Дети природы у себя дома

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дети природы у себя дома (старая орфография)

Дети природы у себя дома.
Очерки Марка Туэна.
(перевод с английского.)

Были и набобы в Америке в ту пору. Я говорю про время обогащения. После каждого важного открытия на приисках непременно являлся один такой или два. Я помню еще многих из них. Это были вообще люди беззаботные, безмятежные и общины пользовались щедрыми дарами от их богатств.

Два двоюродных брата, извощики, задумали купить небольшой отдельный участок за 300 долларов. Они уступили человеку постороннему третью долю участка с тем, чтоб он открыл эксплуатацию, а сами опять отправились промышлять извозом. Но не надолго. Через десять месяцев прииск очистился от долгов и давал каждому владельцу от 8 до 10.000 долларов в месяц или до 100.000 долларов в год.

Один из самых первых набобов, появившихся в Неваде, носил на груди на 6.000 долларов бриллиантов и жаловался на то, что он не может тратить своих денег такими же кушами и столь же быстро, как он их наживал.

Другой невадский набоб хвастался, что иногда он получает дохода до 10.000 долларов в месяц, и любил рассказывать, как сам он когда-то работал на своем теперешнем участке за пять долларов в день.

Знали в этой благословенной стране и такого баловня судьбы, который из бедняка стал богачом почти в одну ночь. Он имел возможность предложить сто тысяч долларов за высокий оффициальный пост, что и сделал, только напрасно, потому что его политические таланты были далеко не в уровень с его сведениями по части банков.

Был там еще некто Джон Смит. Это был малый простой, честный, добродушный. Он был низкого происхождения и замечательный невежда. Смит занимался извозом и имел небольшой участок земли, который давал ему безбедные средства к жизни. Хотя он и собирал с него немного сена, но оно стоило на рынке от 250 до 300 далларов за тонну. Потом Смит продал несколько акров земли и купил небольшой неразработанный серебряный прииск в Гольд-Гилле. Он стал разрабатывать его и построил небольшую, незатейливую мельницу о десяти поставах. Через 11 месяцев он совсем оставил торговлю сеном, потому что доходы от прииска достигли почтенных размеров. Одни говорили, будто он получал по 30.000 долл. в месяц, а другие доводили эту цифру до 60.000 долл. Во всяком случае Смит стал богачом.

Тогда он отправился путешествовать по Европе. Когда он воротился на родину, то конца не было его рассказам о породистых свиньях, виденных им в Англии, о крупных испанских овцах, о превосходном богатом скоте в окрестностях Рима. У него голова шла кругом от чудес Старого Света, и он каждому встречному советовал путешествовать. По его словам, до своего путешествия он никогда не воображал, чтобы на свете могли быть такия диковинные вещи.

Однажды на борте одного корабля пассажиры собрали 500 дол., в пользу того, кто вернее угадает, сколько миль пройдет корабль в сутки. На следующий день около полудня все записочки в запечатанных конвертах были в руках эконома {Заведывающого обыкновенно деньгами на корабле.}. Смит был весел и доволен, так как он подкупил инженера. Но противная сторона выиграла пари. Смит сказал:

- Этого не может быть! Он ошибся на две мили больше меня.

- Мистер Смит, - возразил эконом, - вы ошиблись больше всех пассажиров. Мы вчера сделали 208 миль.

- Хорошо сэр, - сказал Смит, - ведь так почти и я утверждал: я предполагал, что мы проедем 209 миль. Если вы опять справитесь с моею записочкою, то найдете цифру два и два 0, т. е. 200, - не так ли? А потом вы найдете и 9 (200 и 9), т. е. двести девять. Я утверждаю, что эти деньги следует получить мне.

Участок Гоульд и Кьюрри составлял всего 1.200 квад. футов и принадлежал сначала тем двум лицам, имена которых он носил. Мистер Кьюрри владел двумя третями его и говорил, что распродал его за 2.500 долларов с придачею старой клячи, которая в 17 дней съела сена и ячменя больше того, чем сама стоила. Он же говорил, что Гоульд продал свою часть за пару старых одеял и бутылку виски, которая в течение трех часов положила замертво семерых и что один скромный иностранец, откупоривший пробку, болел всю жизнь. Через четыре года этот самый прииск стоил в Сан-Франциско на бирже 7.600.000 долларов золотом.

Около того времени один обедневший мексиканец жил по в целом прииске: через четыре года ценность его (со включением мельницы) поднялась, до 1 ¹/₂ милл. долларов.

Один джентльмен, владевший 20-ю футами в участке Офирской компании, прежде чем открыты были громадные богатства этого участка, продал его за лошадь, да и то какую-то жалкую. Спустя год или около того, когда Офирский участок стоил по 300 долл. за фут, этот человек, у которого не было ни гроша, обыкновенно говорил, что он самый видный представитель роскоши и бедности, потому что имел возможность ездить на лошади, стоющей 60.000 долларов, но не может собрать денег на покупку седла, так что принужден его занимать или обходиться без него. Он говорил, что если судьба еще раз наградит его лошадью в 60.000 долларов, то он совсем разорится.

Молодой человек 19 лет служил телеграфистом в Виргинии с жалованьем по 100 долл. в месяц. Он разбогател благодаря тому, что задерживал телеграммы с приисков, шедшия через его руки, и согласно с их указанием, при посредстве одного приятеля в Сан-Франциско, покупал и перепродавал участки. Однажды послана была частная депеша из Виргинии, в которой сообщалось о важной находке на большом прииске. Советовали держать это в тайне до тех пор, пока обильные доходы с прииска не будут обезпечены. Он купил там участок в 40 ф., по 20 доллж за фут, а потом половину продал по 800 долл. за фут, остальные же вдвое дороже. Через три месяца участок стоил 150.000 долл., и молодой человек вышел в отставку.

Другой телеграфист был уволен компанией за разглашение секретов. Он уговорился с одним капиталистом в С.-Франциско, что сообщит ему результат процесса, касающагося приисков, через час после того, как тяжущияся стороны узнают об этом частным образом в С.-Франциско. За это его соумышленник сулил ему большие проценты с барышей при покупке и продаже. Переодетый извощиком, явился он на телеграфную станцию в горах, завел знакомство с телеграфистом и изо дня в день сидел на станции, куря трубку и жалуясь на то, что его лошади измучились и ему нельзя двинуться с места. А между тем он прислушивался к содержанию депеш, получавшихся из Виргинии, пока оне передавались по снаряду. Наконец, пришла и частная депеша, сообщавшая результат процесса, и как только он прислушался к её содержанию, тотчас же телеграфировал своему другу в С.-Франциско:

"Измучился от ожидания. Продам лошадей и повозку и отправлюсь домой".

Это была условная фраза: еслибы тут не было слов, "от ожидания", то это значило бы, что результат получился неблагоприятный. Мнимый друг извощика купил часть прииска, за дешевую цену раньше, чем важная новость стала известна публике, и в результате было обогащение.

Спустя много времени после того, как один из крупных виргинских приисков был присоединен в владениям штата, около 50 фут. первоначального обзаведения были в руках человека, который никогда не подписывал документов о присоединении. Участок был весьма ценен, и делались всяческия усилия отыскать его, но он исчез, как тень. Прошел однажды слух, что он на Бермудских островах, и тотчас два разведчика отправились туда, но его там не оказалось. Потом говорили, что он в Мексико, и его друг, прикащик, собрал небольшую сумму и стал его разыскивать, потом купил его участок за 100 долл., а под конец продал за 75.000 долларов.

Но к чему вдаваться в подробности? Предания страны серебра полны приключений в этом роде, и их никогда всех не перескажешь. Я хотел только дать читателю понятие об особенностях богатой поры, которой я не могу изобразить иным путем. О ней необходимо было вспомнить, чтоб охарактеризовать эпоху и страну. Я был лично знаком с большинством набобов, о которых говорил, и, на основании этого знакомства, так описал род их жизни и занятий, что местное общество не узнало этих прежних знаменитостей. Дело в том, что они перестали быть знаменитостями; напротив, большинство их впало в прежнюю бедность и безъизвестность.

В Неваде переходил из уст в уста рассказ о приключении с двумя набобами, - истинный или вымышленный, кто знает? Передам его, как слышал. Полковник Джим достаточно знал свет и его обычаи, а полковник Джек жил в дальних местностях штата, вел трудовую жизнь и никогда не видал города. Когда оба эти господина вдруг разбогатели, они вознамерились посетить Нью-Йорк. Джеку хотелось посмотреть на то, чего он не видел, а Джим решился предостеречь его, как неопытного, от несчастных случаев. Они ночью приехали в С.-Франциско, а утром сели на пароход. По приезде в Нью-Йорк, Джим сказал:

- Я всю жизнь только слышал про кареты, а теперь на самом деле хочу проехаться в карете. За издержками я не стою. Отправимся.

Они вышли на тротуар и Джим позвал красивый кабриолет (barouche). Но Джек возразил:

- Нет, сэр, ни один из ваших дешевых опрокидывающихся экипажей для меня не годится. Я хочу здесь повеселиться, а деньги вещь пустая. Мне надобно самый щегольской экипаж. А вот такой как раз и едет сюда. Остановите этот желтый экипаж, разрисованный фигурами, - не безпокойтесь, я плачу за все.

Джим остановил пустой омнибус, и они сели. Полковник Джек сказал:

- Разве это не весело?... О, нет, я в восторге. Подушки, окна, картинки, и вы сидите покойно. Что сказали бы наши дети, еслиб они видели, как мы здесь играем больших господ. Клянусь Св. Георгием, - я бы желал, чтоб они могли видеть нас.

Он высунулся в оино и закричал вознице:

- Слушай, Джонни, что идет ко мне, идет и к вашим, ручаюсь! Беру этот экипаж на весь день. Так хочу, старина! Пусть лошади бегут. Довольно, старик! Пусти их, пусть бегут. Мы все устроим, как следует.

Кучер просунул руку в отверстие, где проходил ремень, и попросил уплаты. Тогда еще гонги не были в ходу. Джек схватил его руку и потряс дружески.

- Вы понимаете меня, старый воробей, - сказал он, - все идет ладно между добрыми людьми. Понюхайте-ка этого, как вам понравится? И он сунул ему в руку золотую монету в 20 долларов. Кучер сказал, что не может разменять.

- Что за размен! Кладите в карман.

Потом он ударил по плечу Джима и сказал ему:

- Ведь это по-джентльменски? Повесьте меня, если я не буду каждый день нанимать такой экипаж!

Омнибус остановился, и в него села молодая лэди. Джек посмотрел на нее с минуту в изумлении, потом толкнул локтем Джима:

- Не говорите ни слова, - прошептал он. - Пусть она едет, коль желает. Слава Богу, здесь места довольно.

Молодая лэди вынула портмоне и подала деньги Джеку.

- Зачем это? - спросил он.

- Пожалуйста, передайте кучеру.

- Возьмите назад ваши деньги, мадам. Мы не можем позволить этого. Пожалуйста, ездите с нами, сколько вам угодно, ведь этот экипаж нанят нами и мы не позволим вам платить ни копейки.

Девушка отшатнулась в угол от изумления. Вошла пожилая лэди и тоже вынула деньги.

- Простите меня, - сказал Джек, - милости просим ехать, но платить не позволим. Садитесь, пожалуйста, и не безпокойтесь. Будьте как в своем экипаже.

Через две минуты вошли два джентльмена, три толстых женщины и двое детей.

- Милости просим, друзья, - сказал Джек, - не стесняйтесь нами. Места свободны.

Потом он пошептал полковнику Джиму:

Он останавливал всякую попытку заплатить деньги кучеру и приглашал садиться от чистого сердца. Всем это было приятно, все прятали свои деньги в карманы и вознамерились позабавиться этим приключением. Вошло более шести человек.

- О, тут пропасть мест! - сказал Джек. - Входите и будьте как дома. Компания всегда приятна. Потом на ухо Джиму: - "Не правда ли, как добры эти жители Нью-Йорка? Только не холодно ли они относятся к этому? Нет ли где ледников? Я уверен, что они полезли бы и в гроб, еслиб он попался им на дороге".

Вошло еще и еще несколько пассажиров. Обе стороны омнибуса были заняты, и многие стояли на империале, куда направлялись больше с корзинками и узлами. Всюду слышался полу сдержанный смех.

- Хорошо здесь, так чисто, прохладно и никого это не поражает, как я вижу, - шептал Джек.

Китаец тронулся в путь.

- Я устал, - сказал Джек, - остановитесь, кучер. Сидите на ваших местах лэди и джентльмены. Будьте без церемоний, - за все заплачено. Кучер, катайте этих господ кругом, сколько им угодно. Это - наши друзья, вы знаете. Катайте их везде, а если нужно еще денег, приезжайте в отель Св. Николая и мы все устроим. Добрый день, лэди и джентльмены, - катайтесь, сколько угодно, и это вам не будет стоить ни копейки.

Когда оба полковника вышли из омнибуса, то Джек сказал:

- Это самое общительное место, какое я когда-либо видел. Китаец отлично нас катал. Еслибы мы еще немножко покатались, то, я уверен, к нам явились бы и негры. Клянусь Св. Георгием, нам придется загородить баррикадою дверь в комнату на ночь, а иначе, пожалуй, кто-нибудь из этих молодцов явится к нам спать.

Кто-то сказал, что для знакомства с обществом следует наблюдать характер погребальных процессий и проследить, какого рода люди хоронятся с большими почестями.

Я не могу сказать, какой класс людей погребался с большею пышностью в "наш век обогащения", замечательные ли общественные деятели, или же известные негодяи. Вероятно, эти два выдающиеся слоя общества хоронили своих знаменитых покойников приблизительно одинаковым образом. И философ, на которого я только-что сослался, должен был видеть двое торжественнейших похорон в Виргинии, прежде нежели делать свое заключение о её жителях.

Бук Фаншо умер в славное для себя время. Он был выдающимся гражданином.

Он убил "своего человека", правда, не в личной ссоре, но защищая посторонняго от нападения сильнейших противников. Салоны его отличались пышностью, супруга - франтовством, но он съумел от нея отделаться, не прибегая в формальному разводу. Он занимал важный пост в пожарном ведомстве и был настоящим Варвиком в политике.

Когда он умер, плакал весь город, но особенно сожалели его в нижних слоях общества.

На следствии выяснилось, что Бук Фаншо в припадке изнурительной тифозной горячки отравился мышьяком, застрелился, перерезал себе горло и, выскочив из окна четвертого этажа, сломал себе шею.

После надлежащого совещания, суд присяжных, огорченный и растроганный, но с единомыслием и ясностью ума, не помраченными горем, вынес следующую резолюцию о смерти: "Он умер по воле Божией". О, что бы пришлось делать миру без суда присяжных!

Пышные приготовления делались для похорон. Все городские экипажи были наняты, все салоны погружены в траур, все муниципальные флаги вывешены, все пожарные должны были явиться в полной форме и привезти свои машины укутанными в черное.

Заметим мимоходом, что в страну серебра искатели приключений собирались из всех стран земного шара. Каждый из них вносил с собою свое родное наречие и смешение этих языков обратило жаргон Невады в самый богатый, бесконечно разнообразный и изобильнейший, какой когда-либо существовал на белом свете, за исключением разве приисков Калифорнии, в былые времена. Самый вульгарный жаргон сделался языком Невады. Без него трудно было произнести проповедь и быть понятым. Подобные фразы, как: "Давай биться!" "Я не разину рта!" "Ни один ирландец не суйся!" - и сотни других сделались настолько употребительными, что совершенно безсознательно сходили с уст говорившого и часто не касаясь даже предмета разговоров, так что теряли всякий смысл.

За следствием над Буком Фаншо последовал митинг стриженого братства, потому что ничего не делалось на этом мирном берегу без публичных сборищ и излияний чувств. Постановлялись чувствительные резолюции, учреждались различные коммиссии. Между прочим был отправлен депутат за священником. Требовался мягкий, благородный, идеальный, только-что оперившийся теолог из Восточной семинарии, еще незнакомый с обычаями на приисках. Член коммиссии, шотландец Бриггс, исполнил поручение, и стоило послушать, что впоследствии рассказывал о нем священник. Бриггс был крепкого сложения. Одежда его при исполнении оффициальных обязанностей, как, наприм., труды по коммиссии, состояла из следующого: пожарная каска, красная фланелевая куртка, кожаный патентованный пояс, из-за которого виднелся револьвер и ключ (для гаек), сюртук, наброшенный на руку, и невыразимые, заложенные в сапоги. Он представлял резкий контраст с бледным теологом-студентом. Бриггс обладал мягким сердцем и горячо привязывался к друзьям. Он обыкновенно воздерживался от драк, если в этом не представлялось особой надобности. При разборе дел о побоищах выяснялось, что они не были затеяны Бриггсом, но что он, по свойственному ему добродушию, вмешивался в них, стараясь помочь слабейшему. Он и Бук Фаншо были задушевными друзьями и много лет делили вместе и горе и радость.

В одном случае, они, отбросив свои сюртуки, приняли сторону побеждаемого в бою между посторонними и, после трудно завоеванной победы, заметили, что те, кому они помогали, бежали с поля битвы, похитив их платье. Но возвратимся к посещению Бриггсом священника. На шотландца была возложена трудная миссия, а физиономия его была олицетворением горести. Когда его приняли, он сел перед священником, положил свою пожарную каску на рукопись неоконченной проповеди под нос к священнику, вынул красный шелковый платок, отер лоб и испустил вздох поражающого отчаяния, выражавший цель его посещения.

- Вы мелете на евангельской мельнице по соседству?

- Как вы изволили сказать? Извините, я вас не понял.

Последовал новый вздох и всхлипыванье. Наконец Бриггс произнес:

- Мы, видите ли, в горе и наши молодцы разсчитывают на вашу помощь, если мне удастся захватить вас, т. е. если я буду иметь на это право... Вы - главный ученый по части славословия по соседству?

- Я - пастырь по настоянию паствы, ограничивающейся соседством.

- Какой же?

- Духовный советник маленького общества верующих, храм которых находится в этих владениях.

Бриггс почесал в голове, задумался на минуту и потом сказал:

- Вам бы лучше держаться меня, голубчик, а то нам так не сварить ваши! Выливайте-ка все до дна.

- Прошу извинения. Я опять не понимаю вас.

- Вы видите во мне трещину, а по-моему так она в нас обоих. Мы плохо понимаем друг друга. Вот, видите ли, один из наших молодцов спасовал и мы желаем получше распрощаться с ним. Вся штука теперь в том, чтобы заставить кого-нибудь поиграть нам на губах и спровадить его пошикарнее.

- Мой друг, я все более и более впадаю в заблуждение. Ваши объяснения совершенно непонятны для меня. Не можете ли вы разъяснить мне смысл ваших слов? Сначала я не терял надежды понять вас, но теперь нахожусь совершенно во мраке. Дело пошло бы успешнее, еслибы вы ограничились категорическим изложением факта без примеси сложных метафор и аллегорий.

Новая пауза и продолжительное размышление.

- Я полагаю, нам не сговориться! - произнес наконец Бриггс.

- Как?

- Вы совсем взбудоражили меня, голубчик!

- Я все еще не могу уловить смысла ваших слов.

- Ваш последний груз слишком тяжел для меня - вот в чем сила! Я теперь не могу ни козырнуть, ни подобрать масти.

Священник еще глубже подвинулся в своем кресле в совершенном недоумении. Бриггс облокотился на стол, положил голову на руки и предался размышлениям. Лицо его, все еще озабоченное, приняло выражение самоуверенности.

- Что?

- Богословского козыря. Священника.

- Зачем же вы не сказали раньше. Я - священник, пастырь.

- Ну, теперь заговорил. Слава Богу, вышли на свет! Давайте ее сюда! - сказал Бриггс, протягивая свою черную лапу, и, взяв маленькую руку священника, он сильно потряс ее с выражением симпатии и истинного удовольствия.

- Ну, теперь все хорошо. Давайте толковать снова. Позвольте понюхать табачку!... Вот видите ли, один из наших молодцов унесен потоком.

- Как?... Куда?

- Унесен потоком. Проигрался в пух. Понимаете?

- Проигрался во что?

- Отправился к ангелам.

- А!... Удалился в таинственные страны, из пределов которых нет возврата.

- Возврата, надеюсь, нет, ведь он умер!

- Да, я теперь понимаю.

- Ну, слава Богу! А я ужь боялся, что мы будем еще путаться. Вы теперь знаете, он умер опять.

- Опять?... Разве он когда-нибудь умирал прежде?

- Умирал прежде? - Нет. Разве человек живущ, как кошка?... Но вы можете прозакладывать себя, что теперь он умер ужаснейшим образом. Бедный малый!... Мне лучше бы было не дожить до этого дня. Я никогда не желал бы лучшого друга, как Бук Фаншо. Я давно знаком с ним, а если я знаю и люблю человека, я стою за него. Переверните его со всех сторон и вы не найдете более смелого человека на приисках. Он никогда не покидал своих друзей. Но теперь все кончено, все кончено... Все безполезно... Его уничтожили!

- Уничтожили?

- Да, смерть. Хорошо, хорошо, хорошо, мы должны были разстаться с ним. Да, действительно, тяжело на свете после всего этого. Ну, приятель, и был же он буян! Стоило только плюнуть ему в лицо, чтобы заставить его расходиться. А тогда бы вы посмотрели, как он начинал лупить и направо и налево. Он был худшим сыном одного вора, голубчик! Да и был же он ловок в этом...

- В этом - в чем?

- В стрельбе, в борьбе, в драке, понимаете? Он не давал спуску никому. Не взыщите, голубчик, - вы видите, какие страшные усилия я делаю в этой болтовне: мне приходится вытягивать каждое слово, чтобы выразить его помягче. Но мы пришли к тому, что все кончено, и теперь ничего не поделаешь. Дело в том, чтобы вы помогли нам закопать его.

- При погребении. Так. В том теперь вся задача. Мы хотим устроить все пошикарнее. Он сам любил шик и его похороны не могут происходить кое-как. Массивную серебряную крышку на его гроб, шесть перьев на балдахин, на козлы негра, в широкой шляпе, вот так будет важно! Мы позаботились и о вас, голубчик. Мы назначим вам все, как должно. Для вас будет карета и все, что вам угодно. Потом мы приготовили для вас кафедру в доме! Вы смело идите туда и трубите сколько вам вздумается. Выставьте Бука, голубчик, как можно лучше, потому что все знавшие его подтвердят вам, что он был лучшим человеком на приисках. Вы не можете слишком пересолить этого. Он не выносил несправедливости и заботился о мире и спокойствии города больше всех. Я сам видел, как он избивал четверых в одиннадцать минут. Если нужно было возстановить порядок, то он не стал бы переминаться и подсюсюкивать других, а вламывался сам и собственноручно водворял спокойствие. Он не был католиком, - напротив. Любимая его поговорка была: "Ни один ирландец не суйся!" Но за то для него не было различия, если нарушались чьи-нибудь права. Так однажды несколько шалопаев забрались на католическое кладбище и затеяли там игру; он сам пошел на них. Ну, и почистил же он их!... я сам был там, голубчик, и все видел.

- Побуждение его, действительно, хорошо, хотя самое действие должно быть строго воспрещаемо. Существовало ли у него религиозное убеждение? Я хочу сказать, действовал ли он в силу веры, или же из повиновения высшим властям?

Последовало более продолжительное размышление.

- Вы ставите меня опять в тупик... Не можете ли вы повторить все снова и как можно проще?

- О, чорт побери!... Переставьте-ка слова на другой манер.

- Что вы хотите сказать?

- Вы ужь слишком мудрено говорите... Когда вы начинаете выкладывать ваш запас, я сижу, разиня рот. Каждый раз, как вы что-нибудь вывезите, вам это ясно, а мне так положительно нет на это счастья. Придется начать снова.

- Как, опять?

- Хорошо. Был ли он хорошим человеком и...

- Вот тебе и на!... Хороший человек, говорите вы? - Голубчик, разве это настоящее имя? Он был таким человеком, которого вы бы стали обожать!... Никто, как он, подавил возстание на последних выборах, прежде, чем оно успело перейти в бурю; и каждый говорил, что только один он мог это сделать. Он расхаживал с курком в одной руке и с тромпетом в другой и засадил четырнадцать человек на запор менее чем в три минуты. Он усмирил этот бунт и не давал никому возможности затеять его снова. Он всегда стоял за мир и водворял его, потому что не выносил сумятицы. Это большая потеря для города!... Ужь как бы вы угодили нашим молодцам, еслиб отчеканили его в таком роде и воздали ему должное!... Вот также, когда однажды толпа начала бросать камни в окна воскресной школы методистов, Бук Фаншо, по собственному внушению, запер свои салоны, взял деенадцать стрелков и поставил их караулить воскресную школу. "Ни один ирландец не суйся!" - сказал он, - ну, они и не думали. А как он был ловок в горах, голубчик! Бегал скорей всех, прыгал выше, дрался сильнее и вмещал в себе большее количество виски, нежели кто-либо во всех девятнадцати провинциях Англии. Упомяните об этом, голубчик, - нашим молодцам это понравится больше всего! Потом вы можете сказать, что он никогда не встряхивал свою мать.

- Никогда не встряхивал свою мать?...

- Ну, да! Это вам могут подтвердить все.

- Вот это и я говорю; но ведь другие же делают.

- Разве только люди не заслуживающие никакого уважения.

- Ну, средним числом, их довольно много.

- По моему мнению, человек; подвергающий насилию свою собственную мать, достоин...

в оспе, он сам няньчился с ней и просиживал ночи у её постели. Вы обращаетесь со мной, как с джентльменом, и я должен вам платить тем же. Я вас считаю честным. Я уверен в вашей справедливости. Я люблю вас, голубчик, и отколочу каждого, кто не делает того же. Я изобью его так, что он не узнает самого себя! Упомяните же и об этом.

Опять последовало братское пожатие руки и Бриггс наконец удалился.

Похороны превосходили все желания. Такого торжества и великолепия не запомнят в Виргинии. Балдахин, украшенный перьями, похоронная музыка, закрытие магазинов и прекращение других занятий, вывешенные флаги, медленно идущая процессия, мундиры разных обществ, войско и пожарное ведомство, задрапированные в траур пожарные машины, общественные кареты, граждане в экипажах и пешком - все это привлекало целые толпы зрителей на тротуары, окна и крыши домов.

И даже много лет спустя степень торжества на каком-нибудь общественном празднестве определялась не иначе, как сравнением с похоронами Фаншо.

Шотландец Бриггс, как близкий покойному и главный распорядитель на похоронах, занимал видное место в процессии. Когда священник произнес последния слова проповеди, он ответил глухим и полным чувства, голосом: "Аминь, и ни один ирландец не суйся!".

"утекшого от них", по выражению самого Бриггса.

Бриггс сделался впоследствии учителем в воскресной школе. Нет ничего удивительного, что его класс шел успешнее других. По крайней мере, я так думаю. Он говорил с маленькими пионерами на понятном для них языке. Пользуясь особою привилегией, я имел возможность, за месяц до его смерти, слышать, как он рассказывал детям прекрасную историю "Иосифа и его братьев", не заглядывая в книгу. Предоставляю читателям судить, на что это было похоже, когда из уст степенного и строгого учителя вылетали фразы, пересыпанные местным жаргоном, а маленькие ученики слушали его с жадным вниманием, относясь так же безсознательно, как и их наставник, к искажению священной истины.

В первых 26-ти могилах на кладбище в Виргинии похоронены убитые. Так все говорили и верили и так всегда будут говорить и верить. Причина же, почему так много убийств, та, что в новом округе приисков преобладает дикий элемент населения, никому не оказывают уважения до тех пор, пока он не убьет Такое именно выражение было там в ходу.

Если являлся незнакомый человек, то справлялись не о том, насколько он способен, честен, деятелен, а о том, убил ли он своего человека. Если не убил, то он имел лишь права данные природою и считался личностью ничтожною; а если убил, то радушие, с которым его принимали, соразмерялось, с числом его жертв. Тяжело было добиваться почетного положения с руками не обагренными кровью. Но если кто являлся с руками запятнанными кровью шести убитых, его авторитет сразу признавался и все искали его знакомства.

сделаться влиятельным человеком и снискать уважение в обществе было стоять за стойкою, носить бриллиантовую брошку и продавать виски. Я, впрочем, уверен, что герой салонов стоял в обществе выше всякого другого члена. Его мнению придавали особую цену. Он первый решал вопрос о том, как должны идти выборы. Никакое сильное общественное движение не могло иметь успеха без направляющого участия салонного героя. Считалось большим счастием, если такой человек соглашался служить на поприще законодательном или быть ольдерменом. Но юношеское честолюбие редко влекло в эти высокия сферы - юридическую, военную и морскую.

Быть героем салонов и убить человека - то и другое одинаково венчало славою. Поэтому пусть читатель не удивляется, что в Неваде не один человек был убит без всякого повода: убийца нетерпеливо хотел приобресть репутацию и занять почетное положение в обществе. Я знал двоих молодых людей, которым сильно хотелось убить своих людей именно только ради этого и которые под-конец сами убили себя, мучимые неудачей.

"Вот идет человек, который убил Билля Адамса!" Выше этой похвалы не было, и для слуха людей подобного рода она звучала приятнее какой угодно другой похвалы.

времени, но не знал того, что в девятнадцатом веке порядок вещей так радикально изменится. Ведь предположим, что он даже встал бы из гроба и изменил бы устройство суда, согласно с условиями настоящого времени. Это оказалось бы самым верным средством в уничтожению правосудия, какое только мог придумать человеческий ум.

Как он мог думать, что мы, простаки, сохраним его формы суда после того, как иные условия жизни доказали их безполезность? Скорее мог он допустить, что мы будем пользоваться его первобытным способом измерять время горением свечи, хоть и изобретен хронометр. В его время известия не могли быстро передаваться, и потому ему легко было образовать состав присяжных из людей честных и образованных, которые еще не слыхали о случае, отдававшейся на их суд. Но в эпоху телеграфов и газет мы должны набирать присяжных в среде глупцов и негодяев, потому что при этой системе вовсе нет доступа людям честным и умным.

Я вспоминаю об одном прискорбном фарсе, проделанном в Виргинии с судом присяжных. Один известный головорез убил мистера Б., честного гражданина, самым нахальным и хладнокровным образом. Все газеты подробно сообщали об этом и все читали. Все не глухие и не совсем лишенные смысла толковали о событии. Был составлен список присяжных, и мистеру Б. Л., крупному банкиру и всеми уважаемому гражданину, был задан прямой вопрос:

- Да.

- Имели ли вы разговор об этой личности?

- Да.

- Составили ли вы себе или выражали ли мнение об этом деле?

- Да.

- Читали ли вы газетное сообщение о нем?

- Да.

- Нам вас больше не нужно.

содержатель мельницы, пользующийся отличным положением - все они были спрошены точно так же и все устранены. Каждый из них сказал, что толки в обществе об этом деле и газетные сообщения не повлияли особенно на их ум и показания свидетелей под присягою они поставят выше личного мнения, заранее составившагося. А это даст возможность произнести приговор без предубеждения, согласно с фактами. Но таким людям, видно, нельзя доверять подобного дела. Лишь одни ничего незнающие могут быть истинными судьями.

Когда все присяжные были отведены, то был набран новый составь в числе 12 человек, и они поклялись, что не слыхали, не читали, не говорили и не выражали своего мнения об убийстве: о нем знает лишь скот на пастбищах, индийцы в своих шалашах, да камни на мостовой. В состав присяжных входили два головореза, двое политиков из пивной лавки, трое прикащиков, двое неграмотных поселян и еще двое ослов в человеческом образе.

Оказалось потом, что один из этих последних принимал кровосмешение и поджог за одно и то же преступление.

Приговор их был: "Невиновен". Да и чего иного можно было от них, ожидать?

Такой порядок выбора присяжных не дает места уму и честности, а все преимущества отдает невежеству, глупости и лжи. Стыдно нам продолжать ту безобразную систему только потому, что она была хороша тысячу лет тому назад. В наш век, когда джентльмен с хорошим общественным положением, образованный и честный, присягает в том, что решение его будет не зависимо от уличных и газетных толков, основанных просто на слухе, один сто честности хоть одинаковые права с глупцами и людьми не заслуживающими доверия? Основательно ли оказывать расположение к одному классу людей и осуждать на бездействие другой - в стране, которая гордится свободой и равенством своих граждан? Я - кандидат на участие в законодательстве. Я хочу напасть на устав о присяжных и изменить его в таком смысле, чтоб он давал привилегию уму и благородству и оградил состав присяжных от идиотов, невежд и вообще таких людей, которые не читают газет. Но, разумеется, меня побьют и всякое мое усилие ко благу страны кончится неудачей.

Начиная эту главу, я хотел сказать несколько слов о головорезах (desperado) в Неваде, в пору обогащения. Пытаться верно изобразят эту эпоху и эту страну, умолчав о крови и убийствах, все то же, что умолчать о полигамии, говоря о мармонах. Desperado расхаживал по улицам более или менее нахально, смотря по числу совершенных им убийств, и одного одобрительного взгляда его было достаточно, чтобы сделать скромного его почитателя счастливым на всю жизнь. Уважение к головорезу с сильною репутацией, "который устроил особое кладбище", как тогда говорилось, выражалось знаменательно. Когда он шел по тротуару в своем кафтане с необыкновенно длинною талией, в блестящих сапогах с тупыми носками, в красивой маленькой шляпе, надвинутой на левую бровь, то разная мелкая сошка давала дорогу великому человеку. А когда он приходил в ресторан, то прислуга оставляла банкиров и коммерсантов и окружала его. Когда же он пробирался к стойке, то все разступались перед ним, даже извинялись, что мешают. Он бросал на них леденящий взгляд, а в это время кудрявый и щеголеватый прикащик весело смотрел из-за конторки, гордясь тем, что знакомство дозволяло ему завести с ним фамильярный разговор в роде следующого:

- Как вы поживаете, старый приятель Билли? Рад вас видеть. Чего вы хотите, прежнего?

"прежним" он разумел, конечно, его обыкновенный напиток. Самые известные фамилии на невадской территории принадлежали к этим рослым героям револьвера. Ораторы, директора разных учреждений, капиталисты и руководящие люди в сфере законодательной пользовались известностью, но их известность была лишь местная и ничто в сравнении с славою таких людей, как Сам Броуна, Джек Уильям, Билли Мюдинган, фермер Пиз, Шёгарфут Майк, Пок-меркет Джек, Эль Дорадо Джонни, Джек Мак Небб и другие. Мы не приводим всего длинного списка их. Это были безстрашные люди, не останавливавшиеся ни перед какими опасностями. Надобно отдать им справедливость, что если они и убивали, то подобных себе, и редко трогали мирных граждан. Они были того мнения, что мало славы убить человека не из стреляков, как они выражались. Они убивали друг друга по малейшему поводу и того же ожидали и себе, потому что считали всякий другой род смерти позорным.

Я помню, как в одном случае головорез выразил презрение к такой пустой игрушке, как жизнь мирного гражданина. Однажды я поздно ужинал в одном ресторане с двумя репортерами и типографщиком Броуном. Вошел незнакомец с длинной талией и, не заметив шляпы Броуна, лежавшей на стуле, сел на нее. Броун вскочил и стал ругаться. Незнакомец улыбнулся, расправил шляпу, подал ее Броуну, сильно, но иронически извиняясь, и просил Броуна не тревожиться. Но тот снял сюртук и вызывал его драться, ругал его, грозил, смеялся над его трусостью и требовал, даже умолял "Хорошо, джентльмены, если мы должны драться, то и должны, я полагаю. Но не кидайтесь опрометчиво в опасность и не говорите потом, что я вас не предостерег. Я готов стоять против всех вас, если меня к тому вынуждают".

Стол, за которым мы сидели, был в длину около пяти футов и необыкновенно громоздок и тяжел. Он просил нас поддержать с минуту два блюда, одно из них было широкое, овальное, и на нем лежало жареное. Он сел, приподнял конец стола, поставил ножки к себе на колени, потом взялся за край зубами, отнял руки и толкнул стол вниз так, что он опять стал горизонтально со всеми блюдами и другими вещами, бывшими на нем. Он говорил, что может зубами поднять боченок с гвоздями. Он взялся зубами за край толстого стакана и выкусил из него полукруг. Потом удалец открыл грудь и показал нам раны, сделанные ножом и пулями, также множество ран на руках и лице. Он сказал, что у него столько пуль в теле, что он может вылить из них целого поросенка. Герой был вооружен с головы до ног. В заключение он заметил, что он мистер Карибу, имя известное, и мы подали друг другу руки. Я хотел публиковать это имя, но боялся, что он придет и убьет меня. Наконец, он спросил: "теперь жаждет ли Броун крови?" - Броун с минуту подумал, а потом пригласил его ужинать.

С позволения читателя, я намерен в следующей главе сгруппировать несколько типов героев и обрисовать жизнь маленькой деревни в горах в старое время поножовщины. Я был там в то время. Читатель заметит некоторые особенности нашего оффициального общества, а также и то, как поколение головорезов производило на свет другое такое же поколение.