| Автор: | Сю Э. М., год: 1845 |
| Категория: | Роман |
17. ОПЕРАЦИЯ
Мы отказались описывать выражение лица и жесты Родена, пока читалось донесение, разрушавшее давно им лелеемые надежды. Разом рушилось все, и как раз в то время, когда только сверхчеловеческая надежда на успех интриги поддерживала его силы в борьбе со страданиями. Когда ему удалось вырваться из объятий смерти, одна всепожирающая мысль доводила его чуть не до безумия: насколько подвинулось, в положительном или отрицательном смысле, за время его болезни, столь важное для него дело Реннепонов? Сначала ему сообщили приятную новость: Жак умер... Но выгода, извлекаемая из этой кончины, так как вместо семи наследников оставалось шесть, разом уничтожилась. К чему эта смерть, если разоренная семья, преследуемая с адским упорством, теперь сплотилась и узнала, кто ее враги, так удачно скрывавшиеся до сих пор во мраке? Если все эти разбитые, израненные, измученные сердца сблизятся, будут взаимно утешать и поддерживать друг друга, то несомненно они победят и наследство ускользнет из рук достойнейших отцов... Что делать? Что делать?
Удивительное могущество кроется в человеческой воле! Роден стоял одной ногой в гробу, почти не дышал; он был так слаб, что лишился голоса, а между тем его упорный, изворотливый ум все еще боролся, не сдаваясь. Если бы чудом вернулось к нему сейчас здоровье, - его непоколебимая вера в успех дела твердила ему, что все еще можно исправить.
Эта же вера поддерживала его и победила болезнь, унесшую в могилу такое множество людей... И теперь ему нужно только здоровье... жизнь...
Здоровье... жизнь!!! А врач не знает, переживет ли он все эти потрясения... перенесет ли операцию. Здоровье... жизнь... а между тем сейчас он слышал, как уже говорили о его торжественном погребении.
Но он сказал себе, что у него будет жизнь... и здоровье.
Он хотел остаться жить и остался. Почему же не будет он жить и дольше?
Он будет жить! Потому что хочет жить!
Все эти мысли в какую-нибудь секунду пронеслись в голове Родена.
Должно, быть, черты его лица в этой нравственной борьбе приняли страшное выражение, потому что отец д'Эгриньи и кардинал смотрели на него, онемев словно в столбняке.
Решившись жить для того, чтобы вести отчаянную борьбу с семейством Реннепонов, Роден соответственно и поступал. Отцу д'Эгриньи и прелату казалось, что они видят кошмарный сон. С необычайной энергией, как на пружинах, Роден вскочил с кровати и потянул за собой простыню, покрывавшую, точно саван, его мертвенно бледное, истощенное тело... В комнате было очень холодно, но лицо иезуита заливал пот, а голые, костлявые худые ноги оставляли влажные следы на полу.
-- Несчастный... что вы делаете?.. Ведь это смерть! - воскликнул аббат д'Эгриньи, стараясь его удержать.
Но Роден, вытянув иссохшую, твердую, как железо, руку, с непостижимой силой оттолкнул аббата, чего никак нельзя было ожидать, если вспомнить то болезненное состояние, в котором он давно уже находился.
-- У него сила эпилептика во время припадка! - заметил кардиналу отец д'Эгриньи, едва устояв на ногах.
Роден торжественно направился к письменному столу, где приготовлены были бумага и чернила для доктора Балейнье, выписывавшего рецепты. Иезуит взял перо, бумагу и твердой рукой начал что-то писать... Его медленные, рассчитанные жесты напоминали размеренные движения лунатиков. Неподвижные и лишившиеся речи при виде этого чуда, отец д'Эгриньи и кардинал, не зная сон это или явь смотрели на Родена, разинув рот. Они были поражены хладнокровием полунагого Родена, совершенно спокойно продолжавшего писать... Аббат д'Эгриньи все же приблизился к нему и сказал:
-- Отец мой... это безрассудно!..
Роден пожал плечами, повернул к нему голову и, прервав его жестом, подозвал к себе, приказывая прочесть написанное. Отец д'Эгриньи, ожидавший найти безумный бред горячечного ума, взял бумагу и начал читать, пока Роден писал на другом листке.
-- Монсиньор! - воскликнул аббат. - Прочтите-ка!
Кардинал пробежал глазами написанное и, видимо разделяя изумление почтенного отца, заметил:
-- Но это поразительно находчивое и ловкое распоряжение! Им совершенно нейтрализуется опасный союз аббата Габриеля и мадемуазель де Кардовилль, самых опасных главарей этой банды.
-- Ах, отец мой! - проговорил кардинал, видимо пораженный последними словами д'Эгриньи, и печально покачал головой: - Как жаль, что мы с вами только единственные свидетели происходящего! Какое отличное чудо можно бы из этого устроить!.. Человек был в агонии... и вдруг такое изумительное превращение!.. Если представить это событие в известном свете, право, оно получилось бы не хуже истории с Лазарем!
-- Прекрасная идея! - вполголоса произнес аббат. - Но зачем от нее отказываться... Это превосходно... и вполне возможно...
Этот невинный, маленький чудотворный заговор был прерван Роденом, который, повернувшись, снова сделал знак отцу д'Эгриньи и подал ему другую бумагу вместе с маленькой запиской, на которой было написано: "Исполнить в течение часа".
Быстро пробежав бумагу, аббат д'Эгриньи воскликнул:
-- Верно... а я об этом и не подумал!.. Таким образом переписка Агриколя с господином Гарди вместо роковых результатов будет иметь самые лучшие. По правде сказать, - прибавил достойный патер, шепотом обращаясь к кардиналу, пока Роден продолжал опять писать, - я совсем смущен... Я вижу... читаю... но, право, не верю своим глазам... Только что он лежал разбитый, умирающий... а теперь его ум стал яснее и проницательнее, чем когда-либо... Не происходит ли перед нами феноменальное явление, присущее сомнамбулизму, когда душа преобладает над телом и действует одна?
Дверь вдруг отворилась, и быстро вошел господин Балейнье.
Увидав Родена за письменным столом, полунагого, с босыми ногами, доктор в ужасе и с укоризной воскликнул:
-- Но монсиньор!.. Но отец мой!.. Да ведь это чистое убийство оставлять этого несчастного в таком виде! Если он в горячечном припадке, надо было его привязать к кровати... надеть смирительную рубашку...
С этими словами доктор бросился к Родену и схватил его за руку: он ожидал ощущения сухой, ледяной кожи, а между тем она оказалась влажной и мягкой.
Пораженный врач начал искать пульс на левой руке, которую Роден оставил в его руках, продолжая быстро писать правой.
-- Какое чудо! - воскликнул доктор, считая удары пульса. - Уже целую неделю, и сегодня даже, пульс был неровен, перемежался, почти совсем падал... а теперь он поднялся... делается ровным!.. Я теряюсь!.. Что же случилось? Я не могу поверить своим глазам... - спрашивал он аббата и кардинала.
-- Преподобный отец сначала совершенно потерял голос, а потом, вследствие полученных грустных известий, впал в такое сильное, ужасное отчаяние, что мы несколько минут боялись за его жизнь, - рассказывал отец д'Эгриньи. - И все же, напротив, у его преподобия явилось настолько силы, что он сам дошел до стола и вот уже десять минут пишет с такой светлой проницательностью, так ясно и разумно, что мы просто поражены.
-- Сомненья нет! - воскликнул доктор. - Это страшное отчаяние, испытанное им, вызвало в организме изменения, превосходно подготовившие больного к тому кризису, который я желаю вызвать операцией!
-- А вы все-таки хотите к ней приступить? - тихо спросил аббат, пока Роден продолжал писать.
-- Утром я еще мог колебаться, но теперь должен воспользоваться моментом возбуждения, за которым следует ожидать громадного упадка сил...
-- Так что, - спросил кардинал, - без операции?..
-- Эта счастливая, неожиданная перемена будет гибельна... а реакция может его убить, монсиньор...
-- А предупредили вы его насчет серьезности операции?
-- Не пора ли... его убедить... решиться на нее?
-- Я сейчас за это примусь, монсиньор, - сказал доктор, и, подойдя к Родену, занятому своими мыслями и письмом до такой степени, что он не замечал ничего окружающего, доктор обратился к нему:
-- Преподобный отец, желаете вы быть на ногах через неделю?
Роден отвечал самоуверенным жестом, обозначавшим "Да я уже и теперь на ногах!"
-- Не полагайтесь на это, - говорил Балейнье. - Это поразительное изменение в вашем состоянии будет продолжаться очень недолго, и если мы им не воспользуемся, чтобы произвести операцию, о которой я вам уже говорил, то я должен вам напрямик сказать, что... после такого потрясения... я ни за что не могу отвечать...
Родена поразили эти слова тем более, что он уже полчаса назад испытал, как непродолжительно было улучшение его здоровья при приятной новости, принесенной отцом д'Эгриньи; кроме того, он снова начал чувствовать страшное стеснение в груди.
Доктор, желая его убедить и думая, что он не решается, сказал:
-- Словом, желаете вы жить? Да или нет?
Роден быстро написал следующий ответ: "Я дам себе отрезать и руки и ноги для того, чтобы остаться в живых. Я готов на все". И он хотел уже встать.
-- Я должен вас предупредить - не для того, чтобы вызвать у вас колебания, а чтобы вы могли собраться с мужеством, - прибавил доктор, - что эта операция страшно мучительна...
Роден пожал плечами и твердой рукой написал: "Оставьте мне только голову... берите остальное!"
Доктор громко прочел эти слова, и кардинал с аббатом д'Эгриньи переглянулись, пораженные столь непобедимым мужеством.
-- Преподобный отец, - сказал Балейнье, - надо опять лечь в постель...
Роден написал: "Готовьте все... Мне надо написать несколько спешных распоряжений... когда будет готово, вы мне скажете".
Сложив и запечатав облаткой законченное письмо, он написал аббату: "Сейчас же отправить это письмо агенту, посылавшему анонимные письма маршалу Симону".
-- Сию минуту, - ответил отец д'Эгриньи, - я поручу это надежному человеку.
-- Ваше преподобие, - сказал Балейнье Родену, - если вы желаете непременно писать, - это можно делать и в постели, пока мы будем готовиться.
Роден кивнул головой и встал.
Но предсказание врача начало уже сбываться: иезуит едва мог простоять секунду на ногах и снова упал на стул...
Затем, чувствуя, что задыхается, он с тревогой взглянул на врача.
-- Не тревожьтесь... надо только поторопиться... Обопритесь на меня и на господина аббата.
время от времени останавливаясь, чтобы перевести стесненное дыхание. Он по-прежнему не обращал внимания на окружающее.
-- Преподобный отец, - обратился Балейнье к д'Эгриньи. - Можете ли вы помочь мне при операции? Обладаете ли вы для этого известным мужеством?
-- Нет! - отвечал аббат. - На войне я решительно не мог присутствовать при операциях. Мне делается дурно при виде крови.
-- Крови не будет, - сказал доктор, - но, пожалуй, будет хуже, чем вид крови! Тогда прошу вас прислать мне господина Русселе с инструментами и трех святых отцов для помощи.
Отец д'Эгриньи вышел.
-- Он вне опасности?
-- Если он перенесет операцию, монсиньор...
-- А... вы уверены, что он перенесет?
-- Ему я говорю: да, а вам скажу: надеюсь, что да.
-- Вероятно, его агония протянется с четверть часа!
-- Недолго... но делать нечего, надо и этим довольствоваться!
И кардинал, отойдя к окну и беззаботно постукивая пальцами по стеклу, погрузился в думы о блеске катафалка, который он желал воздвигнуть для Родена.
В эту минуту вошел господин Русселе, держа в руках большой четырехугольный ящик. Он подошел к комоду и разложил инструменты на мраморной доске.
-- Шесть, господин доктор.
-- Четырех довольно... но лучше иметь в запасе побольше... А вата не слишком сбита?
-- Посмотрите.
-- Гм! Гм! - тихо отвечал доктор. - Грудь завалило страшно, дыхание свистящее... голоса нет... но надежда на успех не потеряна...
-- Я боюсь, чти преподобный отец не вынесет страшной боли.
-- В таком положении надо рисковать всем... что делать! Ну-с, милейший, зажгите свечу... Наши помощники идут.
Действительно, в комнату вошли три члена конгрегации, которых мы видели утром в саду дома на улице Вожирар. Одеты они были, как всегда, в черное и носили белые манишки, а на голове четырехугольные шапочки. Двое из них были толстые и цветущие старики, а третий - молодой человек аскетической наружности. Они, видимо, охотно шли помогать доктору при опасной операции.