Квентин Дорвард.
Глава XXXIV. Казнь

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Квентин Дорвард. Глава XXXIV. Казнь (старая орфография)

ГЛАВА XXXIV.
КАЗНЬ.

"Хвала Богу, давшему нам способность смеяться и смешить других, и стыд глупому псу, презирающему должность шута. Вся шутка, и еще не из самых блестящих (хотя и она может сойти, потому что забавила двух государей), которая лучше тысячи государственных соображений устранила войну между Францией и Бургундией."

К такому заключению пришел лё-Глорьё, когда, вследствие примирения государей, подробности которого описаны нами в предъидущей главе, бургундская стража была выведена из пероннского замка, король оставил зловещую башню графа Герберта и, к великой радости французов и бургундцев, внешняя доверенность и дружба снова, казалось, возстановились между герцогом Карлом и его ленным государем. Хотя однако Людовику и оказывали должные почести, он хорошо сознавал, что на него продолжали смотреть с недоверием, но осторожно скрывал это и показывал вид, что считает себя совершенно на свободе.

Между тем, как часто бывает в подобных случаях, когда оба главные действующия лица уже покончили свои несогласия, человек, бывший одним из низших орудий их интриг, горько испытывала, на себе справедливость политической истины, что если сильные часто нуждаются в слабых, то они снимают с себя ответственность перед обществом, предоставляя последних своей участи, как только они становятся им безполезны. Это был Гэйраддин Мограбин. Солдаты герцога передали его королевскому превоту, а этот - на руки своим верным помощникам Труазешёль и петит-Андрё, чтобы распорядиться с ним не теряя времени. Труазешёль и петит-Андрё, представлявшие один Аллегро, другой Пенсерозо, в сопровождении немногочисленной стражи и целой толпы народа, тотчас же повели цыгана к ближайшему лесу (употребляя современное сравнение, он шел как Гаррик между Трагедией и Комедией). Там, для избежания хлопот с виселицей и дальнейших церемоний, они намеревались прицепить его на первом удобном дереве.

Палачи без труда нашли хороший дуб, к которому, как шутливо выразился петит-Андрё, должен был идти такой жолудь; поручив преступника страже, они начали свои приготовления. Озирая толпу, Гэйраддин встретился глазами с Дорвардом, который последовал за толпой, чтобы видеть казнь и удостовериться действительно ли этот изобличенный обманщик был, как ему показалось, никто иной, как его вероломный проводник.

Когда Гэйраддину объявили, что все готово, он спокойно попросил оказать ему одну милость.

-- Все, сын мой, все, что только согласно с нашей обязанностью, сказал Труазешель.

-- То есть, заметил Гэйраддин, - все, кроме жизни.

-- Именно, отвечал Труазешель, - и даже больше, потому что вы, кажется, решились сделать честь искусству и умереть, как прилично мущине, без гримас. Поэтому, хотя нам велено покончить скорее, я вам охотно дам десять лишних минут.

-- Вы даже слишком щедры, сказал Гэйраддин.

-- В самом деле, заметил петит-Андре, - нас наверно ругнут, но чтож из этого? я пожалуй готов отдать и жизнь за такого молодчика, проворного, крепкого, стройного; да к тому еще, кажется, он намерен совершить свой последний скачок с достоинством, как подобаете всякому честному малому.

-- И так, если вам нужен духовник... сказал Труазешель.

-- Или чарка вина... подхватил его веселый таварищ.

-- Молитва... сказала Трагедия.

-- Или песня... прибавила Комедия.

-- Ни того ни другого, мои добрые, снисходительные и проворные друзья, отвечал цыган; - я только прошу позволения поговорить несколько минут вот с этим стрелком шотландской гвардии.

Палачи колебались минуту; но потом Труазешель вспомнил, что Квентин Дорвард по многим причинам считался в милости у их государя, короля Людовика, и позволение было дано. Когда, на зов палачей, Квентин подошел к осужденному преступнику, он не мог не содрогнуться при взгляде на цыгана, как ни казалось ему, что он вполне заслуживал свою участь. Лохмотья разукрашенной одежды, изорваной зубами четвероногих и руками двуногих, избавлявших его от ярости первых, чтобы потом отвести на виселицу, придавали ему несчастный и вместе смешной вид. На лице оставались еще следы румян и поддельной бороды, надетой для того, чтобы его нельзя было узнать. Щеки и губы были покрыты смертельной бледностью, но блестящие, блуждающие глаза и судорожная улыбка обнаруживали страдальческое мужество, свойственное его племени и, казалось, выражали полное презрение к ожидавшей его смерти.

Квентин был поражен ужасом и состраданием, и, вероятно, эти чувства высказались в его движениях, потому что петит-Андрё воскликнул: - Шевелитесь проворней, прекрасный стрелок, этому господину некогда вас дожидаться, если вы будете идти по камням, как по яйцам, точно боитесь раздавить их.

-- Я должен говорить с ним наедине, сказал преступник, и в его голосе, казалось, выразилось отчаяние, когда он произнес эти слова.

-- Это едва ли будет сообразно с нашими обязанностями, мой веселый прыгунчик, сказал петит-Андрё. - Мы давно уж знаем тебя за скользкого угря.

-- Я по рукам и по ногам связан вашими поводьями, отвечал преступник, - вы можете поставить кругом стражу, только так, чтобы она не могла слышать моих слов; стрелок этот слуга вашего короля и если я дам вам десять гильдеров...

-- Если подать их на обедни, они принесут пользу его бедной душе, заметил Труазешель.

-- А если купить на них водки и вина, они принесут пользу моему бедному телу, подхватил петит-Андрё. - И так, давай их сюда, плясунчик.

-- Отдайте этим кровожадным псам их подачку, сказал Гэйраддин Дорварду; - меня совсем ограбили, когда схватили, а вам это пойдет в прок.

ждал, чтобы несчастный заговорил, но Гэйраддин продолжал молчать. - И так вот, наконец, чем ты кончаешь? сказал Дорвард.

-- Да, отвечал Гэйраддин, - и не нужно было ни астролога, ни физиономиста, ни хиромантика, чтобы предсказать, что меня постигнет участь моей семьи.

-- Тебя привел к такому концу целый ряд преступлений и измен.

-- Нет, клянусь святым Альдебораном и всеми его блестящими спутниками, я доведен до этого моей собственной глупостью, заставившей меня думать, что кровожадную жестокость франка можно обуздать тем, что он сама, считает священным. Облачение священника и то не спасло бы меня и было бы ни сколько не действительнее мантии герольда, как бы ни казались святы ваше благочестие и ваши рыцарския клятвы.

-- Изобличенный обманщик не имеет права требовать преимуществ незаконно присвоенной им одежды, сказал Дорвард,

-- Изобличенный! Я городил чепуху не хуже того старого дурака герольда; по оставим это. Все равно теперь или после.

-- Ты злоупотребляешь временем, сказал Квентин, - если хочешь что нибудь сказать мне, говори скорей, а потом позаботься о своей душе.

-- О моей душе, спросил цыган с отвратительным смехом? Не думаете ли вы, что человек, двадцать лет пораженный проказой моагет излечиться в одно мгновение? Если у меня и есть душа, то, с тех пор, как мне минуло десять лет она побывала в стольких переделках, что нужно бы было целый месяц, чтобы вспомнить, да другой, чтобы рассказать их попу; но еслиб мне и дали столько времени, то, пять против одного, я бы употребил его на другое.

-- Закоснелый негодяй, не богохульствуй! Говори, что тебе нужно от меня, и я предоставлю тебя твоей участи, сказал Дорвард, с состраданием и ужасом.

-- Я хочу у вас просить услуги, сказал Гэйраддин, - но сперва я куплю ее у вас, потому что ваше племя, со всем его пресловутым милосердием, не даст ничего даром.

-- Я бы не стал с тобою говорить, отвечал Квентин, - еслиб ты не стоял на краю вечности. Проси услуги, но оставь при себе твои дары, они не могут принести мне добра; я хорошо помню твои старые услуги.

-- Что же, я любил вас, сказал Гэйраддин, - за случившееся на берегах Шора и помог бы вам жениться на богатой даме. Вы носили её цвета, что несколько обмануло маня; в самом деле я думал, что Амелина с её движимым богатством будет гораздо удобнее для вашего кармана, чем та, с её старым бракембидтским воробьиным гнездом, которым Карл уже овладел и вряд ли выпустит из своих когтей.

-- Несчастный, не говори пустых слов, твои палачи начинают терять терпение.

-- Дайте им еще десять гильдеров за десять минут, сказал преступник, у которого, как у многих в его положении, к смелости примешивалось все таки желание отдалить исполнение своей участи.

-- Я говорю тебе, что это пойдет тебе впрок.

-- Но пользуйся же хорошенько этими купленными минутами, сказал Дорвард и без большого труда заключил новое условие с людьми превота.

теперь царствует в его берлоге, как будто всю свою жизнь питалась желудями и буковыми орехами.

-- Оставь эти грубые и неуместные шутки, сказал Квентин, - или еще раз повторяю, я предоставлю тебя твоей участи.

-- Вы правы, отвечал Гэйраддин, после минутного молчания, - не надо отступать перед тем, чего нельзя избежать! И так, знайте же, что я явился сюда в этой проклятой одежде, соблазнившись большой наградой де-ла-Марка, и надеясь на еще большую от короля Людовика, но не для того только, чтобы объявить вызов, который вы могли слышать, а чтобы сообщить королю важную тайну.

-- Ты шел на большую опасность, заметил Дорвард.

-- За нее так и платили, такой она и оказалась, продолжал цыган. - Де-ла-Марк пытался войти в сношение с Людовиком чрез посредство Марты; но, кажется, она не могла добиться более близких сношений с ним, как только через астролога, которому рассказала о всем случившемся во время пути в Шонвальдт; но вряд ли её рассказы дошли до Людовика иначе, как в виде предсказания. Теперь выслушайте мою тайну, которая важнее всего, что могла сообщить Марта. Гильом де-ла-Марк собрал в Люттихе многочисленное и сильное войско и ежедневно увеличивает его с помощью сокровищ старого попа. Но он не намерен отваживаться на битву с бургундским рыцарством, и еще менее выдерживать осаду в беззащитном городе. Но вот его намерение; он допустит пылкого Карла безпрепятственно расположиться перед городом, а ночью со всеми своими силами сделает вылазку и нападет на его стан. Значительная часть его войска будет одета во французский мундир и будет кричать, "Франция, святой Людовик и ", как будто в городе находится присланный на помощь сильный отряд французов. Это непременно распространит смятение между бургундцами; и если король Людовик с своей гвардией и войском, какое будет при нем, поддержит его усилия, Арденский Кабан уверен, что окончательно разобьет бургундское войско. Вот моя тайна, и я завещаю ее вам. Помогите предприятию или предупредите его, продайте тайну королю Людовику или герцогу Карлу, мне все равно, спасайте и губите кого хотите; что же до меня, я только жалею, что не могу воспользоваться этим, как пороховой миной, чтоб взорвать всех их.

-- Это в самом деле важная тайна, сказал Квентин, понимая как легко можно возбудить национальную ненависть в войске, состоящем частью из французов, частью из бургундцев.

-- Да, сказал Гэйраддин, - а теперь, когда вы ее знаете, вам хочется уйти и оставить меня, не оказав услуги, за которую я заплатил вперед.

-- Скажи мне, чего ты хочешь, отвечал Квентин, - и я исполню, если это в моей власти.

его, пасущагося у заброшенной хижины угольника; свистните вот так (он свистнул особым образом) и назовите его по имени, Клеппер, и он придет к вам; вот его узда под моим плащом, хорошо, что собаки не отняли ее, потому что он не повинуется другой. Возьмите его и берегите, я не говорю во имя его хозяина, но во имя того, что я отдал в ваши руки тайну, от которой зависит исход большой войны. Он никогда не изменит вам в нужде; ночь или день, дурная или гладкая дорога, скудная или хорошая пища, теплое стойло или зимнее небо, все равно для Клеппера; еслиб я только вышел из стен Перонны и добрался до того места, где его оставил, я бы не был теперь и в таком положении. Будете ли вы добры к Клепперу?

-- Клянусь тебе в этом, отвечал Квентин, тронутый проблеском нежности в этом загрубелом характере.

-- Ну так прощай! сказал преступник, - но нет, постой, постой я не хочу умирать невежей, не исполнив дамского поручения. Эта записка от всемилостивейшей и всеглупейшей супруги Дикого Арденского Кабана к её черноглазой племяннице. Я вижу по вашим глазам, что вы охотно исполните это поручение. Еще одно слово: я забыл вам сказать, что в моем седле вы найдете богатый кошелек с золотыми монетами, из за которых я подверг себя так дорого мне стоющей опасности. Возьмите их и вы во сто раз вознаградите себя за гильдеры, отданные вами этим кровожадным рабам. Я делаю вас моим наследником.

-- Не произносите опять этого слова, перебил его Гэйраддин, и его лице приняло ужасное выражение; - подобной вещи нет, не может быть, и не будет! это просто бредни.

-- Что сольюсь с стихиями, отвечал закоренелый безбожник, прижимая в груди свои связанные руки; - я надеюсь, верю и жду, что таинственное тело человека исчезнет в общей массе природы, чтобы перейти в другия формы, которыми она ежедневно пополняет формы ежедневно исчезающия я возобновляющияся в другом виде; частицы воды соединятся с ручьями и источниками, частички земли удобрят родную почву, воздушные части развеятся ветром, а огненные будут поддерживать блеск Альдеборана и его собратов. В этой вере я жил, в ней и умру! Теперь, идите прочь, не развлекайте меня больше! Я произнес последнее слово, которое услышит от меня ухо смертного.

Хотя Квентин был глубоко потрясен страшным положением Гэйраддина, он все таки видел, что безполезно было надеяться пробудить в цыгане сознание его ужасного состояния. Поэтому, он простился с ним, на что преступник отвечал только безмолвным поклоном: он был весь погружен в раздумье. Дорвард направился к лесу и без труда нашел место, где пасся Клеппер. Животное пошло на его зов, но некоторое время не позволяло овладеть собой; оно фыркало и видимо боялось незнакомого ему человека. Наконец однако знание Квентина нравов этих животных и, может быть, более близкое знакомство с привычками Клеппера, которому он часто удивлялся во время своего путешествия с Гэйраддином, дали ему возможность овладеть завещанным конем. Когда он возвратился в Перонну, цыган давно уже отправился туда, где суетность его страшной веры должна была подвергнуться последнему испытанию.