| Автор: | Сю Э. М., год: 1845 |
| Категория: | Роман |
3. НАСЛЕДНИК
Родену и Габриелю отворил ворота Самюэль.
Роден обратился к нему с вопросом:
-- Вы, сударь, хранитель этого дома?
-- Да, - отвечал Самюэль.
-- Господин аббат Габриель де Реннепон, - сказал Роден, указывая на своего спутника, - один из потомков семейства Реннепон.
-- Ах! тем лучше! - невольно проговорил еврей.
Ангельское лицо Габриеля поразило его. В небесном взоре молодого священника, на его бледном, чистом челе, украшенном уже ореолом мученичества, ясно выражались благородство и спокойствие души.
С любопытством, полным интереса и симпатии, смотрел Самюэль на Габриеля, но, чувствуя, что долгий осмотр может быть неприятен молодому человеку, он заговорил, обращаясь к нему:
-- Нотариус не может явиться раньше десяти часов, господин аббат.
Габриель с удивлением посмотрел на него и спросил:
-- Какой нотариус?
-- Отец д'Эгриньи вам это объяснит, - торопливо вмешался в разговор Роден и, обращаясь к Самюэлю, прибавил: - Мы приехали несколько рано... где нам можно подождать нотариуса?
-- Если вам будет угодно пожаловать ко мне, - сказал Самюэль, - то я сейчас вас проведу...
-- Благодарю вас.
-- Тогда прошу за мной.
И через несколько минут молодой священник и социус в сопровождении Самюэля вошли в одну из комнат первого этажа, занимаемую им в здании, выходившем на улицу, но окна которого были обращены на двор.
-- Сейчас должен сюда прибыть господин аббат д'Эгриньи, опекун месье Габриеля, - сказал Роден. - Не будете ли вы добры проводить его к нам?
-- Непременно, - сказал Самюэль уходя.
Социус и Габриель остались одни.
Лицо молодого миссионера, всегда выражавшее обаятельное благодушие, придававшее ему нечто трогательное, было исполнено теперь печали, строгости и решимости. Роден, не видавший Габриеля несколько дней, был серьезно озабочен переменой, какую он нашел в нем. Поэтому он всю дорогу молча наблюдал за ним. Молодой священник был, по обыкновению, в черной рясе, и прозрачная бледность лица еще более бросалась в глаза. Когда еврей вышел, он обратился к Родену и твердо произнес:
-- Сообщите ли вы мне, наконец, почему я несколько дней не имел возможности переговорить с его преподобием отцом д'Эгриньи и почему для беседы со мной он выбрал этот дом?
а выбор дома зависел от того, что вам необходимо было быть здесь сегодня исходя из ваших интересов... Вы это хорошо сами знаете... хотя и изобразили удивление, когда сторож говорил о нотариусе...
При этих словах Роден испытующим и тревожным взглядом уставился на Габриеля, лицо которого ничего, кроме изумления, не выражало.
-- Я вас не понимаю, - отвечал он Родену. - Зачем мне надо быть здесь сегодня?
-- Не может быть, чтобы вы этого не знали! - сказал Роден, продолжая внимательно наблюдать за Габриелем.
-- Повторяю вам, сударь, что я ничего не знаю! - воскликнул Габриель, почти оскорбленный настойчивостью социуса.
-- А зачем же приходила к вам вчера ваша приемная мать? Почему вы позволили себе принять ее без разрешения отца д'Эгриньи? Я узнал об этом сегодня утром. Она разве ничего не говорила вам о бумагах, найденных при вас, когда она приняла вас к себе в дом?
-- Нет, - сказал Габриель. - Я знаю, что эти бумаги были отданы духовнику моей приемной матери, от него они перешли к отцу д'Эгриньи, и с тех пор я о них слышу в первый раз от вас сегодня.
-- Итак, вы утверждаете, что Франсуаза Бодуэн приходила к вам вчера не по поводу этих бумаг? - упрямо допытывался Роден, подчеркивая слова.
-- Вы уже во второй раз выражаете сомнение в правдивости моих слов, - тихо ответил молодой священник, сдерживая нетерпение. - Уверяю вас, что я говорю правду!
"Нет, он ничего не знает!" - подумал социус, которому была известна искренность Габриеля.
-- Я вам верю, - продолжал он. - Мне пришло это на ум потому, что я не мог понять, как вы могли нарушить приказание преподобного аббата д'Эгриньи относительно полного уединения, в котором вы должны были находиться все это время... при этом всякая возможность сообщения с внешним миром исключалась... Кроме этого, вы позволили себе даже закрыть свою дверь, хотя наши двери должны быть всегда приоткрыты для облегчения взаимного наблюдения. Я только и мог себе объяснить серьезное нарушение дисциплины крайней необходимостью важного разговора с вашей приемной матерью.
-- У госпожи Бодуэн было дело к священнику, а не к приемному сыну, - отвечал Габриель. - Поэтому я счел возможным принять ее; а дверь я запер потому, что речь шла об исповеди...
-- В чем же понадобилось Франсуазе Бодуэн так спешно покаяться вам?
-- Это вы узнаете из беседы с его преподобием, если ему угодно будет, чтобы вы при ней присутствовали.
Эти слова были произнесены миссионером так резко, что за ними последовало долгое молчание.
Мы должны напомнить читателю, что начальники Габриеля держали его до сих пор в полном неведении относительно важности семейных интересов, требовавших его присутствия на улице св.Франциска. Вчера Франсуаза, поглощенная горем, не упомянула о том, что сироты также должны быть здесь. Если бы даже и пришло ей на ум, она все-таки воздержалась бы, помня приказание Дагобера никому об этом не говорить. Габриель не имел понятия о тех родственных связях, какие существовали между ним и дочерьми маршала Симона, мадемуазель де Кардовилль, господином Гарди, принцем и Голышом: словом, если бы ему сейчас открыли, что он наследник Мариуса де Реннепона, то он был бы уверен, что является единственным потомком.
Габриель, пользуясь молчанием Родена, смотрел через окно, как каменщики освобождают заложенную кирпичами дверь. Удалив кирпичи, они вынимали теперь железные полосы, которыми был скреплен свинцовый лист на наружной части двери. В эту минуту в комнату вошел д'Эгриньи в сопровождении Самюэля. Прежде чем Габриель успел повернуться от окна, Роден шепнул преподобному отцу:
-- Он не знает ничего. Индуса теперь тоже можно не бояться.
Несмотря на внешнее спокойствие, лицо аббата д'Эгриньи было бледно и напряженно, как лицо игрока, поставившего все на последнюю решительную ставку.
До сих пор все шло хорошо, в соответствии с его расчетами, но следующие четыре часа, оставшиеся до рокового срока, внушали ему невольный страх.
Когда Габриель повернулся от окна, отец д'Эгриньи подошел к нему с улыбкой на губах, протянул руку и заметил ласковым, сердечным тоном:
-- Я огорчен, дорогой сын, что со времени вашего возвращения вынужден был отказать вам в беседе, которой вы желали; что вас оставили в одиночестве на несколько дней. Но хотя я и не обязан давать вам объяснения, не могу не заметить, что мои приказания преследовали ваши же интересы.
-- Я должен верить вашему преподобию, - отвечал Габриель, кланяясь.
оказывал на него то страшное влияние, которое достигается принуждением, деспотизмом и запугиванием, убивающими в человеке все живые силы души, оставляя ее инертной, трепещущей и полной ужаса. Впечатления юности не стираются никогда, а после возвращения Габриель в первый раз встретился теперь с д'Эгриньи. Поэтому хотя его решимость и не пропала, но ему было очень грустно, что он не мог укрепиться в мужестве беседой с Агриколем и его отцом, на что он раньше надеялся.
Д'Эгриньи слишком хорошо знал человеческую натуру, чтобы не заметить и не понять причин волнения молодого священника. Это казалось ему очень благоприятным признаком, и он удвоил приветливость, обольщение и нежность, звучавшие в его голосе, оставив про запас, если понадобится, совершенно иную маску. Усаживаясь в кресло, он обратился к Габриелю, который стоял перед ним в самой почтительной позе, так же как и Роден:
-- Итак, вы желали, сын мой, иметь со мной серьезный разговор?
-- Да, отец мой, - отвечал Габриель, невольно опуская глаза под блестящим взглядом больших серых глаз своего начальника.
-- Я тоже имею сообщить вам нечто очень важное... Выслушайте сначала меня, а потом будете говорить вы...
-- Я вас слушаю, отец мой...
-- Около двенадцати лет тому назад, - ласково начал д'Эгриньи, - духовник вашей приемной матери обратил мое внимание, через посредство месье Родена, на удивительные успехи, каких вы достигли в школе братьев. Я убедился, что действительно ваше-прекрасное поведение, кроткий, скромный характер, ваше раннее развитие заслуживали внимания. С той поры вас уже не теряли из вида: через некоторое время, убедившись в том, что ваши хорошие качества непреходящи, мне пришло на ум, что из вас может выйти что-нибудь получше простого ремесленника. Мы переговорили с вашей приемной матерью и, благодаря моим заботам, вы были приняты бесплатно в одну из школ нашего Общества. Этим снималась лишняя обуза с плеч достойной женщины, принявшей вас, а ребенок, подававший такие большие надежды, получил, благодаря нашим отеческим заботам, все благодеяния религиозного воспитания... Не так ли, сын мой?
-- Точно так, отец мой, - отвечал Габриель, не поднимая глаз.
-- Чем старше вы становились, тем более развивались в вас редкие и великие добродетели: ваше послушание и кротость были особенно похвальны; в науках вы преуспевали очень быстро. Я не знал тогда, какую карьеру вы изберете, но всегда был уверен, что, каково бы ни было ваше положение в свете, вы на всю жизнь останетесь верным сыном церкви. Я не обманулся в своих ожиданиях. Скажу больше: вы, дорогой сын, их превзошли. Узнав из дружеского сообщения, как горячо желала ваша приемная мать, чтобы вы вступили в наш орден, вы великодушно отозвались на это желание, исполнив волю прекрасной женщины, которой вы столь многим обязаны... Но Создателю, всегда справедливому в распределении наград, угодно было, чтобы та трогательная благодарность, которую вы испытывали к приемной матери, послужила в то же время и вам на пользу, позволив вам вступить в доблестную армию воинствующих членов нашей святой церкви.
При этих словах д'Эгриньи Габриель не смог скрыть волнения, так как ему вспомнилось горькое признание Франсуазы; но, чувствуя, что стоявший у камина Роден наблюдает за ним с особо пристальным вниманием, он постарался сдержаться.
Д'Эгриньи продолжал:
-- Я не скрою, дорогой сын мой, как порадовало меня ваше решение: я видел в вас будущее светило церкви и рад был, что оно зажглось в нашей общине. Вы мужественно перенесли все многочисленные, тяжелые и трудные испытания, какие были на вас возложены. Вы были признаны достойным войти в число наших братьев и, произнеся святую клятву, связавшую вас навек во славу Божию с нашим орденом, вы пожелали последовать призыву его святейшества папы и отправились проповедовать католическую веру диким племенам Америки [9]. Как ни грустно нам было расставаться с дорогим сыном, но мы не могли не пойти навстречу вашему святому желанию. Вы уехали от нас смиренным миссионером, а вернулись прославленным мучеником, и мы по справедливости гордимся таким своим собратом. Необходимо было бросить беглый взгляд на прошлое, чтобы приступить к последующему, потому что теперь речь идет о том, чтобы, если это возможно, еще сильнее скрепить узы, связывающие вас с нами... Выслушайте же меня, сын мой, как можно внимательнее, так как это дело секретное и очень важное не только для вас, но и для нашей общины.
-- Тогда... - с живостью прервал Габриель аббата, - я не могу... я не должен вас слушать!
Молодой священник побледнел; по его изменившемуся лицу видно было, какая жестокая борьба происходила в его душе, но он вскоре овладел собою и решительно обратился к переглядывавшимся, остолбеневшим от изумления иезуитам, подняв голову и уверенно глядя на них в упор:
-- Повторяю, отец мой, если речь идет о тайнах ордена... мне нельзя вас слушать.
-- Поистине вы меня необычайно удивили, сын мой. Что с вами? Боже мой! Как изменились ваши черты, как вы взволнованы... Что с вами?.. Говорите смелее... Почему вы не можете меня выслушать?
-- Я не могу вам этого объяснить, отец мой, не бросив также взора в прошлое... в то прошлое, о котором правильно судить я начал совсем недавно... Тогда вы поймете, почему я не имею права пользоваться вашим доверием: вероятно, скоро нас разделит друг от друга глубокая пропасть.
Трудно описать, каким взглядом обменялись Роден и д'Эгриньи при этих словах Габриеля; социус начал грызть ногти и смотрел на Габриеля взором разъяренной змеи; аббат д'Эгриньи побледнел как смерть, и его лоб покрылся холодным потом. Он с ужасом подумал, что в последний момент, когда цель была уже достигнута, вдруг возникает новое препятствие, и как раз со стороны того, в чью пользу были устранены все препятствия. Мысль эта приводила его в полное отчаяние, но он сумел справиться с волновавшей его тревогой и спокойно, с ласковым умилением глядя на Габриеля, заметил:
-- Я не могу себе представить, чтобы когда-нибудь нас могла разделить какая-либо пропасть, сын мой!.. Разве только та пропасть отчаяния, в которую я впаду, если узнаю, что вашему спасению грозит опасность... Говорите... Я вас слушаю...
-- Действительно, около двенадцати лет тому назад, - твердым голосом и понемногу оживляясь все более и более, начал Габриель, - я, благодаря вашим заботам, поступил в коллеж общества Иисуса... поступил туда любящим, честным, доверчивым мальчиком... Как же поощряли во мне эти драгоценные свойства детского возраста?.. Вот как: в первый же день моего пребывания директор заведения сказал мне, указывая на двух мальчиков немного постарше меня: "Вот товарищи, с которыми вы должны сблизиться; вы должны быть всегда вместе, втроем: правила нашего дома запрещают всякие беседы вдвоем; правила обязывают вас внимательно слушать все, что они говорят, чтобы точно передавать мне, потому что у этих милых детей невольно могут зародиться дурные мысли или желание ошибочного поступка. Если вы хотите быть добрым товарищем, вы все это должны передавать мне, чтобы я мог отеческим внушением удержать их от пороков и избавить от наказания за поступки, какие они могли бы совершить... Лучше предупреждать зло, чем за него наказывать!"
-- Таковы, действительно, правила нашего общества, дорогой сын, - сказал д'Эгриньи, - и именно так обращаются с вновь поступающими учениками.
-- Я хорошо это знаю теперь... - с горечью заметил Габриель. - И вот доверчивый, послушный ребенок через три дня после поступления уже наивно шпионил за своими товарищами, подслушивая и запоминая их речи и передавая начальнику, поощрявшему меня за усердие... Меня заставляли делать подлости, а я был уверен, что исполняю долг милосердия; я рад был повиноваться начальнику, которого я уважал и в слова которого так по-детски горячо верил, будто это были слова самого Бога... Однажды, когда я нарушил в чем-то правила нашего коллежа, начальник мне сказал: "Дитя мое, вы заслуживаете строгого наказания, но если вы уличите кого-нибудь из ваших товарищей в той же вине, то я вас прощу" [10]. И боясь, вероятно, что, несмотря на мою слепую веру и послушание, поощрение к подобному корыстному доносу мне покажется ужасным, начальник прибавил: "Я говорю вам это, дитя мое, в интересах спасения вашего товарища: если он избегнет наказания, он приучится безнаказанно совершать проступки, между тем как, указав на его ошибку, вы навлечете на него благодетельное наказание и вдвойне выиграете, - во-первых, помогая спасению товарища, а во-вторых, избегая заслуженного наказания, от которого вы избавитесь благодаря усердной заботе о спасении вашего ближнего".
-- Разумеется, - заметил аббат д'Эгриньи, сильно встревоженный словами Габриеля, - все это соответствует правилам наших школ и всего нашего общества, члены которого "доносят взаимно друг на друга, не нарушая при этом взаимной любви и милосердия, причем сами сильно повышаются в духовном отношении, особенно если действуют по просьбе или приказанию начальника во славу Божию" [11].
-- Сын мой! - сказал д'Эгриньи, стараясь под видом оскорбленного достоинства скрыть ужас, овладевавший им все сильнее и сильнее. - Ваши слова... обращенные ко мне... по меньшей мере весьма странны...
В это время Роден отошел от камина, на который он все время облокачивался, и начал с задумчивым видом ходить взад и вперед по комнате, продолжая грызть ногти.
-- Мне очень больно, - прибавил аббат, - напоминать вам, дорогой сын, что вы обязаны нам тем воспитанием, которое получили.
-- И вот каковы его плоды, отец мой! - продолжал Габриель. - До той поры я шпионил за товарищами вполне бескорыстно... Но приказания начальника заставили меня сделать новый шаг по позорному пути... Я сделался доносчиком, чтобы избежать заслуженного наказания. Но моя вера, мое смирение и доверчивость были так велики, что я исполнял эту вдвойне омерзительную роль в полной душевной невинности. Правда, однажды мной овладело смутное сомнение, может ли та религиозная и милосердная цель, на которую мне указывали, служить оправданием шпионству и доносам? Это был последний взрыв великодушных стремлений, которые во мне старались убить. Я поделился опасениями с начальником, и он мне ответил, что я не должен рассуждать, а должен только повиноваться, и что ответственность за мои поступки всецело лежит на нем.
-- Продолжайте, сын мой, - сказал отец д'Эгриньи, невольно впадая в глубокую подавленность. - Увы! я был прав, когда противился вашему отъезду в Америку!
- воскликнул Габриель. - Да, в Америке, вырвавшись в первый раз из мрачного дома, где прошла моя юность, очутившись в необъятных пустынях, лицом к лицу с величием Создателя, пораженный этим величием и силой, я... дал клятву... - при этом Габриель прервал себя и прибавил: - об этой клятве я еще скажу, отец мой, но поверьте, что день, когда я прозрел, - при этом голос миссионера выражал глубокую, болезненную грусть, - когда я начал обвинять и опасаться всего, что до тех пор так долго благословлял и уважал... этот день был роковым, ужасным днем. О, отец мой! - прибавил он со слезами на глазах, - уверяю вас, что тогда я плакал не об одном себе!..
-- Я знаю доброту вашего сердца, сын мой, - сказал д'Эгриньи, в котором при виде волнения Габриеля пробудилась искра надежды. - Я боюсь, что вы впали в заблуждение, но доверьтесь снова вашим духовным отцам, и я уверен, что мы по-прежнему утвердим вас в поколебленной вере и рассеем мрак, ослепивший ваше зрение... Увы, сын мой! Поверьте, что в своем заблуждении вы приняли за истинный свет какое-нибудь обманчивое мерцание... Продолжайте...
Пока отец д'Эгриньи говорил это, Роден остановился, вынул из кармана записную книжку и что-то в ней пометил.
Габриель становился все бледнее и взволнованнее. Ему надо было немало мужества, чтобы так говорить. Со времени путешествия в Америку он имел возможность удостовериться в необычайном могуществе ордена. Но прояснившийся взгляд Габриеля на прошлое являлся извинением или, скорее, причиной принятого им решения, которое он сообщил своему начальнику; он намеревался честно высказать свои мысли, несмотря на опасность, которой сознательно себя подвергал. Итак, взволнованным голосом он продолжал:
-- Вы знаете, следовательно, отец мой, что последние годы детства, счастливое время откровенности и невинной, ласковой радости, проходили для меня в атмосфере страха, насилия, подозрительности и шпионства. Разве мог я позволить себе выказать малейшее доверие кому-либо, когда мне строго внушали, что я должен избегать взоров своего собеседника, чтобы он не мог в моих глазах прочесть, какое впечатление производят на меня его слова, что я должен скрывать свои чувства, за всем наблюдать, стараться слышать и видеть все происходящее вокруг. Так я дожил до пятнадцати лет. Постепенно редкие визиты к приемной матери и брату, которые я делал в сопровождении кого-либо из наставников, были вовсе прекращены, дабы окончательно закрыть доступ в мое сердце нежным и кротким чувствам. Угрюмый, боязливый, запрятанный в этот грустный, тихий и ледяной дом, я чувствовал, что меня удаляют все больше и больше от мира с его свободой и привязанностями. Мое время проходило в изучении незначительных и бессистемных обрывков разных наук и исполнении бесчисленных мелких религиозных обязанностей. Я спрашиваю вас, отец мой: согревались ли когда-нибудь наши юные души словами евангельской любви и милосердия? Увы, нет!.. Дивные слова Спасителя: "Любите друг друга", казалось, подменялись словами: "Берегитесь друг друга"... Нам не говорили ни о родине, ни о свободе, - о, нет! Нет, этих слов не упоминали, потому что сердца бьется при этих словах... а сердце биться не должно... За часами ученья и молитв следовали, как единственное развлечение, прогулки по трое... никак не иначе... [12] так как это облегчает возможность доноса, поскольку двоим легче сблизиться, между ними может возникнуть самоотверженная, святая дружба, которая заставляет сердце биться, а биться оно не должно... Наконец, наступил день, когда я совсем перестал что-либо чувствовать... Полгода я не виделся с приемной матерью и братом... Они пришли ко мне в коллеж... С каким бы взрывом радости и слез я принял их прежде!.. Но тут мое сердце оставалось холодно, глаза сухи... Они ушли в слезах... Меня, тем не менее, поразила их горесть... Я с ужасом осознал ледяную бесчувственность, овладевшую мной с тех пор, как я поселился в этой могиле... Я хотел убежать оттуда, пока был еще в силах... Тогда я заговорил с вами, отец мой, о выборе профессии... В минуту пробуждения мне казалось, что до меня доносится шум плодотворной, деятельной жизни, жизни, где труд, свобода, ласка и семейные привязанности... Я почувствовал страстную жажду движения, свободы, благородных, жарких волнений! Я чувствовал, что там мне удастся обрести снова ту живую душу, которая покинула меня... Я сказал вам это, отец мой! Я целовал ваши колени, обливая их слезами... Мне было все равно, кем сделаться: рабочим ли, солдатом... И тогда... вы мне сказали... что моя приемная мать, которая спасла меня, умирающего с голода, отрывая мне при всей своей бедности кусок от куска родного сына - самая великая жертва для матери, - вы мне сказали, что она... - продолжал Габриель, смущаясь и опуская глаза, так как он принадлежал к тем благородным натурам, которые стыдятся низостей, жертвой которых они являются, - что она... она... моя приемная мать стремилась лишь к одной цели... желала лишь одного... чтобы я...
в этом желании: она боялась, что вы заподозрите ее в корысти...
-- Довольно, отец мой, - прервал Габриель отца д'Эгриньи с невольным чувством негодования. - Мне тяжело, что вы настаиваете на этом заблуждении: Франсуаза Бодуэн никогда об этом и не думала...
-- Вы слишком скоры в ваших заключениях, сын мой, - кротко остановил его аббат. - Я вам говорю, я, что таково было постоянное и единственное желание вашей приемной матери...
-- Вчера, отец мой, она открыла мне все: и она и я, мы оба были обмануты.
-- Итак, сын мой, - строго сказал д'Эгриньи, - вы верите словам вашей приемной матери больше, чем моим?
-- Так теперь скажите мне, наконец, - с беспокойством спросил его д'Эгриньи, - что вы намерены...
Преподобный отец не успел кончить. В комнату вошел Самюэль и сказал:
-- Какой-то пожилой господин спрашивает месье Родена.
-- Роден - это я... благодарю вас, - с удивлением отвечал социус.
за ним на улицу св.Франциска.
Отец д'Эгриньи и Габриель остались одни.
[9] - Только в делах миссионерства иезуиты признают право вмешательства папы относительно их ордена.
[10] - Это обязательное шпионство и отвратительное поощрение доносов являются основой воспитания, даваемого преподобными отцами.
"Иезуитских постановлений" (Общий обзор. С.29).
[12] - Суровость этих правил такова, что в иезуитских коллежах ученики прогуливаются по трое, и, как только один из троих покинет на минуту своих товарищей, оставшиеся должны разойтись на расстояние голоса, вплоть до возвращения третьего.