Агасфер. Том 2.
Часть двенадцатая. Обещания Родена.
1. Незнакомец

ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ОБЕЩАНИЯ РОДЕНА

1. НЕЗНАКОМЕЦ

Следующая сцена происходила на другой день после того, как отец д'Эгриньи был самым грубым образом низведен Роденом до положения подчиненного, занимаемого раньше социусом.

Улица Хлодвига является, как известно, наиболее уединенным местом во всем квартале горы св.Женевьевы. Во время нашего повествования дом под N4 на этой улице состоял из главного здания, пересеченного темными воротами, которые вели на маленький угрюмый двор, где возвышалось второе строение, исключительно нищенского и непривлекательного вида. В полуподвальном этаже по переднему фасаду находилась лавочка, где продавали уголь, дрова в вязанках, зелень и молоко.

Било девять часов утра. Лавочница, по имени матушка Арсена, старая женщина с кротким болезненным лицом, в коричневом бумазейном платье и красном бумажном платке, стояла на нижней ступеньке лестницы, спускавшейся в ее нору, и заканчивала утреннюю выставку товаров: с одной стороны двери она поставила жестяное ведро с молоком, а с другой положила несколько пучков увядшей зелени и несколько вилков пожелтевшей капусты. На нижних ступеньках лестницы, в полутьме подвала, виднелись переливающиеся отблески огня, пылавшего в небольшой печке.

Эта лавка, устроенная рядом с воротами, служила привратницкой, а зеленщица заменяла консьержку.

Вскоре к матушке Арсене легко и вприпрыжку вбежала хорошенькая девушка, вышедшая из дома. Это была Пышная Роза, близкая подруга Королевы Вакханок, находившаяся теперь на положении "вдовы", вакхическим, но почтительным чичисбеем которой был, как известно, Нини-Мельница, плясун-ортодокс, который, в случае необходимости, превращался после выпивки в религиозного писателя Жака Дюмулена, с легкостью переходя, таким образом, от разнузданного канкана к ультрамонтанской полемике и от "Бурного тюльпана" к католическому памфлету. Роза, вероятно, только что встала, о чем можно было судить по небрежности ее утреннего туалета. Вероятно, за неимением другой шляпы она лихо надела на свои гладко причесанные белокурые волосы военную фуражку от кокетливого костюма дебардера. Шаловливое личико семнадцатилетней девушки, розовое, свежее, пухлое, оживлялось сверкающими, полными огня, веселыми голубыми глазами. Роза так плотно куталась в свое довольно поношенное и выцветшее пальто из шотландки в красную и зеленую клетку, что ясно угадывалась стыдливость девушки; ее ноги, - до того белые, что нельзя было решить, в чулках она или нет, - были обуты в красные сафьяновые туфельки с посеребренными пряжками... Можно было легко заметить, что под пальто она прятала какой-то предмет, держа его в руке.

-- Здравствуйте, Пышная Роза, - ласково приветствовала ее матушка Арсена. - Вы сегодня раненько поднялись... значит, вчера не танцевали?

-- Не говорите, матушка Арсена, вчера мне было вовсе не до танцев... Бедная Сефиза всю ночь проплакала: она не может утешиться, что ее возлюбленный в тюрьме!

-- Постойте-ка, - сказала зеленщица, - постойте, мне надо вам кое-что сказать по поводу вашей Сефизы. Только вы не рассердитесь?

-- Разве я когда сержусь? - сказала Пышная Роза, пожав плечами.

-- Вы не думаете, что господин Филемон будет на меня сердит, когда вернется?

-- Будет сердит на вас! Почему же?

-- Да из-за его квартиры, которую вы занимаете...

-- Ах, матушка Арсена, разве Филемон вам не сказал, что в его отсутствие я осталась полной хозяйкой обеих комнат, как я была и над ним самим?

-- О вас-то я не говорю. Речь о вашей подруге Сефизе, которую вы привели в квартиру господина Филемона.

-- А куда же бы она иначе делась, матушка Арсена? Она не смела вернуться домой, когда ее друга арестовали, потому что они там кругом должны. Видя ее затруднительное положение, я ей и сказала: "Иди, пока Филемона нет, в его квартиру, а когда он вернется, мы подумаем, куда тебя пристроить!"

-- Ну, если вы меня уверяете, мадемуазель, что господин Филемон не рассердится... то в добрый час...

И, заливаясь смехом, молодая девушка высунула из-под шубки свою беленькую руку, показав матушке Арсене один из тех бокалов для шампанского, емкость которых необъятна и которые вмещают в себя почти целую бутылку.

-- Господи! - воскликнула пораженная зеленщица. - Да это целая труба из хрусталя!

-- Это приз, полученный Филемоном в обществе гребцов-любителей, - с важностью отвечала Роза.

-- Подумать только, вам нужно налить сюда молока!.. Мне, право, совестно.

-- А мне-то?.. Что если я повстречаю кого-нибудь на лестнице, держа этот бокал, словно свечу?.. Да я умру со смеха и, пожалуй, разобью последнюю ценность Филемона... И он предаст меня проклятию.

-- Не бойтесь кого-нибудь встретить: со второго этажа все уже ушли, а на третьем встают очень поздно.

-- А кстати о жильцах, - сказала Роза. - Во дворе, на третьем этаже, не найдется ли у вас комнатки? Это для Сефизы, когда вернется Филемон.

-- Есть... маленькая, скверная конурка под крышей... как раз над двумя комнатами старика, который держится так таинственно, - отвечала матушка Арсена.

-- Ага... папаши Шарлеманя... И вы ничего-таки и не узнали на его счет?

-- Нет, мадемуазель. Разве только одно, что он явился ко мне сегодня на рассвете, постучался в ставень и спрашивает: "Нет ли у вас письма на мое имя, хозяюшка?" Он всегда так вежлив, этот старичок! "Нет, - говорю, - письма нет". - "Хорошо, хорошо, не беспокойтесь, хозяюшка, я зайду за ним еще раз!" Ну, и затем он ушел.

-- И он никогда дома не ночует?

-- Никогда. Должно быть, он живет где-нибудь в другом месте, так как он сюда приходит только на несколько часов днем и то через четыре или пять дней.

-- И приходит всегда один?

-- Всегда один.

-- Вы это знаете наверняка? И он никогда с собой не приводит случайно какой-нибудь такой хорошенькой кошечки? Смотрите, если это случится, Филемон от вас съедет! - прибавила Роза, притворяясь оскорбленной в своем целомудрии.

-- Господин Шарлемань! И у него женщина! Ах, бедный, милый старичок! - и зеленщица даже всплеснула руками. - Если бы вы его видели с его засаленной шляпой, в старом сюртуке и с заштопанным зонтиком! И наружность у него такая простоватая. Уж он скорее на святого похож, чем на волокиту.

-- Но что же он тогда делает один целыми часами в этом чулане, где и в полдень-то темно?

-- Я сама вас спрашиваю, что он там может делать? Ведь не скажешь, чтобы он являлся туда наслаждаться комфортом! Вся его мебель - складная кровать, печка, стол да стул! Еще старый чемодан в придачу!

-- Вроде филемоновых чертогов! - сказала Роза.

-- А между тем он так боится, чтобы кто-нибудь не вошел к нему в комнату, точно все вокруг жулики, а его мебель из чистого золота. Он приделал новый замок на свой счет, ключа мне никогда не оставляет и даже печку сам топит, чтобы никого к себе не впускать!

-- Да, ему лет пятьдесят или шестьдесят.

-- И уродлив?

-- Представьте себе два маленьких змеиных глаза, точно просверленных буравчиком на бледном лице... да на таком бледном, как у мертвеца! Даже губы и те белые! Это что касается внешности; ну, а насчет характера могу сказать одно: уж так он вежлив, так часто снимает шапку и низко кланяется, что даже неудобно.

-- Я все думаю, - продолжала девушка, - что он такое там у себя один делает? Ну, если Сефиза поместится в конурке над ним, мы еще на его счет позабавимся... А сколько стоит эта конурка?

-- Да, знаете, она так плоха, что, пожалуй, хозяин за нее дороже пятидесяти - пятидесяти пяти франков в год не возьмет. Там ведь нельзя даже печки поставить, и свет проходит только через слуховое окно.

-- Бедная Сефиза, - сказала Роза, вздохнув и печально покачав головой. - После такого веселья, растратив столько денег с Жаком Реннепоном, дойти до того, чтоб поселиться в конуре и вернуться к трудовой жизни! Право, для этого нужно много мужества!

-- Да, от этого чулана далеко до коляски четверней, в которой она так недавно заезжала за вами с толпой прекрасных масок!.. И еще все были такие веселые... особенно этот толстяк в картонной каске с перьями и в сапогах с отворотами... Какой весельчак!

-- О, Нини-Мельница! Лучше его никто не сумеет сплясать "Запретный плод"! Надо бы вам видеть его в паре с Сефизой! Бедная хохотушка! Бедная выступальщица!.. Теперь если она и шумит, то лишь когда плачет...

-- Эх, вы! молодежь... молодежь! - сказала лавочница.

-- Послушайте, матушка Арсена... ведь и вы были молоды!..

-- Да, должно быть, была! А только, по правде говоря, я себя больше помню все такой, какова я теперь!

-- Ну, а как насчет обожателей ваших, матушка?

-- Какие тут обожатели! Во-первых, я была некрасива, а во-вторых, у меня имелась слишком хорошая охрана.

-- Что же, мать за вами строго присматривала?

-- Нет... я была в упряжке...

-- Как это в упряжке? - воскликнула изумленная Роза, прерывая зеленщицу.

-- Да так, мадемуазель: мы с братом впрягались в телегу водовоза. И знаете, после того как мы с ним часов восемь - девять катили бочку не хуже пары лошадей, так тут на ум глупости не шли.

-- Бедная матушка Арсена, какое тяжкое ремесло!

-- Да, особенно зимой по гололеду! Тяжело-таки приходилось; мы должны были с братом подбивать башмаки шипами, чтобы не поскользнуться.

-- Каково женщине таким ремеслом заниматься! Просто сердце разрывается... А еще запрещают запрягать собак! [18] - вполне разумно заметила Роза.

на этой работе болезнь легких, и не по своей вине! Лямка так давила на грудь, что я не могла дышать свободно... Тогда я оставила эту работу и принялась за торговлю... Я говорю это к тому, что, будь у меня красота да случай, так я, быть может, была бы тем же, чем и другие девушки... которые начинают весело, а кончают...

-- Совсем иначе! Вы правы, матушка Арсена. Да видите, не у всех хватит храбрости влезть в упряжку, чтобы сохранить добродетель!.. Ну, и утешаешь себя разными уверениями: что надо веселиться, пока молода да красива... что дважды семнадцать лет не бывает... а что потом... потом и свету конец... или замужество!..

-- А не лучше ли было бы с него и начать?

-- Что и говорить! Но, к несчастью, вначале мы все очень доверчивы и глупы, не умеем окрутить мужчин или запугать, и они смеются над нами... Я, матушка Арсена, могла бы хоть себя в пример привести... да только это такой пример, что страшно станет! Не хочу... Довольно уж того, что я перенесла горе, к чему еще мучиться воспоминаниями!..

-- Как, мадемуазель? Да неужели и вы страдали? Такая веселая, молоденькая девушка?

-- Ах! Мне было пятнадцать с половиною лет, а я уже лила слезы и выплакала их только к шестнадцати годам!.. Кажется недурно, как по-вашему?

-- Вас обманули, мадемуазель?

-- Со мной хуже сделали... как и со многими другими бедными девочками, у которых, подобно мне, и мысли не было идти по дурной дороге! Моя история не длинна... Мой отец и мать - крестьяне из Сен-Валери; они были так бедны, так бедны, что им пришлось послать меня, одну из пяти своих детей, живших дома, восьмилетнюю девочку, сюда, в Париж, к тетке, которая занимала место экономки. Добрая женщина взяла меня из милости, и спасибо ей за это, потому что она сама зарабатывала немного. В одиннадцать лет она меня отправила работать на одну из больших фабрик в Сент-Антуанском предместье... Я не хочу порицать хозяев... но им решительно все равно, что на фабрике вместе работают девочки и мальчики рядом с девушками и молодыми людьми лет восемнадцати - двадцати... и также вперемешку между собою. Ну, вы понимаете, что тут, как и везде, в негодяях недостатка нет... Они не стесняются ни в словах, ни в поступках, и, спрашиваю вас, какой это пример для детей, которые слишком многое видят и слышат, хотя и не подают вида? Что же вы хотите?.. Вырастая, привыкаешь узнавать каждый день вещи, которые затем тебя уж не пугают нисколько!..

-- Это истинная правда, мадемуазель Роза, бедные дети... кому о них и позаботиться? Отцу и матери? Но они на работе...

-- Да, да. Знаете, матушка Арсена, легко сказать про девушку, которая сошла с пути: "Она, мол, такая да сякая!" А если бы узнали, почему она такой стала, так, пожалуй, скорее бы ее пожалели, чем осудили... Да вот о себе скажу: в пятнадцать лет я была очень хорошенькая... Один раз пришлось мне пойти с жалобой к старшему помощнику у нас на фабрике. Провели меня к нему в кабинет, и он мне сказал, что дело разберет и что, кроме того, всячески будет мне покровительствовать, если я буду его слушаться. При этом он вздумал меня обнимать... Я отбиваться! Тогда он мне и говорит: "Ты меня отталкиваешь? Ладно же: не будет тебе больше работы, я тебя выгоняю с фабрики".

-- Экий злодей! - сказала матушка Арсена.

-- Вернулась я домой вся в слезах; тетка меня одобрила и сказала, что надо поискать работы в другом месте... Однако не тут-то было... Фабрики переполнены рабочими. А беда одна не приходит: тетка вдруг заболела. В доме ни гроша. Набралась я смелости и пошла к помощнику умолять его. Ничего не помогает. "Тем, - говорит, - хуже для тебя: ты сама от своего счастья отказываешься; была бы поласковее, я бы, может, потом на тебе женился..." Ну, что дальше рассказывать?.. С одной стороны, нищета, отсутствие работы, болезнь тетки... а тут помощник со своим обещанием жениться... все и кончилось так, как всегда кончается!

-- Ну, а позднее вы его спрашивали насчет женитьбы?

-- Он расхохотался мне в лицо и через полгода бросил меня... Вот тогда-то я все свои слезы и выплакала... больше ничего не осталось... Заболела я после этого, а потом, как водится, утешилась... и мало-помалу дошла до Филемона... И ему я мщу за всех мужчин... Я его тиран! - прибавила Пышная Роза с трагическим видом, причем облако печали, затуманившее ее хорошенькое лицо во время беседы с матушкой Арсеной, разом рассеялось.

-- А ведь правда, - проговорила задумчиво зеленщица. - Долго ли обмануть бедную девушку; кто за нее заступится... кто защитит? Да, очень часто они вовсе не виноваты...

-- Батюшки!.. Нини-Мельница! - воскликнула Роза, прерывая зеленщицу и глядя на другую сторону улицы. - В такую рань поднялся!.. что ему от меня нужно?

И Роза еще более целомудренно закуталась в шубку.

Действительно, приближался Жак Дюмулен; его шляпа была залихватски заломлена набекрень, нос красен, глаза блестели, выпуклое брюхо обрисовывалось под пальто, а обе руки, в одной из которых он держал палку, торчавшую вверх, как ружье, были засунуты в карманы. Входя в лавку, вероятно с целью спросить о чем-нибудь привратницу, он неожиданно увидел Пышную Розу.

-- Как! моя питомица уже встала! Отлично. А я пришел как раз, чтобы дать ей утреннее благословение!..

И Нини-Мельница, раскрыв объятия, двинулся навстречу к Розе, которая, напротив, отступила на шаг.

-- Ах, неблагодарное дитя! вы отказываетесь от отеческих объятий?

а все остальное выменяла на парочку живых голубей и поместила их в комнате Филемона, так что у меня там настоящая голубятня. Впрочем, Филемон возвращается и везет с собой семьсот франков, которые он вытянул у своей почтенной семьи под предлогом, что хочет учиться играть на басе, корнет-а-пистоне и рупоре, что, конечно, придаст ему еще больше обольстительности в свете и поможет подхватить шикозную невесту, как вы говорите, добрый человек...

-- Итак, дорогая питомица, мы, значит, пока в ожидании Филемона и его семисот франков станем смаковать домашнюю наливочку!

Говоря это, Нини-Мельница похлопал себя по жилетному карману, где звякнули деньги, и прибавил:

-- А я пришел предложить вам скрасить мою жизнь в течение сегодняшнего дня, завтрашнего и даже послезавтрашнего, если у вас расположено к этому сердце...

-- Если речь идет о приличных и родительских развлечениях, то сердце мое не говорит: нет...

-- Будьте спокойны... Я буду для вас дедом, прадедом... ну, просто фамильным портретом... Вы только послушайте: прогулка, обед, спектакль, костюмированный бал и затем ужин. Устраивает вас это?

-- Но только с условием, чтобы захватить и Сефизу: это ее развлечет.

-- Идет! возьмем и Сефизу!

-- Да что вы, наследство, что ли, получили, пузатый апостол?

-- Лучше, о самая розовая из всех Пышных Роз! Меня сделали главным редактором одной церковной газеты... Ну, а так как в этой уважаемой лавочке надо держаться представительно, то я и потребовал месячное жалованье вперед и три свободных дня. Только на этом условии я и согласился разыгрывать святого двадцать семь дней из тридцати и быть скучным и серьезным, как сама наша газета!

-- Газета? Вот уж, думаю, забавна будет ваша газета! Она, верно, сама пойдет отплясывать запрещенные па на всех столиках кафе.

-- Да... она будет забавная, да не для всех! Это выдумка клерикалов... Денег они не жалеют, только бы газета жгла, кусала, рвала, перемалывала и убивала до смерти!.. Честное слово, я никогда еще не был таким бешеным! - прибавил Нини-Мельница, заливаясь смехом. - Я и поливаю открытые раны ядом "первого сбора" и желчью "шипучего первого сорта"!

И в виде заключения Нини-Мельница представил, как хлопает пробка от шампанского, что заставило Розу разразиться смехом.

-- И как называется эта газета? - спросила она.

-- "Любовь к ближнему".

-- Название недурное. В добрый час.

-- Подождите. У нее есть и другое название.

-- И какое же?

-- "Любовь к ближнему" или "Истребитель неверующих, равнодушных, малоусердных и других" с эпиграфах из Боссюе: "Кто не с нами, тот против нас".

-- Филемон всегда повторяет эти слова во время драк в Шомьере, когда размахивает своей палкой.

-- Это только доказывает, что гений орла из Мо универсален. Я ему одного простить не могу, - зависти к Мольеру.

-- Злючка! - погрозил ей пальцем Нини-Мельница.

-- Да, да... А что же наша свадьба с госпожой де-ла-Сент-Коломб?.. Или невеста не торопится?

-- Напротив... моя газета мне очень поможет. Только подумайте! Главный редактор... положение блестящее... Духовенство меня поддерживает, расхваливает, тащит вперед, осыпает благословениями. Я подхватываю де-ла-Сент-Коломб... и там начнется жизнь напропалую!

В эту минуту в лавку вошел почтальон и, подавая письмо, проговорил:

-- Господину Шарлемань... оплаченное...

-- А, это таинственному старичку, со столь необыкновенными привычками. Издалека оно, это письмо?

-- Я думаю... оно из Рима... из Италии, - отвечал Нини-Мельница, взглянув на конверт. - А что это за удивительный старичок? - прибавил он.

-- Представьте себе, пузатый мой апостол, - отвечала Роза, - старикашку, снимающего во дворе две комнаты... Он никогда дома не ночует, а приходит только иногда на несколько часов и в это время сидит, запершись, совершенно один, никого к себе не пускает и неизвестно что делает.

-- Это заговорщик или фальшивомонетчик! - воскликнул, смеясь, Нини-Мельница.

-- Бедный старичок! - заступилась матушка Арсена. - Где же его фальшивые деньги? Он всегда расплачивается медяками за редьку и черный хлеб, которые покупает у меня на завтрак.

-- А как зовут сего таинственного старца? - спросил Нини-Мельница.

-- Господин Шарлемань, - отвечала зеленщица. - Постойте-ка... про волка речь, а волк навстречь...

-- Где же этот волк?

-- А вот... возле дома... маленький старичок с зонтиком под мышкой.

-- Господин Роден! - воскликнул Нини-Мельница и поспешно спустился в лавку, чтобы его не заметили.

Затем он прибавил:

-- Так как же его зовут?

-- Господин Шарлемань... Разве вы его знаете?

-- Какого черта он здесь делает под вымышленным именем? - спрашивал себя вполголоса Жак Дюмулен.

-- Ну да, - отвечала Роза, - его окна видны из Филемоновой голубятни.

-- Скорее, скорее, войдем в ворота, чтобы он меня не видал, - заторопился Нини-Мельница.

И, выскользнув из лавки незаметно для Родена, он из ворот пробрался на лестницу, которая вела в квартиру, занимаемую Махровой Розой.

-- Вы слишком добры, хозяюшка! - с любезным поклоном отвечал Роден.

И он вошел в лавочку зеленщицы.

Примечания

[18] - Действительно, известны два постановления, преисполненных трогательной заботы в отношении собачьей породы и запрещающих упряжку собак.