Квентин Дорвард.
Глава XXXVII. Вылазка

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Квентин Дорвард. Глава XXXVII. Вылазка (старая орфография)

ГЛАВА XXXVII.
ВЫЛАЗКА.

Скоро над стоявшей перед Люттихом большой ратью воцарилось мертвое молчание. Крики солдат, подававших свои сигналы и искавших присоединиться каждый к своему зпамепи, долго раздавались, как завывание заблудившихся собак, ищущих своих господ. Но наконец, утомленные трудами дня, разсеявшиеся бургундцы начали толпиться под первым попавшимся кровом, а ненашедшие такого и побежденные усталостью, в ожидании утра, которого многим из них не суждено было увидать, полегли у стен, под изгородями и кустами. Глубокий сон обнял почти всех, исключая утомленных часовых, стоявших на страже у квартир короля и герцога. Опасности, надежды - даже мечты о славе, родившияся у многих молодых дворян при мысли о достижении прекрасной награды, обещанной тому, кто отомстит за смерть епископа люттихского, - все ускользнуло из памяти оцепеневших от усталости и сна воинов. Но не спал Квентин Дорвард. Сознание, что он один обладал средствами отличить де-ла-Марка в битве, воспоминание о той, которая открыла их ему, счастливое заключение, которое он мог вывесть для себя из того, что получил эти сведения через нее, мысль, что его судьбе предстоял, правда, опасный и сомнительный перелом, в котором однако ему представлялась возможность восторжествовать - все это прогнало сон и придало нервам Квентина силу, не страшившуюся усталости.

Поставленный, по особенному приказанию короля, на самом крайнем пункте между французским лагерем и городом, он напрягал зрение, чтобы проникнуть в лежавшее перед ним пространство, и изощрял слух, чтобы поймать хотя малейший звук, который бы мог выдать ему движение в осажденном городе. Но большие городские часы одни вслед за другими, уже пробили три часа по полуночи, а все было тихо и спокойно, как в могиле.

Наконец, и именно в то самое время, как Квентин начал думать, что нападение отложено до разсвета, и с радостию помышлял, что тогда будет довольно светло, чтоб различить черную полосу и лилию орлеанского дома, ему показалось, что он слышит со стороны города шум, похожий на жужжанье поднявшихся пчел, собирающихся защищать свои улья. Он прислушался. Шум продолжался, но был так неясен, что не было возможности отличить никакого определенного звука. То мог быть шелест листьев, поднятых ветром в какой нибудь отдаленной роще или журчанье переполненного последним дождем ручья, который с большим против обыкновения шумом, изливал свои воды в ленивый Маас. Такия соображения помешали Квентину немедленно ударить тревогу.

Но когда шум сделался явственнее и, казалось, в одно и тоже время направлялся и к его посту и к предместью, Квентин счел своей обязанностью отступить, как можно тише и позвать своего дядю, который командовал небольшим отрядом стрелков, назначенным ему на помощь. Все были тотчас же на ногах, но почти без всякого шума. Менее, чем в секунду лорд Крауфорд находился уже в главе их и, отправив стрелка известить короля и его приближенных, отодвинул своих солдат на некоторое разстояние за сторожевой огонь, чтобы свет не выдал их присутствия. Шорох стал ближе, но потом вдруг, казалось, смолк, они ясно услыхали в большем отдалении тяжелые шаги большого отряда, направлявшагося к предместью.

-- Ленивые бургундцы спят на своем посту, прошептал Крауфорд. Ступай к предместью, Кённингам, и разбуди этих глупых быков.

-- Держитесь подальше, когда пойдете, сказал Дорвард. - Если я когда либо слыхал шаги живых людей, то уверен, что между нами и предместьем стоит сильное войско.

-- Хорошо сказано, Квентин, мой храбрый малый, похвалил его Крауфорд. - Ты солдат не по летам. Они остановились затем, чтобы подождать, пока подойдут другие. Хотел бы я только знать где они!

-- Я пойду вперед, милорд, и постараюсь разузнать.

-- Ступай, дитя мое, у тебя зоркий глаз, хороший слух и много доброй воли. Но будь осторожен! я не хочу потерять тебя ни за грош.

Квентин, с пищалью на готове, прокрался осторожно вперед по полю, которое тщательно осмотрел накануне в сумерки; вскоре он удостоверился, что не вдалеке от него, между квартирой короля и предместьем, стоял очень большой отряд; почти рядом за собою он увидал другой, меньший. Солдаты, казалось, перешептывались между собою, как бы не зная, что делать. Наконец, два или три enfants perdus отделились от меньшого отряда и подбежали к нему на разстояние двух копий. Видя, что невозможно отступить незамеченным, Квентин громко спросил: - кто идет? Ему отвечали: - да здравствует Лют... то есть, да здравствует Франция!

Квентин тотчас же дал выстрел; кто-то застонал и упал, и Квентин поспешил к своему отряду под огнем пущенных на удачу выстрелов, показавшим, что неприятель был в большом числе.

-- Превосходно, мое храброе дитя! сказал Крауфорд. - Теперь, друзья, отступим во двор, их слишком много, чтобы нам схватиться с ними в открытом поле.

Стрелки отступили на двор и в сад, где нашли все в величайшем порядке и короля, готовым сесть на лошадь.

-- Куда вы, государь? спросил Крауфорд. - Вы безопаснее здесь, между своими.

Вскочив на лошадь, Король велел Дюнуа командовать французскими войсками, а Крауфорду с шотландской гвардией защищать дом и окружающие его изгороди и, пока не привезут четыре полевые орудия, которые были оставлены в арьергарде, твердо отстаивать свой пост, ни под каким видом не подаваясь вперед, как бы ни были успешны их действия. Сделав эти распоряжения, Людовик в сопровождении небольшой свиты, отправился в квартиру герцога.

Медленность неприятеля, происшедшая от того, что Квентин, к счастию, застрелил хозяина королевской квартиры, служившого проводником отряду, шедшему на приступ, дал французам возможность выполнить в точности распоряжения короля, без чего нападение могло бы иметь успех

Дорвард, по приказанию короля сопровождавший его к герцогу, нашел Карла в таком гневном настроении духа, что он не был в состоянии исполнять обязанности предводителя, который никогда не был так необходим, как в эту минуту: кроме ожесточенной битвы, загоревшейся в предместьи, на левом фланге армии, и нападения на квартиру короля, в центре, третий отряд люттихцев, сильнее первых, вышедший из города с другой стороны и по знакомым тропинкам пробравшийся через поля и виноградники, напал на правый фланг бургундской армии. Испуганные мешавшимися криками "Vive la France, Denis Montejoie, Люттих, Красный Кабан" и ошеломленные мыслью об измене французских союзников, бургундцы оказывали весьма слабое и недружное сопротивление. Герцог, с пеною у рта и проклиная своего ленного государя со всем, что только ему принадлежало, приказал стрелять из луков и ружей во все, что было французского, черное или белое, намекая этим на белые шарфы, которыми для отличия повязались солдаты Людовика.

Прибытие короля, явившагося в сопровождении Баляфре, Дорварда и только двух десятков стрелков, возстановило доверие между Фракциею и Бургундией. Д'Имберкур, Крэвкёр и другие бургундские предводители, имена которых были в то время славой и ужасом войны, мужественно устремились в битву; одни поспешили за войсками, стоявшими вдали и объятыми еще паническим страхом, другие, бросившись в схватку, начали возстановлять дисциплину и, пока герцог сражался в первом ряду, кричал, рубил и колол, как простой солдат, войска были приведены в порядок и разстроили неприятеля огнем своей артиллерии. Людовик же явился спокойным, разсудительным и проницательным предводителем, который не искал, но и не избегал опасности, и выказал столько самообладания и разсудительности, что бургундские военачальники охотно исполняли его приказания.

Сражение представляло в высшей степени оживленное и ужасное зрелище. На левом фланге, после упорной схватки, запылало предместье, но широко раскинувшийся страшный пожар не препятствовал людям оспаривать друг у друга пылающия развалины. В центре, французския войска, хотя и теснимые сильнейшим неприятелем, поддерживали такой постоянный и дружный огонь, что маленький загородный дом весь горел ярким светом, как бы окруженный лучезарным венцом мученика. На правом фланге победа переходила из рук в руки по мере того, как свежия подкрепления появлялись из города или новые силы прибывали из арьергарда бургундской армии. Бой длился с одинаковым остервенением впродолжении трех смертельных часов и наконец занялась заря, так нетерпеливо ожидаемая союзниками. К этому времени силы неприятелей, казалось, несколько ослабели на правом фланге и в центре, и из квартиры короля послышалось несколько пушечных выстрелов.

-- Ступайте, сказал король Баляфре и Квентину, когда до слуха его долетел звук пушек, - они привезли полевые орудия, загородный дом в безопасности, его защитила своим покровом пресвятая дева! Скажите Дюнуа, чтобы он с своим войском, кроме тех, кого должен будет оставить для защиты дома, двинулся сюда, придерживаясь однако стен Люттиха, и отрезал бы этих крепколобых люттихцев от города, откуда они безпрестанно получают подкрепления.

Дядя и племянник поскакали к Дюнуа и Крауфорду, которые, соскучившись своим оборонительным положением, с радостью повиновались приказанию. Во главе храброго отряда почти из двухсот французских дворян, кроме их оружепосцев, и из большей части стрелков с их людьми, они пересекли поле; давя дорогой раненых люттихцев, они напали с тыла на большой отряд, бешено сражавшийся с правым флангом бургундской армии. Усиливавшийся дневной свет показал, что к неприятелю все еще присоединялись выходившия из города новые толпы за тем ли, чтобы продолжать битву на этом пункте или, чтобы прикрыть отступление сражавшихся.

-- Клянусь небом! сказал старый Крауфорд, обратясь к Дюнуа, - если бы я не был уверен, что это ты едешь рядом со мной, то подумал бы, что вижу тебя там, среди этих разбойников и бюргеров, размахивающим своей палицей и устраивающим их в боевой порядок; только, если это ты там, то ты несколько выше, чем в действительности. Уверен ли ты в том, что это не твое привидение, двойник, как говорят фламандцы?

-- Мой двойник! я не знаю, что вы хотите этим сказать. Но я вижу там негодяя с моим гербом на щите и шлеме и тотчас же накажу его за эту дерзость.

-- Во имя всего, что есть благородного, граф, предоставьте это мщение мне! сказал Квентин.

-- Тебе, молодой человек? отвечал Дюнуа, - по чести, это скромная просьба. Нет, такия дела никому не поручаются. Потом, обратившись к окружающим, он крикнул: - Дворяне Франции, сомкните свои ряды, подымите копья! Проложим лучам восходящого солнца путь среди рядов этих люттихских свиней и арденских кабанов, которые рядятся в наши старинные брони.

Воины отвечали громким криком: "Дюнуа, Дюнуа! Да здравствует храбрый Бастард! Орлеан, на помощь!" и, с своим предводителем во главе, помчались на неприятеля во весь опор. Они встретили не робких врагов. Большой отряд, на который они напали, состоял, за исключением нескольких всадников, по видимому начальников, из пеших воинов; прислонив древки своих копий к ногам, первый ряд стал на колена, второй нагнулся, а следующие подняли копья над головами и таким образом встретили стремительный напор французов, как ёж встречает нападение врага. Немногие были в состоянии проложить себе путь через эту железную стену, но из числа этих немногих был Дюнуа. Дав шпоры своему коню и заставив благородное животное прыгнуть по крайней мере на двенадцать футов, он прямо пробил себе дорогу в середину фаланги и направился к предмету своего негодования. Каково было его удивление, когда он увидал, что Квентин по прежнему возле него и сражается в одном с ним ряду. Молодость, отчаянная храбрость и решимость победить или умереть заставили юношу держаться возле лучшого рыцаря Европы, каким Дюнуа справедливо считался в то время.

Их копья были скоро сломаны, но закованные в железо лошади и всадники терпели мало вреда от пик ланцкнехтов, которые не могли выдержать ударов длинных тяжелых мечей их. Дюнуа и Дорвард, соперничая между собою, все еще пробивались к тому месту, где воин, присвоивший себе герб Дюнуа, как хороший и храбрый предводитель, дрался среди своих солдат. Вдруг, заметив в другой стороне кабанью голову и клыки, обыкновенно носимые Гильомом де-ла-Марк, Дюнуа крикнул Квентину: - Ты достоин отомстить за орлеанский герб! Я предоставляю тебе эту обязанность! Каллоре, поддерживай своего племянника; но, чтобы никто не смел мешать Дюнуа в его охоте на кабала!

Нечего сомневаться, что Квентин с радостью согласился на такое разделение труда и каждый поспешил вперед к своей цели, сопровождаемый и защищаемый сзади теми из воинов, которые были в состоянии следовать за ними.

Но в эту минуту отряд, к которому де-ла-Марк спешил на помощь, когда его движение было остановлено нападением Дюнуа, потерял все, до чего успел добиться во время ночи, а бургундцы начали, с наступлением дня, выказывать все преимущества военной дисциплины. Большая часть люттихцев была принуждена отступить и наконец обратиться в бегство; отступавшие смешались с дравшимися и поле битвы представило бурный поток сражавшихся, бежавших и преследовавших; поток стремился к стенам города и изливался в широкий и не защищенный пролом, через который люттихцы вышли из города.

Квентин делал почти нечеловеческия усилия, чтобы пробиться до того места, где тот, с кем ему так хотелось сразиться, у него в виду, мужественно подкрепляемый избранным отрядом ланцкнехтов, старался и голосом и примером воодушевить люттихцев к новому нападению. Баляфре и некоторые из его товарищей присоединились к Дорварду, удивляясь необыкновенной храбрости такого молодого человека. На самом краю пролома де-ла-Марку - это был он - удалось на минуту остановить и отразить передовые ряды преследовавших. Он держал в руках железную палицу, сокрушавшую, казалось, все, к чему она только прикасалась, и был так забрызган кровью, что почти невозможно было различить на его щите герба, так разсердившого Дюнуа.

Квентин мог теперь без труда сразиться с ним один на один, потому что занимаемое де-ла-Марком место у самого пролома и его страшная палица заставили многих из осаждавших искать для нападения места, более безопасного. Но Дорвард, которому была лучше других известна вся важность победы над этим страшным противником, спрыгнул с коня и, пустив благородное животное, подарок герцога орлеанского, на свободу среди общого смятения, взошел на развалины, чтобы помериться мечем с Арденским Кабаном. Последний, как бы угадав его намерение, повернулся к нему с поднятой палицей. Они уже готовы были схватиться, как вдруг страшный крик торжества, смятения и отчаяния возвестил, что неприятель входил в город с другой стороны и в тыл защищавших пролом. При этих ужасающих криках, созвав вокруг себя отчаянных товарищей своей отчаянной судьбы, де-ла-Марк оставил пролом и начал отступать к той части города, где можно было переправиться на другую сторону Мааса. Его ближайшие последователи сомкнулись тесными рядами и, никогда не давая пощады, решились и сами не просить ее; они действовали в эту отчаянную минуту в таком порядке, что фронт их занимал всю ширину улицы, по которой они медленно отступали; только от времени до времени оборачиваясь назад они отбивались от преследователей, из которых многие стали искать более безопасного занятия и вламываться в дома для грабежа. Очень вероятно, что де-ла-Марку удалось бы уйти, благодаря вооружению, скрывавшему его от тех, которые дали себе обещание ценою его головы купить почести и знатность, если бы не преследовали его так упорно Квентин, Баляфре и некоторые из его товарищей. При каждой остановке ланцкнехтов между ними и стрелками загорался бешеный бой и в каждой схватке Квентин искал де-ла-Марка. Но последний, думая теперь только об отступлении, по видимому избегал поединка с молодым шотландцем. Смятение было всеобщее. Вопли и крики женщин, стоны испуганных жителей, сделавшихся жертвами военного своеволия, страшно пронзительно раздавались среди шума битвы.

В то самое время, как де-ла-Марк, отступавший посреди этого ада, проходил мимо двери одной небольшой часовни, особенно чтимой люттихцами, крики "Франция, Франция, Бургундия, Бургундия!" возвестили ему, что часть осаждающих входила с противоположного конца улицы, которая была узка, и что его отступление было отрезано.

Лейтенант его повиновался и с большею частию оставшихся в живых ланцкнехтов поспешил к противоположному концу улицы с намерением ударить на приближавшихся бургундцев и проложить себе путь через их ряды. Около шести человек из лучших людей де-ла-Марка осталось, чтобы погибнуть вместе с своим предводителем; они встретили стрелков, которых было только немногим больше их. - Кабан! кабан! сюда, господа шотландцы, крикнул, потрясая палицей, жестокий, но безстрашный предводитель, - кто хочет получить графскую корону, кто померяется с Арденским Кабаном? Тебе, молодой человек, кажется, очень хочется; но сперва заслужи корону, а потом носи ее.

Квентин едва мог разслышать эти слова, их заглушил шлем де-ла-Марка. Но движение Кабана не оставляло никакого сомнения и Дорвард едва успел крикнуть своему дяде и товарищам, чтобы они, как благородные люди, не мешали им: дела-Марк одним прыжком, как тигр, бросился на него, направляя на него в то же время свою палицу; сила удара должна была увеличиться всей тяжестью падения, но Квентин, зоркий и быстрый на ногу, отскочил в сторону и тем избег верной смерти.

Они схватились как волк и волкодав. Товарищи того и другого оставались простыми зрителями, потому что Баляфре громко требовал равной борьбы, прибавляя, что рискнул бы своим племянником, будь это сам Валлас по силе.

И уверенность опытного воина не была обманута. Хотя удары отчаявшагося разбойника сыпались, как удары молота на наковальню, но, благодаря быстроте своих движений и искусству владеть мечом, молодой стрелок увертывался от них и отвечал острием своего менее шумного, но более верного оружия; нападения Квентина были так часты и так удачны, что огромная сила его противника начала уступать усталости, а место, на котором он стоял, покрылось целой лужей крови. Но, не теряя мужества и с прежней яростью, дикий Арденский Кабан продолжал биться и победа Квентина была еще, по видимому, сомнительна и далека, как, вдруг, женский голос, позади его, назвал его по имени и умолял о спасении во имя пресвятой девы. Он повернул голову и в одну минуту узнал Гертруду Павильон. Мантилья упала с её плеч и ее тащил один из многочисленных французских солдат, которые, вломившись в часовню, захватили, как свою добычу, всех женщин, искавших там убежища.

-- Подождите меня только одну минуту, сказал Квентин де-ла-Марку и бросился, чтобы выручить свою покровительницу из положения, грозившого ей большой опасностью.

-- Я не намерен никого ждать, отвечал де-ла-Марк, потрясая своей палицей и начиная отступать, довольный, без сомнения, что избавлялся от такого страшного врага.

-- С вашего позволения, вы однако подождете меня, я не хочу, чтобы работа моего племянника осталась не доконченной, сказал Баляфре и бросился на де-ла-Марка с своим тяжелым мечем.

Квентин между тем увидал, что освободить Гертруду было не легко, и что этого нельзя было сделать в одну минуту. Завладевший ею солдат, которого поддерживали некоторые из его товарищей, отказался оставить свою добычу и Дорвард должен был, с помощию двух-трех своих соотечественников, принудить его к тому силою; между тем он видел, что случай достигнуть богатства и счастия, так благосклонно доставленный ему судьбою, опять мало по малу ускользал от него, так что, когда наконец ему удалось освободить Гертруду, возле них уже никого не было. Совершенно забыв о беззащитном положении своей спутницы, он готов был броситься в погоню за Арденским Кабаном, как гончая собака за оленем, но, прижимаясь к нему, девушка отчаянным голосом умоляла его, во имя чести его матери не покидать ее одну и проводить до дома отца. - Вспомните, прибавила она, - мой отец спас от погибели вас и Изабеллу... ради её не бросайте меня!

Мольбы её были едва слышны, но противостоять было невозможно. С невыразимою горестью в сердце, простившись мысленно со всеми радостными надеждами, которые, возбуждая силы, поддерживали его в течении этого кровавого дня и одну минуту, казалось, готовы были исполниться, Квентин, как скованный дух, повинующийся талисману, которому не может противиться, проводил Гертруду до жилища Павильона и пришел туда то время, чтобы защитить и дом и самого синдика от бешенства своевольных солдат.

Между тем король и герцог бургундский въехали в город верхами через один из проломов. Они оба были в полных вооружениях; Карл, покрытый с ног до головы кровью, въезжая в город, бешено пришпорил своего коня, между тем, как Людовик вступил в него величественным шагом человека, идущого во главе процессии. Они отправили гонцов, чтоб остановить начавшийся грабеж и собрать разсеявшияся войска и направились к собору, чтобы защитить искавших там убежища значительных граждан. Отслушав торжественную обедню, они собрали там военный совет.

Занятый, как и все другие начальники, сбором своих подчиненных, лорд Крауфорд, на углу одной улицы, ведущей к Маасу, встретил Баляфре, который спокойно, с таким же равнодушием, с каким охотник песет свою добычу, направлялся к реке, держа за окровавленные волосы человеческую голову.

-- Здорово, Людовик, что это ты намерен делать с этой падалью?

-- Это остаток от работы, которую начал и почти кончил мой племянник, а я только довершил, отвечал Баляфре, - это голова одного доброго малого, которого я отправил на тот свет: он просил меня бросить ее в Маас. Странные фантазии приходят в голову людям, когда их хватает старый Смоль-Бак {Small-Back - маленькая спина, общепринятое в Шотландии выражение для обозначения смерти, которая обыкновенно изображается в виде скелета.}; но Смоль-Бак заставит в свое время поплясать всех нас.

-- И ты хочешь бросить эту голову в Маас? спросил Крауфорд, внимательнее разсматривая страшную трофею смерти.

-- Непременно. Если откажешь умирающему человеку в его просьбе, то, пожалуй, тень его станет преследовать тебя, а я люблю спокойно спать по ночам.

-- Ну, так тебе придется повстречаться с его привидением: клянусь душой, эта мертвая голова гораздо важнее, чем ты думаешь. Ступай за мной... ни слова более, ступай за мной.

-- Если так, то ведь, говоря правду, я ничего и не обещал ему, заметил Баляфре; - я уж отрубил ему голову, а язык его все еще продолжал болтать. Не боялся же я его живого, клянусь святым Мартином турским, не стану бояться и мертвого. К тому же, мой маленький куманек, веселый монах от святого Мартина, не откажет мне в бутылочке святой воды.

Когда торжественная обедня в люттихском соборе была отслужена и в городе, пораженном ужасом, возстановился некоторый порядок, Людовик и Карл, окруженные своими пэрами, собрались выслушивать требования награды всех совершивших во время битвы какие нибудь подвиги. Прежде всего занялись делом графства де-Круа и его прекрасной владетельницы. К разочарованию многочисленных соискателей, считавших себя уже счастливыми обладателями богатой добычи, смерть де-ла-Марка оказалась покрытой какой-то тайной. Кравкёр явился с кабаньей шкурой, какую обыкновенно носил де-ла-Марк; Дюпуа - с расколотым щитом, на котором был изображен герб де-ла-Марка; другие, разсчитывавшие тоже на награду за смерть убийцы епископа, предъявляли подобные же трофеи; богатая награда, назначенная за голову Арденского Кабана была причиной смерти всех, чье вооружение походило на его. Между соперниками было много шуму и споров и Карл, внутренно жалевший о своем поспешном обещания, предоставившем руку и состояние его прекрасной ленницы на произвол такого случая, уже надеялся, что ему, может быть, удастся уклониться от всех этих противоречащих друг другу требований; но вдруг через толпу пробрался вперед Крауфорд, таща за собой сконфуженного Баляфре, который упирался, как бульдог на своре.

-- Прочь с вашими копытами, шкурами и крашеным железом! крикнул старый воин. - Только тот, кто убил кабана, может показать его клыки!

С этими словами он бросил на пол окровавленную голову, которую легко было признать за голову де-ла-Марка по странному устройству челюстей, действительно напоминавших челюсти животного, имя которого он носил; она была тотчас узнана всеми, кто когда либо видал его.

-- Надеюсь, Крауфорд, сказал Людовик, между тем, как Карл сидел молча, угрюмый и недовольный, - что награду заслужил один из моих верных шотландцев?

-- Он дворянин? спросил герцог, - благородной крови? В противном случае наше обещание не имеет силы.

-- Он довольно некрасивый обрубок, отвечал Крауфорд, посматривая на высокую, неуклюжую и сконфуженную фигуру стрелка, - но, тем не менее, я ручаюсь, что он хорошого дерева: он отрасль Ротзеов, а они также благородны, как любой род Франции и Бургундии, с тех пор, как об их родоначальнике говорят, что "он убил рыцаря между прибрежьем и морем (les'-lee) и бросил его там" {Старый стих, которым Лесли доказывают свое происхождение от одного старого рыцаря, сразившого, говорят, венгерского паладина огромного роста и давшого себе прозвище, по месту, где сражался.}.

-- Значит нечего делать, сказал герцог, - и самая прекрасная и богатая наследница Бургундии должна сделаться женой грубого наемного солдата или умереть в монастыре... она единственная дочь нашего верного Рейнольда де-Круа!... Я слишком поторопился!

-- Подождите одну минуту, сказал Крауфорд. - Дело, может быть, устроится лучше, чем ваше высочество предполагаете. Выслушайте только, что этот кавалер хочет сказать вам.

-- Да говори же и потом убирайся к чорту, тихо прибавил он, обращаясь к Баляфре.

Но хотя грубый солдат и ухитрялся выражаться довольно ясно в присутствии короля Людовика, к обращенью с которым успел привыкнуть, он однако не был в состоянии объявить своего намерения перед таким блестящим собранием, в каком теперь находился. Повернувшись плечом к обоим государям, Баляфре хрипло усмехнулся, лице его судорожно передернулось и он мог произнести только: - Саундерс Супльджо... и потом запнулся.

-- С позволения вашего величества и вашего высочества, сказал Крауфорд, - я должен говорить за своего соотечественника и товарища. Еще на родине один пророка, предсказал ему, что счастие его дома устроится через женитьбу, но он, как и я, с летами несколько поизносился и предпочитает шинок дамской уборной, одним словом, имеет некоторые казарменные вкусы и привычки, по которым высокое положение было бы ему скорей в тягость. Потому он решился поступить согласно с моим советом и предоставить приобретенные им этою победою права тому, кто на самом деле почти затравил кабана - своему племяннику, сыну своей сестры.

осторожности и бдительности мы были бы разбиты. Он сообщил нам о ночной вылазке.

-- В таком случае, проговорил наконец Карл, - я должен вознаградить его за то, что усумнился в истине его слов.

-- А я могу засвидетельствовать его храбрость, как воина, заметил Дюнуа.

-- Но, перебил Крэвкёр, - хотя дядя и шотландский дворянчик, но это еще не доказывает, чтобы и племянник был благородного происхождения.

-- Он из дома Дорвардов, сказал Крауфорд, - потомок Аллана Дорвард, который был великим сенешалем Шотландии.

как эти шотландцы, начиная от лорда до конюха, стоят друг за друга.

-- Горцы стоят плечо к плечу, отвечал лорд Крауфорд, смеясь над досадою гордого бургундца.

-- Мы должны еще осведомиться, сказал задумчиво Карл, - каковы будут чувства прекрасной дамы в отношении к этому счастливому искателю приключений.

-- Клянусь обедней, отвечал Крэвкёр, - я имею слишком много причин полагать, что на этот раз ваше высочество найдете ее гораздо покорнее, чем прежде.... Но нечего сердиться на возвышение этого молодого человека: ум твердость и храбрость сделали его обладателем богатства, знатности и красоты!

-----

времена сделаться доблестными рыцарями фортуны. Но один друг-советник, один из тех, которые любят остающийся на дне чайной чашки кусочек сахару точно также, как и аромат самого лучшого су-чонг, представил мне горькое возражение и требует от меня точного и подробного рассказа о свадьбе молодого наследника Глен-гулакина с прекрасной фламандской графиней, о том, какие были турниры и сколько ради такого интересного события было сломано копий; требует также, чтобы я не утаил от любопытного читателя числа резвых мальчишек, наследовавших храбрость Квентина, и блестящих девочек, в которых возродились прелести Изабеллы де-Круа. Я отвечал с тою же почтою, что времена переменились и шумные свадьбы совершенно вышли из моды. В те дни, следы которых я сам могу припомнить, не только все "пятнадцать друзей" счастливой четы приглашались присутствовать при её бракосочетании, но свадебные музыканты, как в "старом моряке", по прежнему продолжали "кивать головами" до самой утренней зари. Пили сак-поссет в брачной комнате, бросали вверх чулок, боролись за подвязку невесты в присутствии счастливой четы, которую Гименей сливал в одну плоть. Авторы того времени следовали с похвальной точностью за его обычаями. Они не пропускали ни одного стыдливого румянца невесты, ни одного восторженного взгляда жениха, ни одного алмаза в её волосах, ни одной пуговицы на его вышитом кафтане; пока, наконец, вместе с Астреей, они "не укладывали своих героев в постель." Но как мало согласуется все это с той скромностью, которая заставляет наших невест, эти милые, стыдливые создания, бежать от пышности, блесна, удивления, лести и, подобно честному Шенстону, "в гостиннице искать свободы!"

Описание гласности, с какой в шестнадцатом столетии обыкновенно праздновались бракосочетания, покажется им без сомнения в высшей степени отвратительным и Изабелла де-Круа упадет в их мнении гораздо ниже девушки, доящей коров и исполняющей самые низкия обязанности, потому что даже она, хотя бы то случилось на самой церковной паперти, отвергла бы руку своего жениха башмачника, предложи он ей faire des noces, инкогнито, их собственное воображение.

"Какой нибудь лучший бард воспоет, как с феодальной пышностью Бракемондский замок отворил свои ворота, когда его прекрасная наследница вручила скитающемуся шотландцу свою красоту и прекрасное графство" {"Е come a rilornare in sua contrada Trovasse e buon navîglio e miglior tempo E dell'India a Medor desse lo scettro For'se altri cantera cou miglior pleuro".

Orlando Furioso, canto XXX, stanza 16.}.