| Автор: | Сю Э. М., год: 1845 |
| Категория: | Роман |
47. СЧАСТЬЕ
Уже два дня как маршал Симон уехал.
Восемь часов утра. Дагобер на цыпочках, чтобы паркет не скрипел, пробирается к спальне девушек и осторожно прикладывается ухом к двери. Угрюм неукоснительно следует за хозяином и, кажется, принимает такие же предосторожности, как и он.
Вид у солдата беспокойный и озабоченный. Он шепчет себе тихонько:
-- Только бы бедные малютки ничего не слыхали... сегодня ночью! Это бы их испугало, а чем позже они узнают об этом событии, тем лучше. Бедняжки будут жестоко огорчены; они так радовались и веселились с тех пор, как уверились в любви отца! Они так храбро перенесли разлуку с ним... Надо от них все скрыть, а то они совсем опечалятся.
Затем, еще раз приложившись ухом к двери, солдат продолжал:
-- Ничего не слыхать... решительно ничего... а между тем они всегда так рано просыпаются. Быть может, это горе...
Свежие, звонкие раскаты веселого хохота прервали размышления солдата. Они раздались в спальне девушек.
-- Ну и отлично: они веселее, чем я думал... значит, ничего не слыхали ночью!.. - проговорил Дагобер, вздыхая с облегчением.
Вскоре хохот так усилился, что обрадованный Дагобер совсем растрогался. Очень давно его дети не смеялись так весело. На глазах солдата навернулись слезы при мысли, что наконец-то сироты вернулись к ясной веселости, свойственной их возрасту. Затем умиление сменилось радостью, и, наклонившись, приставив ухо к двери, упираясь руками в колени, покачивая головой, Дагобер, довольный и сияющий, сопровождал немым смехом, приподнимавшим его усы, взрывы веселости, усиливавшиеся в спальной... Наконец, так как нет ничего заразительней веселости, довольный старик не мог сдержаться и сам расхохотался во все горло, так как Роза и Бланш смеялись от всего сердца. Угрюм сначала смотрел на своего господина с глубоким и молчаливым недоумением, потому что никогда не видел, чтобы он так потешался, а затем принялся вопросительно лаять.
При этих столь знакомых звуках из спальной, где хохот прекратился, послышался голос Розы, дрожавший от нового приступа веселья:
-- Вы уж очень рано встали, господин Угрюм!
-- Не можете ли вы сказать нам, который час, господин Угрюм? - прибавила Бланш.
-- Извольте, сударыня: восемь часов! - притворно-грубым голосом отвечал Дагобер, сопровождая шутку смехом.
Послышался возглас веселого изумления, и Роза крикнула:
-- Добрый день, Дагобер!
-- Добрый день, дети... Не в упрек будь вам сказано, вы сегодня совсем обленились!
-- Мы не виноваты, к нам не приходила еще наша милая Августина... мы ее ждем!
-- Вот оно! - прошептал Дагобер, лицо которого снова приняло озабоченное выражение.
Немного путаясь, как человек, не привыкший лгать, он отвечал:
-- Дети... ваша гувернантка... уехала... рано утром... в деревню... по делам... она вернется только через несколько дней... а сегодня уже вам придется вставать одним.
-- Милая Августина! А с ней не случилось какой-нибудь неприятности? Что вызвало столь ранний отъезд, Дагобер? - спрашивала Бланш.
-- А! Тем лучше, - сказала Роза. - Ну, Дагобер, когда мы тебя позовем, ты можешь войти.
-- Я вернусь через четверть часа! - сказал Дагобер, уходя. "Надо предупредить Жокриса и вдолбить этому болвану, чтобы он молчал, а то это животное по глупости все разболтает", - прибавил он про себя.
Имя мнимого простака объясняет и веселый-хохот сестер. Они потешались, вспоминая бесчисленные глупости неотесанного болвана.
Девушки одевались, помогая друг другу. Роза причесала Бланш; теперь настала очередь последней причесывать Розу. Они представляли собою прелестную группу. Роза сидела перед туалетным столиком, а Бланш, стоя сзади нее, расчесывала чудные каштановые косы. Счастливый возраст, столь близкий к детству, когда радость настоящей минуты заставляет забыть прошедшее горе! А они испытывали более чем радость: это было счастье, да, глубокое счастье. Они убедились, что отец боготворит их и дорожит их присутствием, которое ему вовсе не тягостно. Да и сам он разве не убедился в нежности детей, благодаря чему он мог не опасаться никакого горя? Они все трое были теперь так счастливы и так верили друг другу, что не боялись ничего в будущем, и недолгая разлука не могла казаться им страшной. Поэтому и невинная веселость девочек, несмотря на отъезд отца, и радостное выражение очаровательных лиц, на которые вернулись угаснувшие было краски, - все это становится понятным. Вера в будущее придавала их прелестным чертам решительное, уверенное выражение, еще более усиливавшее их очарование.
Бланш уронила на пол гребенку. Она наклонилась, но Роза опередила ее, подняв гребенку раньше, и, возвращая сестре, со смехом сказала:
-- Если бы она сломалась, тебе пришлось бы ее положить в корзину с ручками!
И девушки весело расхохотались при этих словах, намекавших на одну из глупостей Жокриса.
Дурак отбил однажды ручку у чашки и на выговор экономки отвечал:
-- Не беспокойтесь, я положу ручку в корзину с ручками. - "В какую корзину?" - Да, сударыня, в ту корзину, которая для всех отбитых мною ручек и всех, которые я еще отобью!
-- Господи, - сказала Роза, отирая слезы от смеха, - право, даже стыдно смеяться над такими глупостями!
-- Но и не удержишься... что же делать? - отвечала Бланш.
-- Одного жаль, что папа не слышит нашего смеха!
-- Да, он так радуется нашему веселью!
-- Надо ему написать про корзину с ручками.
-- Да, да, пусть он видит, что мы исполняем обещание и не скучаем в его отсутствие!
-- Написать!.. А ты разве забыла, что он нам напишет... а нам писать нельзя...
-- Да!.. А знаешь, будем ему писать на здешний адрес. Письма будем относить на почту, и когда он вернется, он их все разом и прочитает!
-- Прелестная мысль! То-то он похохочет над нашими шутками: ведь он их так любит!
-- Да и мы не прочь посмеяться!..
-- Я не чувствовала никакого страха, когда он говорил о своем отъезде.
-- А в особенности, когда он нам сказал; "Дети, я вам доверяю, насколько имею право доверять... Мне необходимо выполнить священный долг... Но хотя я и заблуждался относительно ваших чувств, я не мог собраться с мужеством и покинуть вас... Совесть моя была беспокойна... горе так убивает, что нет сил на что-нибудь решиться. И дни мои проходили в колебаниях, вызванных тревогой. Но теперь, когда я уверен в вашей нежной любви, все сомнения кончились, и я понял, что не должен жертвовать одной привязанностью ради другой и подвергнуть себя угрызениям совести, но мне необходимо выполнить оба долга. И я выполню их с радостью и счастьем!"
-- О! Говори же, сестра, продолжай! - воскликнула Бланш. - Мне кажется, что я даже слышу голос отца. Мы должны твердо помнить эти слова как поддержку и утешение, если нам когда-нибудь вздумается грустить в его отсутствие.
-- Не правда ли, сестра? И наш отец продолжал: "Не горюйте, а гордитесь нашей разлукой. Я покидаю вас ради доброго и великодушного дела... Представьте себе, что есть на свете бедный, покинутый всеми сирота, которого все притесняют. Отец этого сироты был моим благодетелем... Я поклялся ему оберегать сына... Теперь же жизни его грозит опасность... Скажите, дети, ведь вы не будете горевать, если я уеду от вас, чтобы спасти жизнь этого сироты?"
-- "О нет, нет, храбрый папа! - отвечали ему мы, - продолжала, воодушевляясь, Роза. - Мы не были бы твоими дочерьми, если бы стали тебя удерживать и ослаблять твое мужество нашей печалью. Поезжай, и мы каждый день будем с гордостью повторять: "Отец покинул нас во имя благородного, великодушного дела, и нам сладко с этой мыслью ждать его возвращения".
-- Как важно помнить о долге, о преданности, сестра? Подумай: она дала отцу силу расстаться с нами без печали, а нам - мужество весело ждать его возвращения!
-- А какое спокойствие наступило! Нас не мучат больше сны - предвестники горя!
-- Теперь, сестра, мы дожили до настоящего счастья, ведь так?
-- Не знаю, как ты, а я теперь чувствую себя и сильнее, и смелее, и готовой бороться с несчастием.
-- Еще бы. Подумай, сколько нас теперь: отец, мы с флангов...
-- Дагобер в авангарде, Угрюм в арьергарде: целая армия...
-- Напади-ка кто на нас... хоть тысяча эскадронов! - прибавил веселый бас, и на пороге появился счастливый, веселый Дагобер. Он слышал последние слова девушек, прежде чем войти в комнату.
-- Ага! Ты подслушивал... Какой любопытный! - весело закричала Роза, выходя с сестрой в залу и ласково обнимая старика.
-- Еще бы! Да еще пожалел, что у меня не такие громадные уши, как у Угрюма, чтобы побольше услыхать! Ах вы мои храбрые девочки! Вот такими-то я вас и люблю!.. Ах вы, черт меня возьми, бедовые мои! Скажем-ка горю: полуоборот налево! Марш!.. Черт побери!
-- Славно!.. Гляди-ка! Он теперь, пожалуй, начнет нас учить браниться! - смеялась Роза.
-- А что же? Иногда не мешает! Это очень успокаивает, - говорил солдат. - И если бы для того, чтобы переносить горе, не было миллиона словечек, как...
-- Замолчишь ли ты? - говорила Роза, зажимая своей прелестной рукой рот старика. - Что если бы тебя услыхала Августина!
-- Бедняжка! Такая кроткая, робкая! - сказала Бланш.
-- Она бы страшно перепугалась...
-- Да... да... - с замешательством проговорил Дагобер. - Но она нас не услышит... она ведь в деревне...
-- Какая хорошая женщина! - продолжала Бланш. - Она сказала один раз о тебе кое-что, и тут проявилось все ее превосходное сердце.
-- Да, - прибавила Роза, - говоря о тебе, она выразилась так: "Конечно, рядом с преданностью господина Дагобера моя привязанность для вас слишком нова и ничтожна, но если вы в ней и не нуждаетесь, я имею право также испытывать ее к вам".
"Как нарочно все о ней, бедняжке, заговаривают!"
-- Впрочем, наш отец знал, кого выбрать! Она - вдова его товарища по службе.
-- И как она тревожилась, видя нашу печаль, как старалась нас утешить!
-- Я двадцать раз видела, что у нее были глаза полны слез, когда она на нас смотрела, - продолжала Роза. - Она очень нас любит, и мы ее также... и знаешь, что мы придумали, когда папа вернется?..
-- Да молчи, сестра... - прервала ее со смехом Бланш. - Дагобер не сумеет сохранить нашу тайну.
-- Он-то?
-- Сумеешь сохранить секрет, Дагобер?
-- Знаете, - с растущим смущением заметил солдат, - лучше, если вы ничего мне не скажете...
-- Ты ничего, значит, не можешь скрыть от госпожи Августины?
-- Ах вы, Дагобер, Дагобер, - весело говорила Бланш, грозя ему пальцем. - Вы, кажется, кокетничаете с нашей гувернанткой!
-- Я... кокетничаю?! - сказал солдат.
И тон, и выражение, с каким Дагобер произнес эти слова, были так красноречивы, что девушки расхохотались.
В эту минуту отворилась дверь в залу.
Появился Жокрис и объявил громогласно:
-- Господин Роден.
И вслед за ним в комнату проскользнул иезуит. Попав в залу, он считал, что игра уже выиграна, и его змеиные глазки заблестели. Трудно описать изумление сестер и гнев Дагобера при этом неожиданном появлении.
Подбежав к Жокрису, Дагобер схватил его за шиворот и закричал:
-- Как смел ты кого бы то ни было впустить без позволения?
-- Помилуйте, господин Дагобер! - кричал Жокрис, бросаясь на колени с самым глупым умоляющим видом.
-- Вон отсюда... а главное, вы... вон!.. Слышите... вон! - угрожающе напустился солдат на Родена, уже пробиравшегося к сиротам с лицемерной улыбкой.
-- Ваш слуга, - смиренно раскланялся иезуит, не трогаясь с места.
-- Господин Дагобер, - жалобным голосом говорил Жокрис, - простите, что я провел этого господина... но я потерял голову от несчастия с госпожой Августиной...
-- Уйдешь ли ты? - тряся Жокриса за ворот, кричал Дагобер.
-- Говорите... говорите, что случилось с госпожой Августиной? - допытывалась Бланш.
для его возраста, бывший конногренадер мощной хваткой поставил Жокриса на ноги и здоровенным пинком в одно место пониже спины вытолкнул в соседнюю комнату.
-- Теперь ваш черед!.. И если вы сейчас же не выкатитесь!.. - с пылавшим от гнева взглядом, раскрасневшимися щеками и с выразительным жестом проговорил Дагобер.
-- Мое почтение, месье, мое почтение... - бормотал Роден, раскланиваясь с девушками и пятясь к двери задом.