Категории: | Роман, Биографическая монография |
Связанные авторы: | Стивенсон Р. Л. (О ком идёт речь) |
Часть третья. На высокой волне
Глава четвертая. «Мне уже двадцать пять лет! Мне еще только двадцать пять лет!»
Лесли Стефан приехал в Эдинбург только за тем, чтобы познакомить Луи с одним из сотрудников своего журнала - поэтом Уильямом Хэнли. В пасмурный день середины февраля 1875 года они вошли в помещение городского госпиталя, поднялись на второй этаж по-тюремному мрачного здания. В полутемном коридоре, длиною не менее сорока метров, Луи боязливым шепотом спросил:
- Куда вы меня ведете? Хэнли здесь? Он болен?
Ответ был произнесен тем же взвешивающим каждое слово шепотом. В церкви, больнице и морге громко не говорят.
- Хэнли недавно отняли левую ногу… У него костный туберкулез, Бедняга щедро одарен, стихи его прекрасны, а он сам… Впрочем, увидите. Он в восторге от ваших статей, - вернее, ему нравится ваш стиль, фраза, форма, но… Мне хочется, чтобы вы полюбили этого человека.
В маленькой палате в самом конце коридора было светло, по-больничному неуютно; Луи казалось, что он в тюремной камере; он и не подозревал, что в Эдинбурге существуют так называемые лечебные заведения, поразительно похожие на тот арестный дом, в котором был заключен Джон Тодд. Стефан подошел к стоявшей подле окна кровати и вполголоса проговорил:
- Дружище Хэнли, добрый день! Я привел к вам Луи Стивенсона.
Лохматая голова приподнялась с подушки, а спустя пять секунд взору посетителей предстал рыжебородый, широкоплечий гигант с голубыми глазами. Он выпрямился во весь рост, оскалил в добродушной улыбке крепкие желтоватые зубы и, не опираясь на стоявшее подле кровати кресло, одним скачком на своей единственной правой ноге достиг окна, освободил от каких-то коробок и бутылок с лекарствами половину подоконника, а затем с ловкостью натренированного калеки-гимнаста опустился на кровать.
- Вас мистер Стивенсон, - он подал Луи руку и, назвав себя, указал на подоконник, - попрошу занять эту ложу, а вы, почтенный обладатель редакторских ножниц, садитесь в партер, вот так. Обрадован и счастлив! Выкладывайте на стол все ваши подношения!
Стефан раскрыл саквояж и стал вынимать оттуда свертки и пакеты, перевязанные цветными узенькими лентами.
- Сигары, дружище Хэнли, - сказал он, побарабанив пальцами по ящику с многокрасочной картинкой на крышке. - Спички. Ветчина. А вот здесь…
- Спичек много, ветчины мало, - пробасил Хэнли, поглядывая то на подношения, то на Луи. - Сигары - это хорошо. О! Ром! Вы недолго протянете, Стефан, - люди с таким добрым сердцем умирают обычно после сорока пяти лет!
- Ром преподносит вам Луи Стивенсон, - сказал Стефан. - А вот здесь консервированные крабы.
- Остроумно! - рассмеялся Хэнли, поглаживая свою живописную, вне конкурса, бороду. - Спасибо, Стивенсон!
- Крабы - это Стефан, - заявил Луи. - От меня пачка египетских сигарет.
- У вас тоже великое сердце, - сказал Хэнли, - Сужу по стилю вашему, мистер! Он у вас из хорошей английской стали. Всё?
- Нет, не всё, - усмехнулся Стефан. - На самом дне саквояжа банка вишневого варенья. Теперь все. Как себя чувствуете, старина?
- Хирурги собираются ампутировать и вторую мою ногу, - ответил Хэнли. - Только вряд ли удается им эта безумная затея. Они недолго думают перед тем, как сделать вас одноногим, и не скоро решаются на то, чтобы окончательно изуродовать вас. Я намерен предупредить их, я уйду отсюда. Мне здесь скучно. Я не слышу пения птиц, не вижу красивых женщин, не дышу воздухом лесов. Почему вы смотрите на меня с таким не идущим к месгу состраданием, мистер Стивенсон?
Луи не знал, что и сказать. Место для сострадания, по его мнению, было вполне идеальное. Одноногого собираются превратить в совершенно безногого. О чем можно разговаривать с этим абсолютно неунывающим, не желающим, видимо, считать себя несчастным, больным человеком?..
- А вы поговорите о своих мечтах, планах, сердечных делах, - угадывая чужие мысли, произнес Хэнли. - У вас излишне длинные волосы, сэр! Почаще взбалтывайте их на мой манер. Английские дамы любят эксцентричных мужчин.
- Написали что-нибудь за это время? - с осторожной вкрадчивостью осведомился Стефан. - Для вас я оставил пять свободных страниц, дружище!
- Сочинил нечто, похожее на канун мироздания; всё еще только угадывается, - ответил Хэнли, закуривая сигарету и заявляя своим посетителям, что в палате курить строго воспрещается. - Пяти страниц мне много. Дайте одну, но первую. Для четырех строк, только для четырех!
Хэнли ответил, что его и просить не надо, - вот сидит редактор, у него в кармане чековая книжка: четыре строки по пятьдесят шиллингов составляют два фунта стерлингов.
- Извольте, слушайте! Называется это четверостишие «Окно».
Хэнли откашлялся, руки сложил на груди и низкой октавой - чрезмерно низкой для четырех строк - продекламировал:
- Что скажете? - спросил Хэнли, одной рукой хлопая по колену Луи, другой по спине Стефана. - Какой лаконизм! А мысль! Только после опубликования этого четверостишия англичане поймут, кого им не хватает!
Он самодовольно рассмеялся. Этот человек все больше и всё сильнее нравился Луи… «Вот у кого следует учиться мужеству и уму», - думал Луи, завидуя характеру Хэнли, его умению быть самим собою в любых обстоятельствах. В палату дважды заглядывала какая-то фигура в белом халате. Луи решил, что это врач, который вот-вот заявит, что посетителям пора уходить. Так оно и случилось. Хэнли просил ординатора продлить свидание, но тот не позволил, заявив, что сегодня не приемный день, во-первых, и посетители почему-то не в халатах, во-вторых. Хэнли топнул ногой, крикнул: «Вон отсюда!» - и фигура вновь показалась только тридцать минут спустя, когда Луи и Стефан уже прощались с поэтом, дав слово навестить его на следующей неделе.
- Побольше сигар и новостей! - напутствовал Хэнли. - Немного денег; здесь все любезны, но не бесплатно.
Хэнли очаровал Луи. В обычный приемный день он пришел к нему один и принес несколько кредиток в конверте, бутылку вина, коробку сигар. Хэнли прежде всего посмотрел, сколько в конверте денег, потом внимательно оглядел этикетку на бутылке, понюхал сигару, коротко поблагодарил и незамедлительно, с места в карьер, начал критиковать статьи Луи.
- В них привлекает стиль, изложение, но суть… - Хэнли покачал своей лохматой головой, - суть устарела. Да, сэр, устарела. Нельзя в конце девятнадцатого века повторять исторические и лирические отступления Вальтера Скотта, нет нужды воспевать прошлое Шотландии, - что вам в этом прошлом? Чего вы лишились, - земли, денег, имени? Отвечайте как на экзамене, сэр! И немедленно, не думая!
Луи не ожидал подобных вопросов, никогда не думал о том, что его стихи и статьи могут кому-нибудь не нравиться, тем более что все читавшие и статьи и стихи высоко отзываются о стиле, то есть о внешности некоего внутреннего содержания. Странно… Разве не является суть всякого литературного произведения личным делом его автора? Странно… Луи деликатно дал понять Хэнли, что он не ожидал от него подобной критики, - разве можно взыскивать за «что», если безупречно «как»?
- С неба упали! - кратко резюмировал Хэнли, вкладывая в эти три слова всё свое раздражение и даже гнев. - Взгляните на меня, сэр! Небрит, непричесан, плохо воспитан и низвергнут в пучину гнуснейших неприятностей. Но есть душа и сердце Хэнли, и эти душа и сердце, только они, но никак не борода и волосатая грудь, не гигантский рост и руки гориллы принимают участие в создании бессмертия Хэнли! Вы знаете автора воскресных куплетов в лондонском «Визитере»? Красив, молод, изящен и - глуп, как леденец! Нет, сэр, человек, владеющий стилем, обязан иметь и содержание!
- Но ведь сами же вы в первое наше свидание… - неуверенно начал Луи.
- Я говорил о стиле, форме и сути, а вы обо мне, несчастном калеке, который в ближайшие же дни может оказаться на сто двадцать сантиметров короче ростом! - раздраженно перебил Хэнли и кинул дымившую сигару в угол палаты. - Вам стыдно?
- Пока еще нет, но, возможно, в будущем я всё пойму, - признался Луи, чувствуя при этом, что ему очень приятно быть предельно правдивым с этим откровенным до грубости человеком.
- Вы талантливы, мой друг, - смягчив тон, произнес Хэнли. - И не к лицу вам воспевать хрестоматийный вереск и прошлое Шотландии. А уж если уходить в прошлое, то - в пику настоящему, сэр!
- Я так и делаю, - несмело заявил Луи. - Стараюсь делать.
- Старайтесь, старайтесь, - буркнул Хэнли и раскурил новую сигару, недовольно морщась. - Никогда не покупайте тот товар, который для вас снимают с витрины! - назидательно добавил он. - Как я это узнал? Гм… я наблюдателен, и только. Извольте взглянуть, - он взял коробку с сигарами и, показывая крышку, попросил сравнить ее с тыльной стороной: от действия света надпись на коробке выцвела, краски потускнели.
- А сигары отсырели, - заключил Хэнли. - Нечто подобное мы наблюдаем и в литературе. Пишите роман! - вдруг, без всякого перехода, проговорил он, пренебрежительно кидая коробку с сигарами на подоконник. - И пусть стиль служит сюжету, интриге, интересной истории. Ваш отец строитель маяков?
- И дедушка, и дядя, - с наивной гордостью произнес Луи.
- Значит, вы знаете море?
- Писать следует только о том, что горячо любишь, - конфузливо опуская взгляд, проговорил Хэнли и сам усмехнулся тому, что, видимо, принужден повторять школьные истины. - И - это обязательно - следует изображать хороших людей. Ну, а для того, чтобы поверили, что мистер Хэнли, к примеру, хороший человек, нужно доказать, что он порою способен и на нечто нехорошее. Кто виноват в этом? Ага, видите! Возникает история! Завязывается узелок! А тут еще море, маяки, любовь и коварство. Почему молчите?
- Внимательно слушаю вас, дорогой Хэнли, - отозвался Луи. - Сидней Кольвин многое сделал для меня, но…
- Начал с теорем, а за аксиомами послал ко мне? - хохоча и всхлипывая, спросил Хэнли. - Ваш Кольвин был ослеплен стилем. Я его понимаю. Очень хорошо понимаю. Вы, сэр, мастер. Тренировать стиль можно только в работе. Я говорю это и себе, но… - он медленно развел руками и яростно затянулся сигарой. - Моя песенка спета.
- Я говорил с главным хирургом госпиталя, - несмело произнес Луи, - он надеется, что всё обойдется без ампутации.
- Возможно, - уныло согласился Хэнли, - но костный туберкулез всё равно со мною не расстанется. Я обречен. Долго мне не протянуть. К черту! - воскликнул он. - Будем пить вино! Из одного стакана, второго у меня нет.
- Я принесу стаканы, Хэнли.
- Принесете? О, доброта! В таком случае, мой друг, принесите и кресло, но чтобы все четыре ножки его были на колесиках. Скоро можно будет выходить в сад. Я сумею передвигаться в кресле. У вас есть такое?
- Есть, - ответил Луи, вспоминая старинное, дедушкой Робертом заказанное, кресло, стоящее в кабинете отца. - Принесу, Хэнли, непременно!
На следующий же дань он взвалил кресло себе на голову и нес его таким образом от дома до госпиталя, через весь Эдинбург. Он чувствовал себя мальчиком, стащившим из буфета дорогое лакомство для своего приятеля. Хэнли был доволен подарком; от радости он скакал по палате на своей единственной ноге, садился в кресло и, отталкиваясь костылем, ездил из угла в угол палаты.
- Добротная вещь, - сказал он, вконец утомившись. - Теперь таких не делают.
- Aral - поймал его на слове Луи. - Вы сами…
- Будем хвалить мастеров, умеющих облегчить нашу жизнь, - перебил Хэнли, - и воспевать только то, что перед нашими глазами.
- Перед нашими глазами искусство старых мастеров, - заметил Луи.
- Самодвижущееся кресло было куда лучше и удобнее, - отпарировал Хэнли. - И такое кресло сделает сегодняшний мастер, попросту говоря - столяр. Читайте, что написали вчера и неделю назад!
Луи прочел стихотворение, воспевающее вересковое пиво и былую доблесть простого человека Шотландии. Хэнли не одобрил стихотворения, назвал его имитацией, подражанием, работой, сделанной с завязанными глазами.
- Откройте глаза, снимите повязку, мистер Стивенсон! - кричал Хэнли, потрясая кулаками. - В жизни всё проще! Будьте естественны! Не губите «напрасно ваш стиль! Употребите его в дело!
Спустя несколько дней Хэнли было разрешено выходить в сад, куда перекочевало и кресло на колесиках. Однажды Луи нанял кеб и три часа подряд возил в нем Хэнли по улицам Эдинбурга. Картина была на редкость живописная: лохматый, рыжебородый гигант в больничном халате и рядом с ним впалощекий, бледный молодой человек с длинными, разделенными прямым пробором волосами. Гигант, обозревая дома и людей, громко смеется и отпускает остроты, спутник его блаженно улыбается. Один счастлив вполне, другой пытается уверить себя, что иного счастья не бывает. Дама с темно-синим зонтиком в руках останавливается на тротуаре, смотрит на сидящих в кебе и трагически опускает руки. Хэнли говорит, что это одна из его поклонниц, радующаяся тому, что видит его живым и здоровым.
- Это моя мать, Хэнли, - поправил Луи.
- Мать? Если это действительно так, то она чем-то недовольна.
- Она приняла вас за отца одной ненавистной ее сердцу девицы, - с трудом попадая в шутливый тон своего друга, произнес Луи.
- Я компрометирую вас? - спросил Хэнли.
Вместо ответа Луи обнял его и затянул песню про моряка, сбившегося с курса в океане. Хэнли, не зная слов песни, гудел октавой и дирижировал обеими руками. «В завтрашних газетах о нас напишут в городской хронике», - подумал Луи.
Газеты никак и ничем не откликнулись на не свойственную жителям Эдинбурга выходку бородатого и длинноволосого, как о том отзывались знакомые семьи Стивенсонов, желая тем указать на недопустимое поведение их сына.
дружбы!..
Вскоре Хэнли выписался из госпиталя и поселился в ветхом домишке неподалеку от университета, а Луи исполнил наконец желание отца, получив диплом на звание адвоката. От работы в суде он все же отказался.
- Почему? - спросил сэр Томас. - Тебе уже двадцать пять лет.
- Еще год, два - и меня будут знать как писателя, папа. Аминь!
- Помилуй тебя боже, - без иронии проговорил сэр Томас. - Друг мой, - начал он не совсем уверенно, - твой дядя Аллан получил письмо от Боба. Мой племянник живет в Париже и пишет картины. Он примкнул к барбизонцам; не понимаю, как случилось, что его приняли! Или там все такие, как твой двоюродный братец Боб?
- Боб, папа, хитрый человек, - усмехнулся Луи. - Он напишет портрет и сделает глаза ярко-желтого цвета.
- Такие бывают? - изумленно спросил сэр Томас.
- Конечно, нет. Но портрет с ярко-желтыми глазами нельзя назвать бездарным, - невольно думаешь: а что, если в этом заложена некая мысль, идея? Один подумает, другой за эту некую мысль подвалит.
- В искусстве, папа, а в живописи прежде всего, это возможно, - рассмеялся Луи. - Один мой приятель изобразил на полотне огромную чайную ложку и на ней огромного взъерошенного зеленого кота. Публика хохотала, газеты бесновались, художник стал знаменитым человеком. До сих пор он малюет на полотне собачьи хвосты и синих коров с пятью ногами.
- Ничего не понимаю, - чистосердечно признался сэр Томас. - Хотел бы я взглянуть на портреты, которые пишет Боб.
- Я поеду и взгляну, папа, и доложу тебе, - немного подумав, сказал Луи. - Отпусти меня на опушку леса Фонтенбло, в деревню Барбизон! Старики барбизонцы давно в могиле, но мне очень хочется пожить среди людей моего возраста.
- Когда ты угомонишься, Луи! - с нестрогим упреком воскликнул сэр Томас и притянул к себе сына, как делал это двадцать лет назад. Руки его дрожали, взгляд выражал мольбу. - Подумай, Луи, я на пороге старости, ты уже мужчина. Ты собираешься писать романы. Помоги мне бог дожить до этого времени, и твоей матери также. О всех писателях, насколько мне известно, после их смерти пишут биографии. Что напишут о тебе? Как трудно будет тому, кто вздумает изобразить твою жизнь! Одно сплошное непостоянство - сегодня здесь, завтра там… Невеселое существование бродяги, полное отсутствие своего лица, вздорные мысли, нелепые поступки. Сейчас тебе хочется покинуть семью ради каких-то барбизонцев, бродяжить по Франции, преступно расходовать свои силы. Ты должен помнить, родной мой, что ты нездоров, что у тебя больные легкие, слабое сердце. Береги себя хотя бы ради литературы, если я и мама стали для тебя чужими людьми… Ты и не подозреваешь, как убивается бедная мама, сколько слез… А, да что говорить! Уезжай! Трудный, тяжелый человек!
- Надолго? - спросил он, глядя сыну в глаза.
- Во мне всё кипит, папа, - ответил Луи на всё, о чем только что говорил отец. - Моя мечта - поселиться в горах Шотландии, но там понастроили себе коттеджей унылые мои соотечественники… Вот у кого, папа, ярко-желтые глаза! Да, Боб прав, если только он имел в виду англичан! В моих жилах кровь бродяги. Я и в самом деле потомок Роб Роя. Мне уже двадцать пять лет. Мне еще только двадцать пять лет…
- Женись, отыщи себе пристанище, успокойся и начни трудиться, - властно заметил сэр Томас.
- Хорошая мысль! - воскликнул Луи. - Завтра же отправлюсь на поиски жены!
- Была одна, папа, но ты…
Сэр Томас молча сунул в руки сыну чек на предъявителя и вышел, хлопнув дверью.
Месяц спустя он хлопнул дверью еще раз, когда Луи подал ему воскресную газету и обратил его внимание на восьмистишие под названием «Девушке с гор» за подписью Хэнли.
- Читай вслух, папа, - попросил Луи. - Стихи нерифмованные, ты любишь такие. Читай!
…