Потерпевшие кораблекрушение.
Глава XXI. Лицом к лицу

Потерпевшие кораблекрушение

ГЛАВА XXI. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Я добрался до Барбизона в два часа дня, когда улицы его кажутся вымершими: все прилежные труженики уже где-то пишут свои эскизы, все бездельники уже отправились гулять в лес или около реки. Гостиница тоже была пуста.

Однако я с большой радостью увидел в общем зале одного из моих прежних приятелей. Судя по его городскому костюму, он собирался уехать, и действительно рядом с ним на полу лежал портплед.

- Стеннис! - воскликнул я. - Вот уж с кем не ожидал здесь встретиться!

- Еще немного - и мы бы не встретились, - ответил он. - Мы уже слишком стары, и для нас в Барбизоне нет места. Я пробыл здесь неделю, и оказалось, что я никому не известен. Только Фараон узнал меня, ну и, конечно, супруги Сирон и бессмертный Бодмер.

- И никто не уцелел? - осведомился я.

- От нашей геологической эпохи? Никто, - ответил он. - Полное безлюдье, словно на развалинах древнего Вавилона.

- А какие кочевники разбивают теперь шатры среди руин? - спросил я.

- Молодежь, Додд, молодежь. Цветущая, самодовольная молодежь. Пакость невообразимая. И подумать, что мы сами были такими! И как это Сирон не выгонял нас с позором из своего заведения!

- Ну, может, мы были не так уж плохи, - попробовал я возразить.

- Не буду разбивать ваши иллюзии, - ответил Стеннис, - но должен сказать, что единственная терпимая личность здесь - это один англичанин.

Его последние слова напомнили мне о цели, ради которой я сюда приехал и о которой эта приятная встреча заставила меня забыть.

- А кто он? - спросил я. - Расскажите.

- Терпимая личность? - переспросил он. - Ну, очень приятный человек. Довольно замкнутый, скучноватый и вежливый, но очень-очень приятный. И к тому же он истый британец, простодушный британец. Боюсь, это будет действовать на ваши заатлантические нервы. Хотя, впрочем, вы должны отлично поладить. Он большой поклонник одной из (простите меня!) самых неприятных черт вашей великой республики. Он выписывает и внимательно прочитывает множество американских газет. Я же вас предупредил, что он человек простодушный.

- А какие именно газеты? - воскликнул я.

- Выходящие в Сан-Франциско, - ответил Стеннис. - Дважды в неделю он получает их целую кипу и прочитывает от первой до последней строчки. Это одна из его слабостей. А другой его недостаток - сказочное богатство. Он снял прежнюю мастерскую Массона - помните, на перекрестке? - обставил ее, не считаясь ни с какими расходами, и живет там, окруженный тонкими винами и предметами искусства. Когда современная молодежь отправляется в Пещеру Разбойников варить пунш - они ведь проделывают все, что проделывали мы, отвратительные обезьяны (я прежде никогда не замечал, до чего сильна в человеке склонность следовать установившимся традициям)… - так вот, когда они отправляются в Пещеру Разбойников, этот Мэдден отправляется туда же с корзиной шампанского. Я попробовал объяснить ему, что он совершает ошибку и что пунш гораздо вкуснее, но он считает, что, с точки зрения этих молодчиков, шампанское куда шикарнее, и, наверное, так оно и есть. Он человек очень добрый, очень меланхоличный и довольно беспомощный. Ах да, у него есть еще третья слабость, о которой я чуть не забыл. Он малюет. Он никогда не учился живописи. Ему уже за тридцать лет, и все-таки он пишет картины.

- Ну и как? - спросил я.

- Весьма неплохо, мне кажется, - ответил Стеннис. - Это-то и неприятно. Судите сами. Вот одна из них.

Я оглянулся. Я хорошо помнил эту комнату еще с прежних времен: столы, расставленные в форме буквы «П», большой буфет, разбитый рояль и картины на стенах. Среди них были мои старые знакомые: «Ромео и Джульетта», «Вид Антверпена с реки», «Корабли в замерзшей гавани» и огромный охотник, трубящий в огромный рог, - но к ним прибавилось несколько новых - дары следовавших за нами поколений художников - совершенно такие же в смысле качества. На одну-то из этих последних и указывал Стеннис. Выполнена она была чрезвычайно неровно, некоторые места поражали удачным колоритом, другие были более чем посредственны. Однако мое внимание привлек сам пейзаж, а не искусство его воплощения. На первом плане тянулась полоса кустарника и песка, усеянного обломками. За ней простиралась многоцветная лагуна, окруженная белой стеной прибоя. Дальше виднелась синяя полоса океана. На небе не было ни облачка, и я словно услышал грохот валов, разбивающихся о риф, ибо передо мной был остров Мидуэй, изображенный с того самого места, где я в первый раз сошел на сушу с капитаном и где я побывал вторично в день нашего отплытия. Я несколько минут рассматривал картину, и вдруг мое внимание привлекло пятнышко на линии горизонта. Всмотревшись внимательнее, я понял, что это дымок парохода.

- Да, - заметил я, обращаясь к Стеннису, - в картине что-то есть. А какое место на ней изображено?

- Так, фантазия, - ответил он. - Вот это мне и нравится. У большинства современных художников фантазии не больше, чем у гусеницы.

- Вы говорите, его фамилия Мэдден? - продолжал я свои расспросы.

- Да, - ответил Стеннис.

- Не имею ни малейшего представления. Я уже говорил, он человек замкнутый. Он чаще всего молчит, курит, посмеивается чужим шуткам, а иногда и сам пробует шутить. Но интересным собеседником его не назовешь. Нет, - добавил Стеннис, - он вам все-таки не понравится, Додд. Вы не любите скучных собутыльников.

- У него большие золотистые усы, похожие на слоновьи клыки? - спросил я, вспоминая фотографию Годдедааля.

- Конечно, нет. С чего вы это взяли?

- А он пишет много писем? - продолжал я.

- Не знаю, - ответил Стеннис. - Что это на вас нашло? Я прежде никогда не замечал в вас такого любопытства.

- Дело в том, что я, кажется, знаком с этим человеком, - ответил я. - Кажется, он именно тот, кого я ищу.

К гостинице подъехал экипаж, заказанный Стеннисом, и мы распрощались.

До обеда я бродил по полям. Мне никого не хотелось видеть, и я пытался разобраться во множестве одолевавших меня чувств. Очень скоро мне предстояла встреча с человеком, чей голос я когда-то слышал, кто в течение стольких дней наполнял мою жизнь интересом и тревогой, о ком я думал столько бессонных ночей. Еще немного - и я наконец узнаю тайну подмены корабельной команды.

Солнце начало клониться к западу, но с каждой минутой, которая приближала нашу встречу, я все больше терял мужество. Я шел так медленно, что, когда вошел в обеденный зал, все постояльцы уже сидели за столом и в комнате стоял оглушительный многоголосый говор. Я сел на свободное место и вскоре обнаружил, что напротив меня сидит Мэдден. Это был высокий, хорошо сложенный человек с серебряными нитями в темных волосах. Карие глаза смотрели ласково, добродушная улыбка открывала превосходные зубы. Одежда, голос, манеры выдавали в нем англичанина, выделяя его среди всех, сидевших за этим столом. В то же время он, по-видимому, чувствовал себя здесь как дома и пользовался несомненной симпатией шумной молодежи, которая его окружала. У него был странный серебристый смешок, звучавший как-то нервно и плохо вязавшийся с его высокой фигурой и мужественным, грустным лицом. Весь обед этот смешок раздавался постоянно, точно звон треугольника в каком-нибудь произведении новейших французских композиторов; Мэдден, казалось, поддерживал общее веселье не столько шутками, сколько сочувственной манерой держаться. Казалось, он принимает участие в застольных развлечениях не потому, что у него хорошее настроение, а потому, что, по доброте душевной, не любит мешать удовольствию других, Такую же грустную улыбчивость и умение стушевываться я замечал у отставных военных.

Я боялся глядеть на него, так как мой взгляд мог выдать снедавшее меня волнение; однако судьба была на моей стороне, и не успели еще убрать со стола суп как мы познакомились самым естественным образом Я отхлебнул глоток местного вина, вкус которого давно уже успел забыть, и, не удержавшись, воскликнул:

- Фу, какая гадость!

- Не правда ли? - заметил Мэдден и добавил: - Разрешите налить вам моего вина. Здесь его называю! «шамбертэн», хотя это вовсе не шамбертэн, но пить его можно, чего не скажешь обо всех остальных напитках которые тут подаются.

Я принял его предложение - я был рад любому предлогу завязать с ним знакомство.

- Ваша фамилия, кажется, Мэдден? - сказал я. - Мне рассказывал о вас мой старый приятель Стеннис. Я еще застал его здесь сегодня утром.

- Очень жаль, что он уехал, - заметил он. - Среди этой молодежи я чувствую себя настоящим дедушкой.

- Моя фамилия Додд, - продолжал я.

- Я знаю, - ответил он, - мне сказала мадам Сирон.

- Я довольно долго жил в Сан-Франциско, - пояснил я.

- Компаньон фирмы «Пинкертон и Додд», если не ошибаюсь? - сказал он.

- Именно, - ответил я.

Мы не смотрели друг на друга, но я заметил, что он нервно катает хлебные шарики.

- Мне нравится эта ваша картина, - сказал я. - Передний план тяжеловат, зато лагуна сделана превосходно.

- Кому же это знать, как не вам, - сказал он.

- Да, - ответил я, - я могу судить достаточно точно… об этой картине.

- Вы, кажется, знаете некоего Бэллерса? - начал он.

- Так, значит, - воскликнул я, - вы получили письмо от доктора Эркварта?

- Сегодня утром, - ответил он.

- Ну, Бэллерс может и подождать, - сказал я. - Это длинная история и довольно глупая, но, мне кажется, нам есть о чем поговорить друг с другом. Но не лучше ли отложить разговор, пока мы не останемся одни?

- Вы правы, - ответил он. - Конечно, этим юнцам не до нас, но нам будет удобнее у меня в мастерской. Ваше здоровье, Додд!

И мы чокнулись с ним через стол.

Вот так странно состоялось наше, знакомство в компании тридцати с лишним художников и напудренных дам в халатах - великан Сирон передавал тарелки над нашими головами, а его шумные сыновья вбегали с новыми блюдами.

- Еще один вопрос, - сказал я. - Вы узнали мой голос?

- Ваш голос? - повторил он удивленно. - А как я мог его узнать? Я никогда его не слышал. Мы ведь с вами не встречались?

- Так, значит, тогда звонили мне вы? - воскликнул он, вдруг бледнея.

Я кивнул.

- И вам, - продолжал он, - я обязан своими бессонными ночами? Эти раздавшиеся в трубке тихие слова с тех пор свистели у меня в ушах, как ветер в замочной скважине. Кто это мог быть? Что это могло означать? Мне кажется, они причинили мне больше терзаний, чем… - Он умолк и нахмурился. - Хотя терзаться я должен был бы совсем из-за другого, - добавил он и медленно допил свое вино.

- Видимо, мы оба были обречены судьбой сводить друг друга с ума загадками. Иной раз мне казалось, что у меня вот-вот голова расколется.

- Однако есть люди, которым пришлось хуже, чем нам, - заметил он, - они и вовсе ничего не понимают.

- Кто это? - спросил я.

- Судовладельцы, - ответил он.

- Ну конечно же! - воскликнул я. - Мне это и в голову не приходило. Как же они это объяснили?

делец и еще станет финансовым воротилой. Другой на полученную прибыль купил себе небольшую виллу. Но все они совсем сбиты с толку и, когда встречаются, боятся смотреть друг другу в глаза, как авгуры.

Как только обед кончился, Картью повел меня к себе. Старую мастерскую Массона совсем нельзя было узнать. На стенах висели гобелены, несколько хороших гравюр, а также изумительные картины, принадлежавшие кисти Руссо, Коро, Уистлера и даже Тициана. В комнате стояли удобные английские кресла, несколько американских качалок и дорогой письменный стол. На буфете выстроились бутылки и сифон с содовой водой, а в углу за портьерой я увидел раскладную кровать и большую ванну. Такая комната в Барбизоне поражала пришельца не меньше, чем чудеса пещеры графа Монте-Кристо.

- Ну, - сказал мой хозяин, - здесь нам никто не помешает. Садитесь и, если вам не трудно, расскажите мне всю вашу историю.

Я выполнил его просьбу, начав с того дня, когда Джим показал мне заметку в «Дейли Оксидентел», и закончив эпизодом с марками и почтовым штампом Шайи.

Мой рассказ занял много времени, а Картью к тому же перебивал меня, расспрашивая о подробностях. Словом, прежде чем я кончил, большие часы в углу комнаты уже успели пробить полночь.

мистер Додд.

- Леди Энн? - спросил я.

- Вы угадали, - ответил он. - И, по правде говоря, дал клятву никому ее больше не рассказывать. Но вам я не имею права отказать. Вы за нее дорого заплатили, и я могу только надеяться, что, добившись своего, вы не разочаруетесь!

С этими словами он начал свой рассказ, а когда он его закончил, на дворе уже был ясный день, в деревне пели петухи, и крестьяне направлялись в поля.