повод к этому сну, все еще раздавался в его ушах.

Первым движением его было приподняться на кровати и с удивлением прислушаться к звукам, которые, если были производимы бурею, превосходили гул сильнейшей грозы, когда либо гремевшей с грампианских гор. Через минуту ему стало ясно, что шум происходил не от ярости стихий, но от неистовства людей.

Он соскочил с постели и взглянул в окно; но оно выходило в сад и с этой стороны все было спокойно, хотя, открыв его, он еще более убедился по крикам, которые достигали его слуха, что замок был осаждаем многочисленным и отважным неприятелем. Поспешно отыскав свое платье и оружие, он быстро начал одеваться, как вдруг внимание его было привлечено стуком в дверь. Так как Квентин нескоро отвечал, легкая дверь была вышибена, и стучавший, в котором тотчас можно было по своеобразному выговору узнать цыгана Гэйрадин-Мограбина, вошел в комнату. В руках у него была склянка; опустив в нее фитиль, который тотчас же вспыхнул темнокрасным пламенем, Гэйраддин достал из кармана небольшую лампу и зажег ее.

-- Гороскоп вашей судьбы, сказал он Квентину, резко и без дальнейших приветствий, - зависит теперь от одной решительной минуты.

-- Негодяй, сказал Квентин в ответ, - нас окружает измена, а где измена, там ты необходимый соучастник.

-- Вы с ума сошли, отвечал цыган, - я изменяю только тогда, когда мне это выгодно; зачем же стану я изменять вам, когда для меня ваша безопасность выгоднее вашей гибели. Послушайте хоть на минуту голоса разсудка, если это возможно для вас, пока над вами не прогремел голос смерти и разрушения. Жители Люттиха возстали, Гильом де-ла-Марк, с своей шайкой, предводительствует ими. Еслиб даже были средства для сопротивления, то и они были бы уничтожены многочисленностью и бешенством врагов; но средств почти никаких нет. Если вы хотите спасти графиню и свои надежды, то следуйте за мной, во имя той, которая прислала вам брилиант с тремя вырезанными на нем леопардами.

-- Веди, живо отвечал Квентин, - во имя её, я пойду на всякую опасность!

-- Я поведу дело так, что опасности не будет, сказал цыган, - если вы только сможете не вмешаться в драку, которая до вас не касается. Да и какое вам дело, победит ли епископ, как они его называют, свое стадо, или стадо побьет пастыря? ха! ха! ха! Следуйте за мной осторожно и терпеливо; умерьте вашу храбрость и положитесь на мое благоразумие, я заплачу вам свой долг благодарности и вы будете иметь женой графиню. Следуйте за мной.

-- Я иду, отвечал Квентин, обнажая меч, - но в ту же минуту, как только замечу малейший признак измены, голова твоя слетит с плеч.

Цыган, видя, что Квентин совершенно готов, вооружен и одет, без дальнейших разговоров повел его с лестницы. Они быстро прошли множество извилистых ходов и наконец достигли небольшого сада.

С этой стороны не было видно почти никакого света, не слышно никакого шума, но едва только Квентин вышел на открытое место, как шум, происходивший на противуположной стороне замка, сделался вдесятеро громче и он мог разслышать различные, военные крики. "Люттих! Люттих! Кабан! Кабан!" ревели осаждавшие, между тем как только едва слышался слабый и нетвердый крик, "Пресвятая Матерь, за епископа!", немногочисленных солдат прелата, застигнутых в расплох и спешивших на стены.

развратного и жестокого грабителя, который, как по всему было видно, ломился в ворота замка. Он примирился с мыслию о помощи цыгана, подобно отчаянно больному, не отвергающему даже средств, предписываемых каким нибудь знахарем или шарлатаном; он шел за цыганом по саду с твердой решимостью, при первом признаке измены с его стороны, заколоть его или срубить голову. Гэйраддин, казалось, сам сознавал, что его безопасность держалась на волоске; когда они вышли на открытое место, он оставил все свои ужимки и фарсы, и, казалось, дал себе клятву действовать сдержанно, храбро и энергично.

По данному Гэйраддином знаку, из противоположной двери, которая вела в комнаты дам, показались две женщины, завернутые в черные шелковые вуали, какие тогда, как и теперь, носили нидерландския женщины. Квентин предложил руку одной из них, которая взяла ее с трепетной поспешностью и так сильно повисла на ней, что могла бы замедлить бегство, если бы была несколько тяжела. Цыган взял за руку другую женщину и направился пряло к находившейся в стене и выходившей в ров калитке; к ней была причалена лодка, в которой, как видел сам Квентин, Гэйраддин несколько дней тому назад переправлялся на другую сторону рва.

Когда они переправлялись, до них долетели громкие крики и победные возгласы осаждавших, которые, казалось, возвещали о взятии замка. Этот звук так болезненно подействовал на Квентина, что он не мог выдержать и громко воскликнул: - Клянусь, еслиб жизнь моя не была безвозвратно отдана исполнению настоящей обязанности, я воротился бы в замок, чтобы сразиться за гостеприимного епископа и заставить замолчать некоторых из этих мошенников, изрыгающих мятеж и убийства.

При этих словах, опиравшаяся на его руку женщина, слегка сжала ее, как бы желая напомнить, что она имела более права на его защиту, чем Шонвальдт; цыган же громко воскликнул: - Вот что я называю по истине христианским безумием! воротиться на битву, когда счастье и любовь заставляют нас бежать. Вперед, вперед, как можно скорее, лошади ожидают нас там, под ивами.

-- Там только две лошади, сказал Квентин, увидавший их при лунном свете.

-- Все, что я мог достать, не возбуждая подозрения. Притом, с нас и этого довольно, отвечал цыган, - вы двое должны ехать в Тонгр, пока дороги еще безопасны; Марта же останется с женщинами нашего табора, с которыми она давно знакома. Знайте, что Марта дочь нашего племени я жила между вами только для того, чтобы, при случае, лучше служить нашим целям.

-- Марта! с удивлением воскликнула графиня, глядя на женщину, покрытую вуалем, - так это не моя родственница?

-- Негодяй! сказал Квентин, вне себя, - но теперь еще не поздно, я успею вернуться и спасти графиню Амелину.

-- Амелина, прошептала дама взволнованным голосом, - возле тебя и благодарит за свое спасенье

-- Как! что! как это? воскликнул Квентин, освобождаясь от её руки с меньшей вежливостью, чем в другое время обошелся бы со всякой женщиной, какого бы то ни было звания. - Так это графиня Изабелла осталась там? Прощайте, прощайте.

И он повернулся, чтобы бежать в замок, по Гэйраддин схватил его за руку. - Нет, послушайте, послушайте, ведь вы идете на верную смерть! Ради какого же чорта носили вы цвета старой графини? С этих пор я никогда уже не. доверюсь ни голубому, ни белому шелку. Но у ней ведь почти такое же богатое приданое.... золото и дорогия каменья.... она имеет также притязание на графство....

-- Если так, сказал Гэйраддин, отпуская его, - ступайте, и пусть чорт, если он только существует, сопутствует вам!

Освободившись от его рук, шотландец, с быстротою ветра, бросился назад к замку. Гэйраддин обратился к графине, которая, пораженная стыдом, страхом и отчаянием, опустилась на землю.

-- Вставайте, сказал он, - тут было недоразумение, но, ступайте со мной. Я еще до утра достану вам мужа по красивее этого белобрысого мальчишки; а если мало будет одного, достану двадцать человек.

Страсти графини Амелины были на столько же сильны, на сколько слаб и пуст был её разсудок. Как многие, другие люди, она довольно разумно относилась к событиям обыденной жизни, но в подобные решительные минуты была способна на одне безполезные жалобы и винила во всем Гэйраддина, называя его вором, негодяем, обманщиком, убийцей.

-- Изверг! воскликнула она, - ты говорил, что звезды предопределили наш союз, и довел меня до того, что я написала ему. О я несчастная!

-- Оне и предопределили ваш союз, если бы обе стороны были согласны; неужели вы думаете, что священные созвездии могут женить кого нибудь против его собственной воли. Меня ввели в заблуждение ваши проклятые христианския любезности, глупые ленты и цвета; молодой же человек предпочитает, как видно, телятину говядине, вот и все. Вставайте, идите за мной и помните, что я не терплю ни слез, ни обмороков.

-- Я шагу не сделаю, решительно сказала граната.

-- А я клянусь ясным небом, что вы пойдете, воскликнул цыган, - клянусь всем, во что когда либо верили дураки, что вы имеете дело с человеком, который не задумается раздеть вас до нага, привязать к дереву и оставить на произвол судьбы.

за нами. Тут случилась ошибка, но спасти жизнь чего нибудь да стоит. Многие из жителей этого замка отдали бы все свое состояние, чтобы находиться на вашем месте.

В то время, как Марта говорила, до них донесся шум, в котором сливались радостные крики победы, с воплями ужаса и отчаяния.

Подобно дикому зверю, утомленному и подавленному усталостью и ужасом, графнвя Амеллина отдалась своим проводникам и позволила им вести себя куда они желали. Мало того, смущение её и изнурение были таковы, что достойная пара, которая полу-несла, полу-вела ее, продолжала в её присутствии свой разговор, и она ничего не понимала.

-- Я всегда считала твой план безумным, говорила Марта. - Еслиб ты свел молодых людей, мы бы тогда имели право на их благодарность и имели бы приют в их замке. Можно ли было предположить, что такой красивый молодец женится на этой старой дуре?

несколько годов, на молодость или старость, когда все выгоды брака были так очевидны? Ты знаешь, что ту стыдливую девушку нельзя было довести до такой откровенности, как эту графиню, которая виснет теперь на наших руках, как мертвая, как мешок шерсти. Кроме того, я любил молодого человека и хотел бы оказать ему услугу: женить его на старухе значило обезпечить его будущность, женить на Изабелле значило навязать ему на шею де-ла-Марка, Бургундию, Францию, всех, имеющих притязание на её руку. А так как богатство этой глупой женщины состоят преимущественно в золоте и дорогих каменьях, то мы получили бы из него свою част. Но тетива порвалась, стрела пропала даром. Довольно об этой - мы сведем ее к Гильому длиннобородому. Когда он по обыкновению налижется до нельзя, то не отличит старой графини от молодой. Вперед, Рима, вперед, смело и бодро. Светило Алдеборана все еще покровительствует сынам пустыни!