| Автор: | Сю Э. М., год: 1845 |
| Категория: | Роман |
20. САМОУБИЙСТВО
Сефиза и Горбунья спокойно продолжали приготовления к смерти.
Увы! Сколько бедных молодых девушек, подобно им, обречены роковой судьбой искать в самоубийстве убежище от позора, отчаяния или страшных лишений!
И так должно быть... И на обществе будет лежать страшная ответственность за все эти смерти, пока тысячи несчастных созданий, не имея материальной возможности существовать на ничтожный до смешного заработок, какой им предлагают, вынуждены выбирать одну из трех ужасных пучин мук, страданий и бесчестья:
Жизнь непосильного труда и страшных лишений, ведущую к преждевременной смерти...
Проституцию, убивающую медленно, посредством грубого презрительного обращения и дурных болезней...
Самоубийство, приносящее смерть сразу...
Сефиза и Горбунья представляли два направления, избираемые обычно работницами.
Одни, как Горбунья, честные, трудолюбивые, неутомимые, энергично борются с соблазнами порока, со смертельной усталостью от непосильного труда, со страшной нуждой... Смиренные, кроткие, покорные, они трудятся... эти славные, мужественные девушки, до тех самых пор, пока еще есть силы, - трудятся, несмотря на слабость, истощение и недомогание, следствие постоянного холода и голода, вечного недостатка отдыха, воздуха и солнца. И они храбро идут до конца... пока совсем не ослабеют от непосильной работы; подтачиваемые нечеловеческой нищетой, они в конце концов теряют силы... тогда они, изнуренные болезнями, идут умирать в больницы и наполняют анатомические театры... При жизни и после смерти их вечно эксплуатируют... вечно они служат для пользы других... Бедные женщины... Святые мученицы!
Иные, впрочем, менее терпеливые, зажигают угли и, очень усталые, как выразилась Горбунья, усталые от безрадостно-мрачной, тусклой, безнадежной и лишенной воспоминаний жизни, ложатся отдохнуть наконец и засыпают вечным сном, даже не проклиная общества, дающего им только возможность выбрать род самоубийства... да, самоубийства... потому что, не говоря уже о множестве нездоровых профессий, периодически поглощающих массу жертв, нищета также убивает не хуже угара от углей.
Другие женщины, одаренные от природы, как Сефиза, пылкой, живой натурой, горячей бурной кровью, требовательными желаниями, не могут примириться с полуголодной жизнью, какую доставляет им работа. Ведь при этом не приходится и думать о самых скромных развлечениях, даже не о нарядном, а просто чистом платье, а у большинства женщин эти потребности столь же властны, как желание удовлетворить голод.
Чем все кончается? Подвертывается обожатель; несчастной девочке, в которой молодость бьет ключом, - тогда как она прикована работой к стулу в течение восемнадцати часов в сутки, в темном, нездоровом углу, - начинают болтать о балах, о пирах, о прогулках по полям... Искуситель говорит об изящных, свежих туалетах, а платье работницы не предохраняет ее даже от холода; он обещает угостить ее изысканными блюдами, а бедняжка и хлебом досыта никогда не утоляла свой здоровый молодой аппетит. Конечно, она не может устоять перед такими неодолимыми соблазнами... Но затем следует охлаждение любовника; ее бросают. А привычка к праздности уже приобретена, страх нищеты, после того как девушка вкусила от благ житейских, увеличился непомерно; трудом, даже непрестанным трудом, удовлетворить потребности становится невозможно... И вот из слабости, из страха, из легкомыслия, несчастные опускаются все ниже по пути порока... а там доходят и до последней степени позора... и, как говорила Сефиза, одни этим позором живут, а другие от него умирают.
Если они умирают, подобно Сефизе, их надо скорее жалеть, чем порицать. Общество не имеет права осуждать, если, несмотря на неимоверный труд, честное и трудолюбивое существо не может иметь здорового помещения, теплого платья, достаточного питания, нескольких дней отдыха, возможности учиться и развиваться, так как духовная пища необходима не меньше, чем телесная, а труд и честность имеют права на то и на другое.
Да, эгоистичное и жестокое общество ответственно за все пороки, за все дурные поступки, потому что начальной их причиной является:
Материальная невозможность жить, избегая падения.
Мы повторяем: огромное количество женщин имеет перед собой только такой выбор: , проституция и самоубийство. И все потому, что вознаграждение за труд до смешного низко... и не всегда из-за несправедливости и жестокости хозяев, а потому, что последние, сильно страдая от бесплановой конкуренции, раздавленные тяжестью неумолимого промышленного феодализма (положение дел, поддерживаемое и определяемое инертностью, заинтересованностью или злой волей правителей), вынуждены каждый день урезать заработную плату, чтобы избежать полного разорения.
Да есть ли для большинства несчастных хоть отдаленная надежда на лучшее будущее? Увы! Трудно в это поверить...
Представим себе, что искренний человек, без увлечения, без горечи, без злобы, но с болеющим за этих несчастных сердцем, предложит нашим законодателям такой вопрос:
Неопровержимые факты доказывают, что тысячи парижанок вынуждены существовать самое большее на 5 франков в неделю... Слышите: на пять франков в неделю... из них надо оплатить квартиру, отопление, еду, платье. Многие из этих женщин - вдовы, у них маленькие дети. Я не буду цветисто выражаться! Я попрошу вас только подумать о ваших сестрах, женах, матерях, дочерях: ведь эти несчастные, осужденные на столь ужасную, развращающую жизнь, ведь они тоже матери, сестры, дочери, жены. Во имя милосердия, во имя здравого смысла, во имя общего блага, во имя человеческого достоинства, спрашиваю я вас: возможно ли терпеть такое положение вещей, тем более что оно все ухудшается? Можно ли это терпеть? Как можете вы это допустить? Как можете вы это выносить, особенно если подумать о тех ужасных страданиях и отталкивающих пороках, какие порождаются подобной нищетой?
Что же ответят наши законодатели?
Они заявят с глубокой грустью (будем хоть на это надеяться) о своем бессилии:
-- Увы! Это ужасно! Такая нищета приводит нас в ужас, но сделать мы ничего не можем!
Мы ничего не можем сделать!!
Вывод прост, заключение легко сделать... особенно тем, кто страдает... и они делают свои выводы... делают... и ждут...
И, может быть, настанет день, когда общество горько пожалеет о печальной беззаботности. И счастливые мира сего потребуют тягостного отчета у нынешних правителей, потому что они могли бы, без насилия, без переворотов, обеспечить и благосостояние тружеников и спокойствие богатых.
А в ожидании какого-либо разрешения наболевших вопросов, касающихся всей будущности общества и целого мира, несчастные создания, вроде Горбуньи и Сефизы, будут умирать от нищеты и отчаяния.
Сестры быстро приготовили солому, чтобы законопатить отверстия, дабы воздух не проходил, а угар действовал быстрее и вернее.
Горбунья сказала сестре:
-- Ты выше, Сефиза, поэтому займись потолком, а я возьму на себя дверь и окно.
-- Будь спокойна... я кончу раньше твоего, - отвечала Сефиза.
И они стали тщательно заделывать отверстия, преграждая доступ сквозняку, который до этого свободно гулял по полуразрушенной мансарде. Покончив с этим, сестры сошлись и молча взглянули друг на друга. Наступала роковая минута. На их лицах, хотя и спокойных, все-таки слегка отражалось то особое возбуждение, которое всегда сопровождает совместные самоубийства.
И она опустилась на колени возле наполненной углями жаровни, но Сефиза подняла ее за руку и сказала:
-- Пусти... я сама раздую огонь... это мое дело!..
-- Но... Сефиза...
-- Ты знаешь, милая, как у тебя болит голова от запаха углей!
При этом наивном, хотя и серьезно сделанном замечании сестры не могли удержаться от улыбки.
-- А все-таки, - сказала Сефиза, - зачем доставлять себе лишние страдания... раньше чем надо?
И, указав сестре на тюфяк, где оставалось еще немного соломы, она прибавила:
-- Поди, ляг там... Я сейчас разведу огонь и приду к тебе, сестренка!
-- Поскорее только... Сефиза!
-- Через пять минут... не дольше...
Часть здания, выходившая на улицу и отделявшаяся от главного корпуса только узким двором, была настолько высока, что, едва солнце опускалось за его остроконечную крышу, в мансарде делалось почти совсем темно; свет, с трудом пробивавшийся сквозь жалкие, тусклые стекла окна, скудно освещал старый соломенный тюфяк в белую с синим клетку, на котором полулежала Горбунья в черном изорванном платье. Опираясь подбородком на левую руку, она со страдальческим выражением лица смотрела на сестру. Сефиза усердно раздувала угли, по которым уже пробегало синеватое пламя... Красный отсвет от огня падал на лицо молодой девушки.
Вокруг царила глубокая тишина... слышно было только усиленное дыхание Сефизы, раздувавшей угли; они легонько потрескивали и от них уже начал распространяться тяжелый неприятный запах.
Сефиза, заметив, что угли загорелись, и чувствуя, что голова у нее слегка кружится, подошла к Горбунье и сказала:
-- Все готово!..
-- Сестра, - сказала приподнимаясь Горбунья, - как мы поместимся? Я хотела бы быть поближе к тебе... до самого конца...
-- Подожди, - отвечала Сефиза, - вот я сяду здесь в, головах и прислонюсь к стене, а ты, сестренка, вот здесь приляг... Положи голову ко мне на колени... вот так... дай мне свою руку... Хорошо так?
-- Но я тебя не вижу.
-- Это и лучше... Говорят, что на одно мгновение... правда, очень короткое мгновение... но мучения все-таки довольно сильные... Лучше если мы не будем видеть, как страдает каждая из нас... - прибавила Сефиза.
-- Верно... Сефиза...
-- Дай мне в последний раз поцеловать твои чудные волосы, - сказала Королева Вакханок, прижимая губы к шелковистым косам, лежавшим короной над грустным, бледным лицом Горбуньи. - А потом не будем больше шевелиться.
-- Твою руку, - сказала Горбунья, - в последний раз... Я думаю, если мы не будем шевелиться... нам недолго придется ждать... Кажется, у меня голова уже кружится, а ты... как?
-- А ты не знаешь, на какое кладбище нас отвезут? - спросила Горбунья после нескольких минут молчания.
-- Нет... почему ты это спрашиваешь?
-- Потому что я предпочла бы Пер-Лашез... я была там раз с Агриколем и его матерью... Как там красиво: деревья... цветы... мрамор... Знаешь... мертвецы лучше устроены... чем... живые... и...
-- Что с тобой, моя милая? - спросила Сефиза, замечая, что Горбунья начала говорить тише и не закончила речи...
-- Голова кружится... в висках стучит... - отвечала Горбунья. - А ты как?
-- А я только как будто отуманена... Странно, что на меня... это действует не так быстро...
-- Знаешь, ведь я всегда была впереди, - стараясь улыбнуться, заметила Горбунья. - Помнишь, и в школе... монахини говорили... что я всегда впереди... Так же случилось... и теперь...
-- Да... но я надеюсь тебя догнать! - сказала Сефиза.
То, что удивляло сестер, было между тем вполне естественным. Как ни истощена была горем и нуждой Королева Вакханок, но она все-таки оставалась сильнее и здоровее своей слабой и болезненной сестры. Немудрено, что угар на нее действовал медленнее.
После минутного молчания Сефиза положила свою руку на голову сестры, лежащую у нее на коленях, и промолвила:
-- Ты ничего мне не говоришь... сестра! Ты страдаешь?
-- Нет, - слабым голосом отвечала Горбунья. - У меня веки... точно свинцом налиты... Я чувствую какое-то оцепенение... и говорить скоро... не могу... но мне не больно... а тебе?
-- Пока ты говорила... у меня закружилась голова... в висках стучит...
-- И у меня сейчас стучало... я думала, что умирать труднее и тяжелее...
Потом, помолчав, Горбунья задала совершенно неожиданный вопрос:
-- А как ты думаешь... Агриколь обо мне очень пожалеет? Долго не забудет?
-- Как ты можешь даже спрашивать об этом? - с упреком отвечала Сефиза.
-- Ты права, - тихо отвечала Горбунья, - в этом сомнении проявилось нехорошее чувство... Но если бы ты знала!
-- Что, сестра?
Горбунья с минуту колебалась, а потом прибавила с тоской:
-- Ничего... К счастью, я знаю, что я ему теперь не нужна... он женился на прелестной девушке... они любят друг друга... и я уверена... что она составит его счастье...
-- Сестра... обними меня... я боюсь... у меня в глазах сизый сумрак, и... все кружится передо мной...
И несчастная девушка немного приподнялась, обхватила сестру руками и прижалась головой к ее груди.
-- Мужайся... сестра! - слабеющим голосом отвечала Сефиза, прижимая к себе Горбунью. - Скоро конец! - Затем она с завистью и ужасом прибавила: - Почему же сестра так быстро потеряла сознание?.. А я еще совсем здорова... голова свежа... Но нет! Это долго не протянется... Если бы я знала, что она умрет раньше меня, я пошла бы и сунулась головой к самой жаровне... да, я так и сделаю, сейчас пойду...
Сефиза сделала движение, желая встать, но слабое пожатие руки сестры удержало ее.
-- Ты страдаешь... бедная малютка?.. - спросила Сефиза с дрожью.
-- Да... теперь... очень... не уходи... прошу тебя...
сейчас...
Действительно, ядовитый газ наполнял теперь всю комнату, отравив мало-помалу воздух. Было почти совсем темно!.. Мансарда освещалась только горящими углями, отбрасывавшими кровавый отблеск на обнявшихся сестер. Вдруг Горбунья несколько раз конвульсивно вздрогнула, голова ее откинулась, и она прошептала угасающим голосом:
-- Агриколь!.. Мадемуазель де Кардовилль... прощайте... Агриколь!.. Я тебя...
Еще несколько непонятных слов, и она перестала двигаться, а руки, обнимавшие Сефизу, безжизненно упали на тюфяк.
-- Сестра моя! - с ужасом воскликнула Сефиза, поднимая голову Горбуньи и заглядывая ей в лицо. - Ты... уже... а я... я-то?
Затем ее губы стали неподвижными, а лицо приобрело ясность великого спокойствия.
-- Ты не должна была умереть раньше меня... - говорила с отчаянием Сефиза, покрывая поцелуями холодевшее под ее губами лицо сестры. - Подожди... подожди же меня, сестра!
Горбунья не отвечала; голова, которую Сефиза перестала поддерживать, упала на тюфяк.
-- Боже мой!.. Клянусь, я не виновата, что мы умерли не разом, не вместе!.. - с отчаянием воскликнула Сефиза, стоя на коленях возле распростертой Горбуньи. - Умерла! - с ужасом повторяла несчастная. - Умерла раньше меня... значит, я сильнее... но кажется... к счастью, и у меня в глазах все начинает синеть... О! Я страдаю! Какое счастье... я задыхаюсь... Сестра! - и она обняла за шею Горбунью, - сестра... я здесь... я иду за тобой...
Вдруг на лестнице послышался шум и голоса. Сефиза еще не настолько потеряла сознание, чтобы не слышать этого. Она приподняла голову, продолжая лежать рядом с Горбуньей. Шум приближался. Вскоре у самых дверей послышался возглас:
И в ту же минуту дверь затряслась от ударов, а второй голос закричал:
-- Отворите!.. Отворите!
-- Сейчас войдут... меня будут спасать... а сестра умерла... о нет! Я не труслива... я не соглашусь пережить ее!
Это была последняя мысль Сефизы. Собрав остаток сил, несчастная бросилась к окну, открыла его... и в ту минуту, как дверь, уступая мощному удару, слетела с петель, бедняжка бросилась с высоты третьего этажа во двор. В эту минуту Адриенна и Агриколь показались на пороге.
-- Несчастное дитя!.. Она себя убила!
-- Она выбросилась из окна! - воскликнул Агриколь, заметивший, когда дверь отворялась, что какая-то женщина исчезла за окном. - Это ужасно! - прибавил он, закрывая рукой глаза и оборачиваясь с бледным, испуганным лицом к мадемуазель де Кардовилль.
Не понимая причины его ужаса, Адриенна, указывая на Горбунью, которую она успела уже заметить, несмотря на темноту, повторяла:
-- Да нет же... вот она.
воздуху, врывавшемуся в комнату через дверь и через окно, сердце Горбуньи, как показалось Адриенне, еле уловимо встрепенулось. Тогда она воскликнула:
-- Ее сердце еще бьется... Господин Агриколь... скорее доктора... скорее помощь... Хорошо, что со мной мой флакон...
-- Да, да, за помощью для нее... и для той... если еще не поздно!.. - с отчаянием воскликнул кузнец, стремительно выбегая из комнаты, где Адриенна осталась одна на коленях возле бесчувственной Горбуньи.