| Автор: | Сю Э. М., год: 1845 |
| Категория: | Роман |
7. ВЛИЯНИЕ ДУХОВНИКА
Когда девушки ушли с госпожой Гривуа, жена Дагобера опустилась на колени и принялась горячо молиться. Долго сдерживаемые слезы полились ручьем. Хотя она и была твердо убеждена, что исполнила свой священный долг во имя спасения сестер, но страх перед возвращением мужа заставлял ее дрожать. Как ни была она ослеплена набожностью, но все-таки понимала, что Дагобер будет вправе ка нее гневаться, а тут еще надо было рассказать ему об аресте Агриколя, о чем он еще не знал. Она с трепетом прислушивалась ко всякому шуму на лестнице и молилась все горячее и горячее, заклиная небо дать ей силы перенести это тяжелое испытание.
Наконец она услыхала шаги на площадке; не сомневаясь, что это Дагобер, она быстро вытерла глаза и поспешно села, разложив на коленях толстый мешок серого холста и делая вид, что шьет. Однако ее почтенные руки так дрожали, что она едва могла держать иголку.
Через несколько минут дверь отворилась, и вошел Дагобер. Лицо его было сурово и печально; в сердцах бросив на стол фуражку, он даже не сразу заметил отсутствия своих питомиц, - до того он был взволнован.
-- Бедная девочка!.. Ведь это ужасно! - воскликнул он.
-- Видел Горбунью? Добился ее освобождения? - с живостью спросила Франсуаза, забывая на минуту свою тревогу.
-- Да, видел! Но в каком она состоянии, просто сердце разрывается, как посмотришь! Конечно, я потребовал, чтобы ее отпустили, и довольно-таки круто, можешь быть уверена. Но мне сказали: "Для этого необходимо, чтобы комиссар побывал у вас".
В это время Дагобер огляделся кругом и с удивлением, не кончив рассказа, спросил жену:
-- Где же дети?
Франсуаза чувствовала, что ее охватил смертельный холод.
Она отвечала еле слышно:
-- Друг мой... я...
Кончить она не могла.
-- Где же Роза и Бланш? И Угрюма нет! Где они?
-- Не сердись на меня!
-- Ты, верно, их отпустила погулять с соседкой? - довольно резко начал Дагобер. - Отчего же сама с ними не пошла или не заставила их подождать моего возвращения? Я понимаю, что им захотелось прогуляться: комната такая унылая!.. Но меня удивляет, как они ушли, не дождавшись известия о Горбунье?! Они ведь добры, как ангелы... Отчего ты так побледнела, однако? - прибавил солдат, пристально смотря на жену. - Не заболела ли ты, бедняжка?.. Что с тобой?.. Ты, похоже, страдаешь?
И Дагобер ласково взял ее за руки. Тронутая этими добрыми словами, бедная женщина склонилась и поцеловала руку мужа, обливая ее слезами. Почувствовав эти горячие слезы, солдат воскликнул, окончательно встревожившись:
-- Ты плачешь... и ничего не говоришь?.. Скажи же, голубушка, что тебя так огорчило?.. Неужели ты рассердилась, когда я тебе немножко резко заметил, что не следовало отпускать девочек погулять с соседкой?.. Видишь... ведь мне их поручила умирающая мать... Пойми... ведь это дело святое... Ну, и немудрено, что я с ними вожусь, как наседка с цыплятами!.. - прибавил он, улыбаясь, чтобы развеселить Франсуазу.
-- И ты совершенно прав... не любить их нельзя!
-- Ну, так успокойся же, милая; ты знаешь, ведь я только с виду груб... а так человек не злой... Ты ведь, конечно, доверяешь своей соседке, - значит, это еще полбеды... Только вот что, Франсуаза: впредь, не спросившись меня, ничего не делай, когда речь идет о них... Значит, девочки просились погулять с Угрюмом?
-- Как нет? С какой соседкой ты их отпустила? Куда она их повела? Когда они вернутся?
-- Я... не знаю! - слабым голосом вымолвила Франсуаза.
-- Как не знаешь! - гневно воскликнул Дагобер; затем, стараясь сдержаться, он продолжал тоном дружественного упрека: - Разве ты не могла назначить им время возвращения?.. а еще лучше, если бы ты ни на кого, кроме себя, не надеялась и ни с кем их не пускала... Верно, они уж очень к тебе приставали с просьбами? Точно они не знали, что я могу вернуться каждую минуту! Почему же они меня не подождали? А? Франсуаза?.. я тебя спрашиваю - отчего они меня не подождали? Да отвечай же в самом деле, ведь это черт знает что, ты святого из себя выведешь! - крикнул Дагобер, топнув ногой. - Отвечай!
Беспрерывные вопросы Дагобера, которые должны были наконец привести к открытию истины, совершенно истощили мужество Франсуазы. Это была медленная, жестокая пытка, которую она решилась прекратить полным признанием, приготовившись с кротостью перенести гнев мужа. Несмотря ни на что, она упрямо решилась исполнить волю духовника, соглашаясь принести себя в жертву. Она опустила голову, не имея силы встать; руки ее беспомощно повисли вдоль стула, а голос почти не был слышен, когда она с трудом выговорила:
-- Делай со мной, что хочешь... только не спрашивай, что с этими девушками... Я не могу тебе ответить... не могу...
Упади у ног Дагобера молния, он не был бы в большей степени потрясен и поражен. Смертельная бледность покрыла его лоб, холодный пот выступил крупными каплями. С помутившимся, остановившимся взором он стоял неподвижно, молча, точно окаменев. Затем, страшным усилием воли стряхнув это оцепенение, он одним движением поднял жену, как перышко, за плечи и, наклонившись к ней, воскликнул с отчаянием и гневом:
-- Где дети?!
-- Пощади... пощади... - молила Франсуаза.
-- Где дети? - повторял Дагобер, тряся могучими руками слабую, тщедушную женщину; и он закричал громовым голосом: - Ответишь ли ты, где дети?!
-- Убей меня... или прости... но я ответить не могу!.. - повторяла несчастная с кротким, но Непобедимым упрямством, свойственным всем робким натурам, когда они убеждены в своей правоте.
-- Несчастная!.. - воскликнул солдат. И, обезумев от гнева, отчаяния и горя, он схватил жену, приподнял и, казалось, хотел убить ее, ударив об пол. Но добрый, мужественный Дагобер был неспособен на подлую жестокость... После взрыва невольной ярости он оставил Франсуазу, не причинив ей вреда.
Бедная женщина упала на колени и сложила руки; по слабому движению ее губ можно было догадаться, что она молится... Дагобер стоял совсем ошеломленный. Голова у него кружилась, мысли путались. Все, что с ним случилось, казалось ему совершенно непонятным, так что он не скоро мог с собой справиться, а главное уразуметь, как это его жена, этот ангел доброты, жизнь которой была сплошным самоотвержением, его жена, знавшая, чем для него были дочери маршала Симона, могла ему сказать: "Не спрашивай, что с этими девушками... Я не могу тебе ответить". Самый сильный, самый здравый ум поколебался бы в таких поразительных, необъяснимых обстоятельствах. Успокоившись немного, Дагобер смог взглянуть на вещи несколько более хладнокровно и пришел к такому разумному выводу: "Кроме моей жены, никто не может открыть мне эту непостижимую тайну... я не хочу ее тиранить или убивать... Значит, надо найти возможность заставить ее говорить, а для этого необходимо сдержаться".
Солдат сел; он указал на другой стул жене, все еще продолжавшей оставаться на коленях, и сказал ей:
-- Сядь!
Франсуаза послушно поднялась и села.
-- Слушай, жена, - начал Дагобер отрывистым, взволнованным голосом, причем в повышении и понижении его тона чувствовалось, какое жгучее нетерпение приходилось старику сдерживать, - ты должна же понять, что так остаться не может... Ты знаешь, что бить я тебя не могу... Сейчас я вспылил, не выдержал... Но прости меня за этот невольный порыв... Больше ничего подобного не повторится... будь уверена. Но, посуди сама, должен же я знать, где девочки... Ведь они мне поручены матерью... Неужели я затем вез их из Сибири, чтобы услыхать от тебя: "Не спрашивай... я не могу тебе открыть, что с ними сталось!" Согласись, что это не объяснение! Ну, вдруг, сейчас войдет маршал Симон и спросит меня: "Где мои дети, Дагобер?"... Что я ему отвечу? Видишь... я теперь спокоен... Но поставь себя на мое место... Ну, что я ему отвечу?.. А?.. Да говори же!.. Ну... говори!
-- Увы, друг мой!..
-- Эх! - сказал солдат, вытирая лоб, на котором жилы вздулись, точно готовые лопнуть. - Не до вздохов теперь! Что же я должен буду отвечать маршалу?
-- Обвиняй меня... я все перенесу...
-- Что же ты ответишь?
-- Вот как! И, ты думаешь, маршал этим удовольствуется? - спросил солдат, руки которого, лежавшие на коленях, начали судорожно сжиматься в кулаки.
-- К несчастью, больше я не могу ему сообщить ничего... ни тебе... ни ему... хоть вы меня убейте!
Дагобер вскочил со стула. В ответе Франсуазы звучала все та же кроткая и непоколебимая решимость. Старик окончательно потерял терпение и, боясь дать волю своему гневу, так как это не повело бы ни к чему, бросился к окну, раскрыл его и выставил голову, чтобы немножко освежиться. Холод его успокоил, и он снова через несколько минут вернулся к жене и сел подле нее. Франсуаза, вся в слезах, с отчаянием устремила взоры на распятие, думая, что и ей выпало теперь нести тяжелый крест.
Дагобер продолжал:
-- Насколько я могу судить по твоему тону, их здоровью ничто не угрожает? Ничего с ними не случилось?
-- О, нет! На это я могу ответить; они, слава Богу, совершенно здоровы...
-- Они одни ушли?
-- Не спрашивай... я не могу отвечать...
-- Увел их кто-нибудь?
-- Оставь, мой друг, свои расспросы... я не могу...
-- Вернутся они сюда?
-- Не знаю...
Дагобер снова вскочил со стула и, снова сделав несколько шагов, овладел собой и вернулся к жене.
-- Я только одного не могу понять, - сказал он Франсуазе: - Какой тебе интерес скрывать все это от меня? Почему ты отказываешься все мне рассказать?
-- Я не могу поступить иначе!
-- Надеюсь, что ты переменишь свое мнение, когда я тебе открою одну вещь, - взволнованным голосом продолжал Дагобер: - Если эти девочки не будут мне возвращены накануне 13 февраля, - а до этого числа недалеко, - то я стану для дочерей маршала Симона вором и грабителем... слышишь: грабителем! - И с раздирающим душу воплем, отозвавшимся страшной болью в сердце Франсуазы, он прибавил: - Выйдет, что я обокрал этих детей... Это я-то, который употребил невероятные усилия, чтобы к сроку привезти их в Париж!.. Ты не знаешь, что пришлось мне вынести за эту долгую дорогу... сколько забот... тревог... Не легко мне было... возиться с двумя молоденькими девушками... Только любовь к ним и преданность меня выручали... Я ждал за все это только одной награды... я хотел сказать их отцу: "Вот они, ваши девочки!"...
Голос Дагобера прервался; за вспышкой гнева последовали горькие слезы. Солдат заплакал.
При виде слез, струившихся по седым усам старого воина, Франсуаза почувствовала, что она начинает колебаться в своем решении, но, вспомнив о словах духовника, о своей клятве, о том, что дело связано со спасением душ бедных сироток, она мысленно упрекнула себя в готовности поддаться искушению, за которое ее строго бы осудил аббат Дюбуа.
Она только робко спросила:
-- Почему же тебя могут обвинить в ограблении этих девушек, как ты уверяешь?
богатство... Все это будет потеряно, если они не будут 13 февраля на улице св.Франциска в Париже... И это произойдет по моей вине... так как ведь я ответственен за все, что ты сделала!
-- 13 февраля... на улице св.Франциска? - повторила Франсуаза, глядя с удивлением на мужа. - Так же как и Габриель, значит?
-- Что?.. Габриель?..
-- Когда я его взяла... бедного, брошенного ребенка... у него на шее была бронзовая медаль...
-- Бронзовая медаль?! - воскликнул пораженный Дагобер. - И на ней надпись: "В Париже вы будете 13 февраля 1832 г., на улице св.Франциска"?
-- Да... Но откуда ты это знаешь?
-- Габриель! - повторил, задумавшись, солдат, а потом спросил с живостью: - А Габриель знает, что на нем была такая медаль, когда ты его взяла?
-- Я ему об этом говорила. В кармане его курточки я нашла еще бумажник, полный каких-то документов на иностранном языке. Я отдала их моему духовнику, аббату Дюбуа, и тот сказал, что ничего важного в них не содержится. Затем, когда один добрый господин, некто Роден, взял на себя воспитание Габриеля и поместил его в семинарию, аббат передал ему медаль и бумаги Габриеля. Больше я ничего о них не слыхала.
Когда Франсуаза упомянула о своем духовнике, в голове Дагобера мелькнуло одно предположение. Хотя он и не знал о тайных интригах, с давних пор ведущихся против Габриеля и сирот, но он смутно почувствовал, что жена его попала под влияние исповедника. Он не мог понять цели и смысла этого влияния, но ухватился за эту мысль, потому что она частично объясняла ему непостижимое запирательство Франсуазы в вопросе о девочках.
После нескольких минут раздумья солдат встал и, строго глядя на жену, вымолвил:
-- Во всем виноват священник!
-- Что ты этим хочешь сказать?
-- У тебя не может быть никакого интереса скрывать от меня детей! Ты добрейшая из женщин; ты видишь мои страдания, и если бы ты действовала по своей воле, то сжалилась бы надо мной...
-- Но... друг мой...
-- Я тебе говорю, что тут пахнет рясой!.. - продолжал Дагобер. - Ты жертвуешь мной и сиротами ради своего духовника! Но берегись... Я узнаю, где он живет, и... тысяча чертей, я добьюсь от него, кто здесь хозяин: я или он! А если он будет молчать, - с угрозой продолжал Дагобер, - так я сумею его заставить говорить!
-- Великий Боже! - воскликнула Франсуаза, с ужасом всплеснув руками при таких святотатственных словах. - Ведь он священник, подумай... духовное лицо!
-- Аббат, который вносит в дом измену, ссору и горе, - такой же бесчестный человек, как и всякий другой, и я потребую от него отчета в том зле, какое нанесено моей семье... Итак, отвечай мне сейчас иге, где дети, или, клянусь, я пойду за ответом к твоему духовнику. Я убежден, что тут кроется какой-то гнусный заговор, и ты, несчастная, сама того не ведая, являешься сообщницей... Ну, да мне и приятнее потребовать отчета от другого, чем от тебя!
-- Друг мой, - кротко, ко очень твердо заметила Франсуаза, - ты напрасно думаешь чего-нибудь добиться насилием от уважаемого человека, более двадцати лет состоящего моим духовным отцом. Это почтенный старец.
-- Я на годы не посмотрю!
-- Но, Боже! Куда ты идешь? У тебя такой страшный вид!
-- Я иду в твою приходскую церковь... тебя там, конечно, знают... Я спрошу, кто твой духовник... а там посмотрим!
епископ или папа!
Но когда дверь отворилась, в комнату вошел полицейский комиссар с Горбуньей и полицейским агентом, который нес захваченный у девушки узел.
-- Комиссар! - воскликнул Дагобер, узнав чиновника по его шарфу. - Вот и отлично, нельзя было явиться более кстати.