Кенильворт.
Глава XXX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Кенильворт. Глава XXX (старая орфография)

ГЛАВА XXX.

Тресилиан в ожидании Вайланда недоумевал что ему делать, как вдруг на встречу ему попались рука об руку Ралей и Блоунт, по обыкновению горячо между собою споря. Тресилиану не особенно хотелось присоединиться к их обществу, но невозможно было избегнуть их, и кроме того связанный обещанием не приближаться к Эми и непредпринимать никакого шага в её пользу, он чувствовал, что самое лучшее для него примешаться к толпе и как можно меньше выдавать тревогу и неуверенность, тяжело угнетавшия его сердце. Поэтому он сделал усилие и обратился к товарищам с приветствием:

-- Да будет с вами радость, господа! Откуда вы?

-- Конечно из Варвика, отвечал Блоунт. - Мы заходили домой, чтобы переодеться подобно бедным скоморохам, которые стараются увеличить свой персонал переменой костюмов; и тебе бы также следовало это делать, любезный Тресилиан.

-- Блоунт прав, сказал Ралей: - королева любит такия изъявления почтительности и считает недостатком личного уважения к ней, если кто является ко двору в грязном и смятом дорожном платье. Но посмотри на Блоунта, Тресилиан, ты невольно засмеешься: посмотри как гнусный портной вырядил его в зеленое, голубое, красное с пунцовыми лентами и желтыми розами на башмаках!

-- Чего же тебе еще нужно? спросил Блоунт, - я сказал ему, кривоногому мошеннику, чтобы он сделал как можно лучше и не щадил денег. Впрочем надеюсь, что все это довольно нарядно, наряднее чем у тебя, Тресилиан, будь судьей.

-- Я согласен, согласен, вставил Ралей: - будь между нами судьей, Тресилиан, сделай одолжение!.

Тресилиан осмотрел их обоих, и сразу убедился, что честный Блоунт смело повиновался фантазии портного в выборе своего костюма и был до такой степени обременен массой кружев и лент, что чувствовал себя стесненным как поселянин в праздничном платье; костюм же Ралея, богатый и изящный, как нельзя лучше шел к нему и не мог не обратить всеобщого внимания. Поэтому Тресилиав решил: костюм Блоунта наряднее, но костюм Ралея изящнее. Блоунт остался очень доволен и сказал:

-- Я знал, что мой костюм лучше. Если бы этот негодяй принес мне такое скромное полукафтанье как у Ралея, я бы вышиб у него мозг его же собственным утюгом. Уж если нужно быть шутом, так лучше быть первостатейным шутом, не правда ли?

-- Но почему ты не одеваешься, Тресилиан? спросил Ралей..

-- Я не могу попасть в свою комнату по странному недоразумению, отвечал Тресилиан, и потому мне не во что переодеться. Я только что искал тебя, чтобы попросить. приюта в твоей комнате.

-- Сделай одолжение, у меня комната большая: Лестер чрезвычайно внимателен к нам и отвел нам превосходное помещение. Если его внимательность не искренна, во всяком случае она безпредельна. Однако советую тебе обратиться к дворецкому, которой сейчас устроит твое дело.

-- Нет, не стоит, так как ты согласен уступить мне место в твоей комнате, отвечал Тресилиан, - надеюсь я не стесню тебя. С вами никто больше не приехал сюда?

-- Как же, сказал Блоунт: - Варней и целая шайка из свиты Лестера, кроме того несколько приближенных Сусекса. Кажется что мы примем королеву у так называемой. башни Галереи, и увидим там разные представления, а затем мы последуем за королевой в парадные залы, между тем как те, которые теперь сопутствуют её величеству, отправятся снять свои дорожные костюмы и принарядиться. Чорт возьми! если её величество заговорит со мною, я не съумею ей ответить.

-- А что задержало ее так долго в Варвике? спросил Тресилиан, боясь чтобы разговор не вернулся к его личным делам.

-- Такая бездна развлечений, какой мы не видели даже на Варфоломеевской ярмарке: мы выслушивали речи, смотрели комедии, любовались на собак и медведей, на людей одетых обезьянами и на женщин одетых куклами и т. д. Удивляюсь только, как королева выносит это. Время от времени раздавалось нечто в роде: "чарующий свет её прелестной улыбки" и тому подобная чушь. Ах! тщеславие может вскружить голову самому мудрому из людей. Пойдем однако в башню Галереи, хотя не знаю можешь ли ты, Тресилиан, пройти туда в дорожном платье и высоких сапогах?

-- Я стану сзади тебя, Блоунт, сказал Тресилиан, который заметил, что необычайный наряд его друга произвел сильное впечатление на его воображение: - твой статный рост и нарядное платье прикроют мои недостатки.

-- Хорошо хорошо, Эдмунд, сказал Блоунт, - я очень рад, что мой костюм тебе нравится: сделав глупость, приятно видеть что по крайней мере она вышла удачно.

красовавшияся на его башмаках. Тресилиан следовал за ним в печальном раздумье и едва замечая Ралея, которого несказанно забавляло смешное тщеславие почтенного друга и который неугомонно нашептывал разные шутки и прибаутки на ухо Тресилиану.

Таким образом они миновали длинный мост и стали вместе с другими почтительными джентльменами пред внешними воротами Галереи или входной башни. Всех джентльменов было около сорока, избранных из первых степеней аристократии и рыцарства и расположенных по обеим сторонам ворот, как почетная стража, а за ними тянулся длинный и густой ряд пик, копий, которые держали слуги Лестера, одетые в его ливреи. У сорока джентльменов не было оружия кроме их шпаг, все они были одеты так нарядно, как только могло придумать воображение, и так как мода того времени позволяла мужчинам крайнюю роскошь, на них не было видно ничего кроме бархата, парчи, лепт, перьев, золотых цепей и драгоценных каменьев. Не смотря на озабоченность, Тресилиан не мог не почувствовать, что он в своем дорожном платье представлял самую непривлекательную фигуру на этой выставке тщеславия, и тем более, что он замечал до какой степени его скромное платье было предметом удивления для его собственных друзей и презрения для приверженцев Лестера.

Мы не могли обойти этого факта; хотя он по видимому не вяжется с серьезностью характера Тресилиана; но дело в том, что забота о наружности принадлежит к такому роду самолюбия, от которого не изъяты мудрейшие, и которое до такой степени врожденно человеку, что не только солдат, идущий на почти неизбежную смерть, но даже преступник, идущий на верную казнь, старается прибрать свою наружность как можно лучше. Но это к делу не относится.

Были сумерки летней ночи (9 июля 1575 г.), солнце уже давно село, и все тревожно ожидали прибытия королевы. Толпа собралась уже несколько часов и не только не уменьшалась, но все более и более возрастала. Обильная раздача прохладительных напитков, вместе с жареным мясом, разставленным на различных местах дороги, как нельзя более расположила толпу к королеве и её любимцу, чего по всей вероятности не было бы, если бы ожидание сопровождалась постом. Время проходило в обычных развлечениях толпы, крича, споря, смеясь, грубо подшучивая друг над дружкой и составляя хор нескладных звуков, обыкновенных в подобных случаях. Толпа, разсыпанная по мостам и дорогам, особенно сгущалась у ворот, как вдруг на воздух взлетела ракета, и в туже минуту загудел большой колокол замка, гул которого раздавался по рекам и равнинам.

Немедленно наступило мертвое молчание, прерывавшееся только глухим ропотом ожидания многих тысяч, из которых никто не говорил иначе как шопотом, или чтобы выразиться своеобразнее, "слышен был только шопот громадной толпы".

-- Теперь едут наверное, сказал Ралей Тресилиану. - В этих звуках колокола есть что-то величественное. Так моряки после долгого плавания, стоя на ночной вахте, слышат прибой волн о какой нибудь далекий и неведомый берег.

-- А мне, вмешался Блоунт, - скорее кажется что это похоже на мычание моих коров на скотном дворе в Витенс-Вестло,

-- У него в голове только жирные быки, да тучные пажити, сказал Ралей Тресилиану; - он и сам не далеко ушел от своих рогатых друзей, и становится великим только на поле битвы.

-- Однако он может сделаться великим теперь, если не будешь говорить осторожнее, заметил Тресилиан.

-- О, я не боюсь, отвечал Ралей; - но ты также, Тресилиан, превратился в какую-то сову, летающую только по ночам, ты не поешь, а только издаешь односложные звуки и предпочитаешь ивовый куст веселой компании.

-- А ты какое животное, спросил Тресилиан, - что судишь нас так строго?

-- Я, отвечал Ралей, - я орел, никогда не вспоминающий о скучной земле, пока есть небо, где можно парить, и есть солнце, на которое можно смотреть!

-- Хорошо сказано, клянусь святым Варнавой! сказал Блоунт, - но почтеннейший мистер орел, берегитесь клетки! берегитесь охотника. Видел я птиц, летавших выше вас, не смотря на то пойманных и превращенных в чучела и пугала для других. Однако, что это за гробовое молчание?

-- Это значит, что процесия остановилась у ворот Охоты, где сивилла встречает королеву, что бы предсказать ей её судьбу, сказал Ралей. - Я видел стихи, в них мало хорошого, и кроме того её величеству смертельно надоели все эти поэтические комплименты: она шепнула мне, во время речи архивариуса, когда вступала на варвикския владения, что ей: "porlaesa barbarae loquelae" {Надоели варварския речи.}.

-- Королева шепнула ему! удивился про себя Блоунт. - Боже! к чему это нас приведет!

Дальнейшия его размышления были прерваны взрывом приветствия толпы, до такой степени громким, что эхо разнеслось на милю вокруг. Стража, теснившаяся на дороге, по которой королеве предстояло ехать, подхватила возглас я донесла его до замка, сообщив всем бывшим в нем, что королева Елизавета вступила в замок Кенильворт. Музыка загремела, с укреплений разносились залпы артилерии, вместе с выстрелами из мелких орудий, но гром барабанов и труб и даже самых пушек был плохо слышен за шумными возгласами толпы.

Когда шум начал утихать, широкая полоса света показалась из за ворот парка и становилась все ярче по мере его приближения, подвигаясь по большой и красивой алее к башне Галереи. По всей линии сторожей и придворных пронеслись слова: королева! королева! тише! И все увидели кавалькаду, освещенную двумя стами восковых факелов в руках стольких же всадников, которые разливали вокруг процесии свет, почти такой же яркий как днем, озаряя особенно главную группу, центральной фигурой которой была королева в великолепном костюме и сверкая брилиантами. Она сидела на молочно белой лошади, которой правила с необыкновенной грацией и достоинством, и в её стане и благородной осанке виднелась преемница сотни королей.

Придворные дамы, ехавшия за её величеством, позаботились о том, чтобы их наружность не была блестящее их общественного положения, и чтобы нисшия светила не соперничали с солнцем. Но их личные прелести и роскошь, которая при всей осторожности и сдержанности все таки обнаруживалась в их одеждах, делали из них истинный цвет двора, столь громко славившагося великолепием и красотою. Роскошь придворных мужчин, свободная от того стеснения, которая осторожность налагала на дам, не имела пределов.

Лестер, блиставший как позлащенный кумир, в золотой парче, усеянной драгоценными каменьями, ехал по правую руку её величества, в качестве хозяина и её главного шталмейстера. Черная лошадь, на которой он сидел, не имела ни одного белого волоска в шерсти, и считалась одним из лучших рысаков в Европе; она была куплена графом за большую сумму нарочно для этого случая. Благородное животное горячилось на медленное движение процесии, и сгибая статную шею кусало серебреные удила; пена клубилась из его рта и осыпала его статные члены будто хлопьями снега. Всадник был как нельзя более у места на том высоком посту, который он занимал. Никто в Англии и может быть во всей Европе не умел так искусно ездить верхом как Дудлей, и вообще отличаться во всех других упражнениях ловкости и силы, обязательных в то время для людей его сана. Он был без шляпы, как все особы свиты, и красный свет факелов озарял его длинные темные волосы и благородное лице, в красоте которого даже самая строгая критика находила только один недостакок, - слишком высокий лоб. В этот многозначительный вечер в его лице выражалась признательность подданного, глубоко тронутого высокой честью, оказанной ему королевой, вместе с гордостью и самодовольством, которых не мог не внушить подобный случай. Однако хотя черты лица графа не выражали ничего кроме чувств, приличных случаю, некоторые из его приближенных заметили, что он был необыкновенно бледен, и высказывали друг другу опасения, что он устал больше чем позволяло его здоровье.

Варней ехал тотчас же за своим господином, как главный из его приближенных, и держал его черную бархатную шляпу, нарядно убранную питью брилиантов и белым пером. Он не сводил глаз с своего господина, и по причинам не безъизвестным читателю, из всех многочисленных приверженцев Лестера, он больше всех желал, чтобы сила и решимость лорда пронесли его чрез треволнения этого дня. Хотя Варней принадлежал к числу весьма немногих нравственных уродов, которым удается усыпить угрызения совести и дойти до нравственного безчувствия путем атеизма, как людей в агонии усыпляют опиумом, он однако сознавал, что в груди его покровителя горел неугасаемый огонь, и что посреди всей роскоши и великолепия, нами описанных, его господин чувствовал в себе присутствие червя, не дававшого ему покоя ни днем ни ночью. Однако, так как лорд Лестер был, вполне убежден, что стараниями Варнея его графиня страдает нездоровьем, которое может послужить превосходным извинением её отсутствия в Кенильворте, по мнению его гнусного клеврета нельзя было опасаться, чтобы человек столь честолюбивый изменил своим стремлениям и погубил себя, обнаружив слабость в такую важную минуту.

Свита, непосредственно окружавшая особу королевы, состояла разумеется из самых прекрасных и храбрых представителей Англии, из древнейших сановников и мудрейших советников её замечательного царствования, имена которых было бы слишком скучно исчислять. За ними неслась толпа рыцарей и джентльменов, хотя также знатных, по остававшихся в тени перед теми, которые были в первых рядах около её величества.

Теперь настало время великому привратнику выступить вперед, но он до такой степени растерялся, и огромное количество эля, которое он поглотил для освежения своей памяти, так коварно затмило его мозг, что он не мог встать с своей каменной скамьи и только жалобно мычал, и королева проехала бы без приветствия, если бы тайный союзник гигантского сторожа, Флибертиджибет, не уколол его булавкой.

Привратник громко взвизгнул, что вышло довольно кстати, взмахнул своей палицей, потом подобно пришпоренной лошади сразу пустился во весь карьер, и благодаря искусному подсказыванью Дики Слуджа произнес речь, которую мы приведем в сокращенном виде; первые строки этой речи пришлось выслушать толпе, и только конец услышала королева. Когда же он увидел ее, великан, будто пораженный каким нибудь небесным видением, опустил палицу, выронил ключи.и уступил путь богине ночи и её великолепной свите:.

*) Что за крик, что за шум отовсюду? Сторонитесь, господа, или берегите кости! Господа, я сторож, а не соломенное чучело. Мой голос водворит порядок, моя палица - закон. Однако тише, стойте, что за видение? что за прелесть? что за красота? точно блестящий алмаз в золотой оправе! Пораженный и ослепленный, я забываю свои обязанности, роняю палицу, ключи. Прими мое приветствие на коленях, блестящее видение, проходи в радости я будь благословенна! {Это подражение стихам Гасконня, произнесенным Геркулесом привратником. Оригинал можно найти в истории Кенильворта того же автора. Чисвик, 1821. Автор.}.

Елизавета весьма милостиво выслушала приветствие Геркулеса, и кивнув ему головой, проехала в ворота, над которыми раздавалась военная музыка. Звуки её подхватывали другия группы музыкантов, разставленных на разных местах парка и по стенам, и сливаясь вместе вызывали эхо, как будто со всех концов земли.

Под эту музыку королева Елизавета поднялась на длинный мост, простиравшийся от башни Галереи до башни Мортимера и освещенной множеством факелов, укрепленных по обеим сторонам изгороди. Многие из господ свиты спешились, и отправив своих лошадей в соседнюю деревню, последовали за королевой пешком, также как те кавалеры, которые ожидали ее у башни Галереи.

которая не могла не оскорбить королеву, и с другими признаками, заставило Ралея подумать, что его друг не в своем уме.

Между тем королеву на мосту ожидало новое зрелище. Как только музыка дала сигнал, к мосту медленно приблизился плот, похожий на маленький пловучий остров, илюминованный множеством факелов и окруженный пловучими предметами, изображавшими морских коней, на которых сидели тритоны, нереиды и другия баснословные божества морей и рек.

На острове виднелась прекрасная женщина в голубом шелковом, плаще, с изображениями различных букв, как у еврейских филактерий; ноги и руки её были босы, и на них красовались золотые браслеты необыкновенных размеров; на длинных черных волосах было нечто в роде короны, а в руках она держала жезл из черного дерева, украшенный серебром. Возле нея стояли две нимфы, одетые на такой же античный и мистический лад.

Елизавета. Незнакомка объявила в торжественной речи, что она знаменитая лэди Озера, известная по рассказам короля Артура, что она няньчила грозного сера Лансело, и что её красота оказалась могущественнее мудрости Мерлина. С этих ранних пор они оставалась владетельницей хрустального замка, не смотря на различных знаменитых и могущественных людей, через руки которых последовательно проходил Кенильворт. Саксы, датчане, норманы, Сентло, Клинтоны, Монфоры, Мортимеры, Плантагенеты, как ни были велики силой оружия и богатства, не препятствовали ей поднимать голову из вод, скрывающих её хрустальный дворец. Но теперь появилась величайшая из всех этих великих мира, и потому она явилась приветствовать несравненную Елизавету всеми теми забавами, которые может доставить замок и его окрестности.

Королева выслушала эту речь с большою снисходительностью и ответила шутя: мы полагали, что это озеро принадлежит к нашим владениям, прекрасная дама, но так как на него изъявляет притязание такая знаменитая особа, мы будем рады при каком нибудь другом случае совещаться с вами относительно наших общих интересов.

он терпеть не мог, не зная своей речи наизусть и не имея суфлера подобно привратнику, прибегнул к безстыдству, сбросил маску и сначала произнес громкое проклятие, а потом заявил, что он вовсе не Арион и не Орион, а просто честный Майк Ламбурн, который пил за здоровье её величества с утра до вечера и пришел сказать ей: добро пожаловать в Кенильворт!

Эта неожиданная выходка соответствовала цели может быть лучше искуственной речи. Королева от души разсмеялась и объявила, что это лучшая из речей того дня. Ламбурн, который тотчас же смекнул, что эта шутка спасла его кости, выскочил на берег, ткнул своего дельфина ногой и объявил, что никогда не будет иметь дело с рыбами иначе как за обеденным столом.

В то время, когда королева готовилась вступить в замок, начался тот знаменитый фейерверк на воде и земле, который так старательно описал мистер Лэньгам, уже знакомый нашим читателям:

"Таков был блеск огней", рассказывал страж дверей Совета, "таково блистание звезд, фонтанов и искр, таковы мелкия ракеты и выстрелы шутих и пушек, что небо задрожало, воды взволновались и земля потряслась. Что до меня касается, не смотря на всю мою храбрость, мне было чрезвычайно страшно"! {См. Прил. IX. Кенильвортския празднества.}