Потерпевшие кораблекрушение.
Глава XVIII. Пытливые вопросы и уклончивые ответы

Потерпевшие кораблекрушение

ГЛАВА XVIII. ПЫТЛИВЫЕ ВОПРОСЫ И УКЛОНЧИВЫЕ ОТВЕТЫ

Выше я довольно зло отозвался о Сан-Франциско (мои слова не следует понимать буквально: израильтяне вряд ли отзывались с похвалой о стране фараона!), и город прекрасно отомстил мне при моем возвращений. Никогда еще он не был так красив. Светило солнце, воздух был свеж и бодрящ, на лицах прохожих сияли улыбки, у всех в петлицах виднелись цветы. И, пока я шел по направлению к конторе, где теперь работал Джим, мое мрачное лицо казалось, вероятно, темным пятном на фоне общего веселья.

Контора, которую я искал, находилась в маленьком переулке и занимала старый, покосившийся дом, по фасаду которого тянулась надпись: «Типография Франклина Доджа», а снизу было приписано, судя по яркости букв, совсем недавно: «Здесь работают только белые».

В конторе, в пыльном закутке, за столом сидел Джим. В его наружности и одежде произошла разительная перемена - он казался больным; куда девались его прежняя энергия и работоспособность! Теперь он сидел, глядя на столбцы цифр счетной книги, лениво грыз перо, по временам испускал тяжелый вздох и ничего не делал. Очевидно, он был целиком поглощен какими-то тяжелыми мыслями. Он не заметил моего появления, и я некоторое время без помехи разглядывал его. Неожиданно меня охватило мучительнее раскаяние. Как я и предсказывал Нейрсу, я почувствовал, что сам себе противен. Я вернулся домой, сохранив свою честь, а мой больной друг был лишен необходимого отдыха, ухода, питания. И, как Фальстаф, я спросил себя, что такое честь, и, как Фальстаф, ответил себе - «воздух»!

- Джим! - окликнул я его наконец.

- Лауден! - задыхаясь, произнес он и вскочил на ноги весь дрожа.

Через мгновение я уже пожимал ему руку.

- Мой бедный друг! - сказал я.

- Слава богу, наконец-то ты вернулся! - всхлипывая, бормотал он и хлопал меня по плечу.

- У меня нет для тебя хороших новостей…

- Ты приехал. Лучшей новости мне не нужно, - ответил он. - Как мне тебя не хватало, Лауден!

- Я не мог сделать того, о чем ты мне писал, - сказал я, понизив голос. - Все деньги пошли кредиторам. Я не мог…

- Ш-ш-ш!.. - остановил меня Джим. - Я был сумасшедшим, когда писал это. Если бы мы решились на такое, я не мог бы взглянуть Мэйми в лицо. Ах, Лауден, какая она замечательная!

- Я рад, что ты ни о чем не жалеешь, - сказал я, - другого я от тебя и не ждал.

- Так, значит, «Летящий по ветру» оказался пустышкой? - продолжал он. - Я не все понял в твоем письме, но это было мне ясно.

- Пустышка - это не то слово, - заметил я. - Кредиторы ни за что не поверят, какого дурака мы сваляли. И кстати, - поспешил я переменить тему, - как банкротство?

- Тебе очень повезло, что тебя здесь не было, - ответил Джим, покачивая головой, - тебе очень повезло, что ты не видел газет. В одной газете писали, что у меня водянка мозга, в другой - что я лягушка, которая затеяла помериться с Лонгхерстом и лопнула с натуги. Довольно жестоко, если подумать, что речь шла о человеке, у которого был медовый месяц. Я уж не говорю о том, что они писали о моей наружности, о моей одежде и как у меня по лицу градом катился пот. Но я поддерживал себя надеждой на «Летящего по ветру»… Как все это вышло, Лауден? Я что-то не понял.

«Не понял ты, как же…» - подумал я про себя, а вслух сказал:

- Видишь ли, нам обоим не повезло. Я выручил чуть больше, чем пошло на покрытие текущих расходов, а ты не сумел продержаться обещанных трех месяцев. Как это случилось?

как на любимого брата, Лауден.

Я был рад всякому предлогу, чтобы отложить наше объяснение и хотя бы лишний час не касаться истории «Летящего по ветру». Поэтому я немедленно последовал совету Джима. Миссис Спиди, которая еще переживала радость встречи с любимым супругом, приветствовала меня с энтузиазмом.

- До чего же прекрасный у вас вид, мистер Додд, милый вы человек! - объявила она любезно. - И как это коричневые красотки отпустили вас с островов-то? Уж я вижу, что у Спиди совесть нечиста! - добавила она игриво. - Он за ними приударял, верно?

Я поспешил сообщить, что Спиди вел себя образцово.

- Ну, вы друг за друга горой стоите! - заключила миссис Спиди и проводила меня в скудно обставленную комнатушку, где Мэйми трудилась за пишущей машинкой.

Она обошлась со мной так ласково, что я был тронут. Дружески протянула мне обе руки, пододвинула стул и достала из шкафа жестянку моего любимого табака и пачку папиросной бумаги того сорта, каким я всегда пользовался.

- Видите, мистер Лауден, - воскликнула она, - ваш приезд не застал нас врасплох! Все это было куплено еще в день вашего отплытия.

Насколько я могу судить, она с самого начала задумала устроить мне приятную встречу, однако искренности, которая чувствовалась в ее любезных словах, я, как оказалось, был обязан капитану Нейрсу. Он - за что я навсегда останусь ему благодарен, - несмотря на занятость, выбрал время навестить Мэйми и в самых лестных тонах рассказал ей о том, с какой энергией я обыскивал бриг. Однако Мэйми не упомянула о его посещении, пока я по ее требованию не описал ей наше плавание.

- Нет, капитан Нейрс рассказывал куда лучше! - воскликнула она, когда я наконец умолк. - От вас же я почерпнула только один новый факт - что вы так же скромны, как и мужественны.

Я с горячностью попытался ее разубедить.

- И не старайтесь, - заметила Мэйми, - я умею распознать героя, когда его вижу. А услышав о том, как вы работали дни и ночи, словно простой матрос, натирая на руках кровавые мозоли, и как вы сказали капитану: «Так держать!» (по-моему, он сказал именно это) - во время страшной бури, когда он сам был испуган, и как вы вели себя, когда вам грозил страшный мятеж (Нейрс из дружеских побуждений макал свою кисть в землетрясение и другие катаклизмы), и как вы все это делали, хотя бы частично, ради Джима и меня, - так вот, услышав все это, я почувствовала, что мы никогда не сможем выразить вам всю нашу благодарность и восхищение.

- Мэйми! - воскликнул я. - Не говорите о благодарности! Это слово лишнее между друзьями. Мы с Джимом делили богатство, теперь будем делить бедность. Мы сделали все, что было в наших силах, и больше не о чем говорить. Я постараюсь подыскать себе работу, чтобы вы с Джимом могли уехать куда-нибудь в леса и хорошенько отдохнуть: Джиму это совершенно необходимо.

- Джим не может взять ваши деньги, мистер Лауден, - сказала Мэйми.

- Как это не может? - возразил я. - Он их возьмет - ведь я же брал его деньги.

Вскоре после этого явился Джим и, не успев еще снять шляпу, уже заговорил со мной на проклятую тему.

- Ну вот, Лауден, - сказал он, - мы собрались все вместе, дневные труды окончены, у нас впереди целый вечер, так начинай же свой рассказ.

- Сперва поговорим о делах, - сказал я машинально, тщетно стараясь, в который уже раз, придумать хоть какую-нибудь правдоподобную историю. - Я хотел бы точно знать подробности нашего банкротства.

- Ну, это дело прошлое. Мы заплатили по семи центов за доллар, и это еще хорошо. Судебный исполнитель… - При этих словах лицо его исказилось, и он поспешил заговорить о другом. - Но это все уже позади, а мне хотелось бы узнать подробности истории с бригом. Я чего-то не понимаю, и мне кажется, что за всем этим что-то кроется.

- В самом бриге, во всяком случае, ничего не крылось, - сказал я, натянуто засмеявшись.

- Это-то я и хочу уяснить себе, - возразил Джим.

- Почему я не могу ничего узнать у тебя о банкротстве? Словно ты стараешься избежать этой темы, - заметил я, совершив непростительную ошибку.

Пути к отступлению были отрезаны, и по моей собственной вине.

- Мой милый, если тебе так не терпится - что ж, пожалуйста, - ответил я и начал веселым тоном излагать историю нашего плавания.

Я говорил с одушевлением, остроумно - подробно описал остров и бриг, изображал в лицах разговоры матросов и заявление кока, поддерживал напряжение… Роковое слово! Я так хорошо поддерживал напряжение, что оно так и не разрядилось, и, когда я умолк - написать «кончил» я не решаюсь, потому что никакого конца не было, - Джим и Мэйми уставились на меня в удивлении.

- Ну, а что же дальше? - спросил Джим.

- Это все, - ответил я.

- Но как ты это объясняешь? - спросил он.

- Никак, - ответил я.

В глазах Мэйми появилось зловещее выражение.

- Но, черт побери, за него же предлагали пятьдесят тысяч фунтов! - воскликнул Джим. - Тут что-то не так, Лауден. Получается какая-то чепуха… Я знаю, что вы с Нейрсом сделали все, что было в ваших силах, но, значит, вы были как-то обмануты. Опиум все еще спрятан на бриге, и я до него доберусь.

- На нем ничего нет, кроме старого дерева и железа, я же говорю тебе, - возразил я.

- Вот увидишь, - сказал Джим. - В следующий раз я отправлюсь сам и возьму с собой Мэйми. Лонгхерст не откажет мне в сумме, достаточной для того, чтобы зафрахтовать шхуну. Вот увидишь, когда я обыщу бриг…

- Но ты его не сможешь обыскать. Он сожжен!

- Сожжен? - воскликнула Мэйми, привстав со стула, на котором она до сих пор сидела, сохраняя позу спокойного внимания.

Наступило довольно долгое молчание.

- Извини, Лауден, - прервал его наконец Джим, - но какого дьявола вы его сожгли?

- Нейрс решил, что так будет лучше, - сказал я.

- Это, пожалуй, самое странное из всего, что мы слышали, - вставила Мэйми.

- Действительно, Лауден, это как-то неожиданно, - добавил Джим, - и как-то нелепо. Зачем тебе… Зачем Нейрсу понадобилось сжигать корабль?

- Не знаю. А какое это имеет значение? Мы же сняли с него все, что можно было снять.

- Ты ошибаешься! - воскликнул Джим. - Совершенно очевидно, что вы что-то проглядели.

- Ну как я могу это объяснить! - воскликнул я. - Мы осмотрели все закоулки и щелки корабля и были совершенно уверены, что там больше ничего не спрятано. Других объяснений у меня нет.

- Я начинаю в этом убеждаться, - произнесла она многозначительным тоном.

Джим поспешил вмешаться:

- Я одного не понимаю, Лауден. По-моему, ты не оценил всей странности истории с бригом, - сказал он. - Я смотрю на нее как-то по-другому, чем ты.

- Какой смысл продолжать эти разговоры! - воскликнула Мэйми, неожиданно вставая. - Мистер Додд не собирается сказать нам, ни что он думает, ни что он знает!

- Мэйми! - ахнул Джим.

- Незачем тебе так считаться с ним, Джеймс, - он ведь с тобой не считается, - возразила его жена, - и, заметь, он этого не отрицает. А кроме того, он не в первый раз проявляет подобную сдержанность. Или ты забыл, что он знал адрес Диксона, но сообщил его тебе, только когда тот успел скрыться?

Джим умоляюще повернулся ко мне - мы уже все трое стояли.

- Лауден, - сказал он, - ты видишь, Мэйми чтото вообразила, и для этого есть некоторые основания. Ведь даже я, Лауден, несмотря на весь мой деловой опыт, ничего не могу понять. Ради бога, объяснись!

- Так мне и надо, - сказал я. - Мне следовало быть с тобой откровенным. Я должен был бы сразу сказать, что не имею права открыть тебе этого, и с самого начала попросить тебя довериться мне. Все это я делаю теперь. Да, с бригом связаны еще некоторые обстоятельства, но они нас не касаются, и я обязан молчать - я дал честное слово. Поверь мне и прости меня!

- Наверное, я очень глупа, мистер Додд, - начала Мэйми со зловещей любезностью, - но мне казалось, что вы отправились в это плавание в качестве представителя моего мужа и на деньги моего мужа. Теперь вы говорите, что дали слово. Но мне казалось, что в первую очередь вы были связаны словом с Джеймсом. Вы говорите, что это нас не касается. Но мы разорены, мой муж болен, и нас не может не касаться обстоятельство, благодаря которому мы потеряли наши деньги и наш представитель вернулся к нам с пустыми руками. Вы просите, чтобы мы вам поверили, и, кажется, не понимаете, что мы задаем себе вопрос, не слишком ли мы верили вам в прошлом.

- Я просил верить мне не вас, а Джима, - ответил я, - он меня знает.

- Вы думаете, что вы можете вертеть Джеймсом, как хотите? Вы полагаетесь на его привязанность, не так ли? А со мной вы не желаете считаться? - сказала Мэйми. - Пожалуй, день нашего брака был для вас несчастливым днем, потому что я, по крайней мере, не слепа. Команда исчезает. Бриг продается за бешеные деньги. Вы знаете адрес этого человека и скрываете его. Вы не находите того, за чем вас посылали, и все-таки сжигаете корабль. А теперь, когда мы просим объяснений, оказывается, что вы дали слово молчать. Но я такого слова не давала, я не собираюсь молча смотреть, как моего бедного, больного, разоренного мужа предает его чванный друг. Вам придется выслушать всю правду! Мистер Додд, вас купили, и вы продались.

- Мэйми, - сказал Джим, - довольно. Ты наносишь удар мне - и мне делаешь больно. В подобных вещах ты не разбираешься. Да ведь если бы не Лауден, я сегодня не смог бы смотреть тебе в глаза. Он спас мою честь.

- Я уже много раз слышала подобные разговоры, - сказала она. - Ты простосердечный дурачок, я тебя таким и люблю. Но меня так просто не обманешь, и я вижу все лицемерие этого человека. Он пришел сюда сегодня, заявляя, что будет искать работу… заявляя, что будет делиться с нами своими трудовыми заработками, пока ты не поправишься. Какое притворство! Я просто не могу сдержаться. Его заработки! Доля в его заработках! Как бы не так - эти гроши были бы твоей долей в «Летящем по ветру», а все остальное он украл у тебя, а ведь ты работал и трудился ради него, пока он нищенствовал в Париже. Но мы обойдемся без вашей милостыни! Слава богу, я сама могу работать для своего мужа. Вот видишь, что значит оказать одолжение джентльмену: он позволил тебе подобрать его, когда он нищенствовал, он сидел сложа руки и позволял тебе чистить его башмаки, а сам в благодарность смеялся над тобой! - Тут она повернулась ко мне: - Да, вы всегда смеялись над моим Джеймсом, вы всегда в глубине души считали его хуже себя, и вы это знаете! - Затем она продолжала, снова обращаясь к Джиму: - А теперь, когда он богат… - и тут же снова набросилась на меня: - Да, вы богаты. Попробуйте отрицать! Попробуйте поглядеть мне в глаза и сказать, что вы не богаты, что вы не присвоили наши деньги, деньги моего мужа!

Не знаю, до чего она могла бы договориться под влиянием гнева, но я долее не слушал. Сознание своей вины, уныние, предательское сочувствие к моей обвинительнице, невыразимая жалость к бедняге Джиму переполнили мою душу, и, сделав ему знак, словно испрашивая его разрешения, я покинул поле неравного боя.

Однако я еще не успел повернуть за угол, как позади меня раздался топот бегущих ног, и я услышал голос Джима, окликавшего меня. Джим догнал меня, чтобы передать мне письмо, которое уже давно ждало моего возвращения. Я взял письмо, словно во сне.

- Как все это тяжело! - сказал я.

- Не сердись на Мэйми, - сказал он умоляюще, - так уж она создана. Это все ее преданное сердце. А я, конечно, знаю, что ничего дурного ты не сделал. Мне известны твои высокие принципы, но ты рассказывал как-то путано, Лауден, и можно было подумать… то есть… я хочу сказать…

- Ничего не говори, бедный мой Джим, - сказал я. - У тебя чудесная, любящая и преданная жена. Я только еще больше стал ее уважать. А мой рассказ звучал очень подозрительно, я сам это знаю.

- Ну нет, - возразил я, вздыхая, - и не старайся оправдать меня и никогда не говори с ней обо мне. Разве только для того, чтобы обругать… А теперь скорее иди к ней. Прощай, лучший мой друг. Прощай и будь счастлив. Больше мы никогда не увидимся.

- Ах, Лауден, и подумать, что мы дожили до такого расставания! - воскликнул он.

Я не знал, что делать дальше: то ли покончить с собой, то ли напиться - и брел по улице, ничего не сознавая, охваченный невыразимым горем. В кармане у меня были деньги - я не знал, мои деньги или моих кредиторов. В глаза мне бросилась вывеска ресторанчика «Пудель». Я машинально вошел туда и сел за столик. Ко мне подошел официант, и, очевидно, я что-то ему заказал, потому что, когда я наконец пришел в себя, я уже ел суп. Рядом с тарелкой на белой скатерти лежало письмо с английской маркой и эдинбургским штемпелем. Суп и стакан вина пробудили в каком-то уголке моего отупевшего от горя мозга легкий проблеск любопытства, и, пока я ожидал следующего блюда (недоумевая, что я мог заказать), я вскрыл конверт и начал читать письмо, перевернувшее все мои дальнейшие планы.

«Дорогой сэр!

На меня возложен печальный долг сообщить вам о смерти вашего достопочтенного деда мистера Александра Лаудена, последовавшей 17-го числа сего месяца. В воскресенье он, как обычно, с утра отправился в церковь и по пути домой остановился на углу Принсис-стрит побеседовать со старым другом, хотя дул сильный восточный ветер. В тот же вечер у него начался острый бронхит. С самого начала доктор Маккомби предвидел роковой исход болезни, да и ваш дедушка понимал, что состояние его безнадежно. Он несколько раз повторил мне, что с ним теперь «кончено». «Да и то сказать, пора», - добавил он один раз с характерным для него раздражением. Приближение смерти не произвело в нем никаких перемен и только (я думаю, вам будет приятно это узнать) он, казалось, думал и говорил о вас с еще большей нежностью, чем обычно; называл вас «сынок моей Дженни», добавляя ласковые эпитеты. «Только он один мне и нравился из всей этой шатии-братии» - так он выразился, и вы будете рады услышать, что он особенно хвалил ту сыновнюю почтительность, которую вы всегда ему выказывали. Как вы можете заметить, приписка к завещанию, в которой он оставляет вам своего Молесворта и другие специальные труды, была сделана за день до его смерти, и, значит, он вспомнил о вас перед самым концом. Должен сказать, что, хотя он был трудным больным, ваш дядя и ваша кузина мисс Юфимия ухаживали за ним с величайшим терпением и преданностью. Я вложу в конверт копию его завещания, из которой вам станет ясно, что свое состояние он поделил поровну между мистером Эдамом и вами и что я должен вручить вам сумму, равную примерно семнадцати тысячам фунтов. Примите мои поздравления по поводу этого значительного прибавления к вашему состоянию; по получении ваших распоряжений я немедленно поступлю согласно вашим указаниям. Полагая, что вы можете пожелать отправиться в Англию, и не зная положения ваших дел, я высылаю также аккредитив на шестьсот фунтов. Будьте так любезны подписать приложенную к нему квитанцию и выслать ее мне, как только вам будет удобно.

Искренне ваш Резерфорд Грегг».

«Спасибо тебе, дедушка, - подумал я, - и спасибо дяде Эдаму, и моей кузине Юфимии, и мистеру Греггу!»

Я подумал о тусклой, серой жизни моего деда, которая теперь пришла к концу («да и то сказать, пора»), представил себе по-воскресному пустынные улицы Эдинбурга, где дует сильный восточный ветер, вспомнил унылый дом, куда «Эки» вернулся, уже отмеченный печатью смерти, а потом постарался представить себе разбитного деревенского парня, каким, наверное, был когда-то мой дед, залихватски танцевавшего с девушками на зеленом лугу, и я спросил себя, действительно ли бедняга Эки добился в жизни успеха и был ли он в своем эдинбургском доме счастливее, чем в скромной деревенской хижине своего детства? В этой мысли было что-то утешительное для такого неудачника, как я.

Да, я называл себя неудачником, и в то же время какая-то другая часть моей души радовалась новообретенному богатству. Будущее казалось радужным: возможность поехать в Париж, сохранить тайну Картью, помочь Джиму, а кредиторы…

- Кредиторы, - повторил я вслух, и меня охватило отчаяние: все мои деньги принадлежали им.

Вероятно, в глубине души я человек решительный. В эту критическую минуту я почувствовал, что готов на все, кроме одного: что я готов сделать что угодно, уехать куда угодно, лишь бы не расставаться со своими деньгами. В худшем случае мне предстояло поселиться в какой-нибудь из тех благословенных стран, которые еще не присоединились к международной конвенции о выдаче уголовных преступников.

Закон о выдаче, друзья,

Не действует в Кальяо!

У меня в ушах звучали слова этой флибустьерской песенки, и я уже видел, как сижу, крепко держась за свое золото, в каком-нибудь притоне портового города Чили или Перу в обществе людей, сочинявших и распевавших подобные песни. Постоянные неудачи, разрыв с моим старым другом и неожиданный мыльный пузырь богатства, который тут же лопнул, ожесточили мою душу. В тогдашнем моем настроении я даже с наслаждением предвкушал, как буду пить омерзительный джин среди омерзительных собутыльников при свете соснового факела, как буду скитаться, зашив в пояс свое неправедное сокровище, как буду драться за него с ножом в руке, катаясь в смертельной схватке по глинобитному полу, как буду вечно спасаться от погони, меняя корабли, переезжая с острова на остров.

агента, который уговорит их согласиться на легкие для меня условия. Тут я снова вспомнил, что, несмотря на все мои просьбы, Джим ничего не рассказал мне о нашем банкротстве. Он слишком торопился узнать все о «Летящем по ветру». Хоть это было очень неприятно, мне предстояло еще раз пойти к нему, чтобы выяснить свое положение.

Я ушел, не доев обеда, но полностью оплатив счет и дав официанту на чай золотую монету. Меня охватило какое-то безумное легкомыслие: я чувствовал, что должен хватать и тратить сколько смогу, - присвоение чужого и мотовство казались обязательными условиями уготованной мне судьбы. Я шел, посвистывая, набираясь наглости для предстоящей встречи с Мэйми, со всем светом, а может быть, в дальнейшем и с судьбой.

Перед самой дверью их дома я остановился, закурил сигару, чтобы придать себе больше уверенности, и развязно вступил в комнату, откуда недавно был изгнан с позором. Мой друг и его жена кончали свою скудную трапезу: обрезки вчерашней баранины, холодные лепешки, оставшиеся от завтрака, и жидкий кофе.

- Извините, миссис Пинкертон, - сказал я, - мне очень неприятно навязывать свое присутствие тем, кто с удовольствием без него обошелся бы, но у меня есть дело, которое необходимо немедленно обсудить.

- Я вам мешать не буду, - сказала Мэйми и величественно удалилась в соседнюю комнату.

- Что еще случилось? - спросил он.

- Ты, наверное, помнишь, что не ответил ни на один из моих вопросов, - сказал я.

- Каких вопросов? - запинаясь, пробормотал Джим.

- А тех, которые я задавал тебе. Если мои ответы на твои вопросы не удовлетворили Мэйми, то на мои ты не ответил совсем.

Я кивнул, и он смущенно заерзал на стуле.

- Сказать по правде, мне очень стыдно, - начал он. - Я пытался как-то уклониться от ответа. Я позволил по отношению к тебе большую вольность, Лауден. Я с самого начала обманывал тебя, и теперь краснею, признаваясь в этом. А ты, не успев вернуться, сразу задал мне тот самый вопрос, которого я больше всего боялся. Почему мы так скоро обанкротились? Твое острое деловое чутье тебя не обмануло. Это-то и мучает меня и чуть не убило сегодня утром, когда Мэйми обошлась с тобой так сурово, а моя совесть все время твердила мне: «Это ты виноват!»

- Но что произошло, Джим? - спросил я.

- Да ничего нового, Лауден, - уныло сказал он. - Но я не знаю, где мне взять сил, чтобы посмотреть тебе прямо в лицо, после того, как я так подло тебя обманул. Я играл на бирже, - добавил он шепотом.

положение. На это есть важные причины. Чист ли я? Существует ли документ, что мои кредиторы удовлетворены, и каким числом он помечен? Ты и представить себе не можешь, что от этого зависит!

- Вот оно, самое худшее, - сказал Джим, словно во сне. - Как мне ему об этом сказать?

- Я тебя не понимаю! - воскликнул я, и сердце мое сжалось от страха.

- Боюсь, что я недостаточно считался с тобой, Лауден, - сказал он, жалобно глядя на меня.

- Недостаточно считался? - переспросил я. - Каким образом? О чем ты говоришь?

… - как всегда, эти слова застряли у него в горле, и он оборвал фразу. - Пошли всякие разговоры, репортеры уже взялись за меня, начались неприятности из-за мексиканских акций, и меня охватила такая паника, что я, наверное, потерял голову. А тебя не было, и я не устоял перед искушением.

Пока он ходил так вокруг да около, намекая на чтото ужасное, меня охватил мучительный страх: что он сделал? Как он недостаточно считался со мной в мое отсутствие?

- Джим, - сказал я, - объясни же наконец, в чем дело! Я не в силах больше выносить эту неизвестность!

- Ну, - сказал он, - я знаю, что это была большая вольность с моей стороны… Я официально заявил, что ты никакой мой не компаньон, а просто разорившийся художник, что к денежным делам и счетам я тебя почти не допускал. Я сказал, что никак тебе не мог объяснить, чье имущество - чье. Мне пришлось так сказать, потому что некоторые записи в счетных книгах…

- Ради всего святого перестань меня терзать! - вскричал я. - Скажи, в чем ты меня обвинил.

самолюбию. И поэтому я записал тебя кредите ром - за твое жалованье и за деньги, которые ты мне одолжил. Ну, и…

- Кредитором? - вскричал я. - Кредитором! Так, значит, я не банкрот?

- Нет, - сказал Джим. - Я знаю, это была большая вольность…

- Да какая там вольность! Ну-ка, прочти это письмо, - перебил я, кладя перед ним на стол послание мистера Грегга, - а потом зови сюда свою жену, выбрось к черту эту дрянь, - тут я схватил холодную баранину и швырнул ее в камин, - и пойдемте ужинать с шампанским. Правда, я уже ел, но в такой вечер я готов отужинать хоть десять раз. Да читай же письмо, плаксивый осел! Не думай - я не сошел с ума. Идите-ка сюда, Мэйми! - крикнул я, открывая дверь спальни. - Давайте мириться и расцелуйте как следует вашего мужа. А после ужина отправимся куда-нибудь танцевать, и я буду вальсировать с вами до зари.

- Это значит, что сегодня мы будем ужинать с шампанским, а завтра уедем в Вейпор-Велли или в Монтерей, - ответил я. - Мэйми, идите переоденьтесь, а ты, Джим, садись и пиши Франклину Доджу прощальное письмо. Мэйми, вы оказались правы, дорогая моя, - я все это время был богат, но только сам об этом не знал.