Автор: | Твен М. |
Примечание: | Перевод Т. П. Львовой |
Категории: | Рассказ, Юмор и сатира |
МАРК ТВЕН
Роман Алонзо-Фиц Кларенс и Розанны Этельтон
I
Было уже довольно поздно; стоял холодный, зимний день. Маленький городок штата Мэн, Истпорт, утопал в только что выпавшем, глубоком снегу. На улицах недоставало обычного движения. На всем протяжении ничего не было видно, кроме мертвенно-белой пустоты и полнейшей тишины, т. е. виноват, тишину было не видно, а слышно. Тротуары казались глубокими, длинными канавами, с валами снега по обеим сторонам. Время от времени слышалось слабое, далекое шарканье деревянной лопаты и, если вы быстро умеете схватывать вещи, то заметите мелькание то появляющейся, то исчезающей в одной из этих канав черной фигуры; по движениям ее вы легко можете узнать, что она выбрасывает лопатой снег. Но смотрите скорей, иначе вы не увидите этой черной фигуры, так как она скоро бросит лопату и пойдет домой согреваться, потирая окоченевшие руки. Да, было так жестоко-холодно, что ни снегосгребальщики, ни кто бы то ни было, не могли дольше оставаться на улице.
Скоро небо потемнело; поднялся ветер и начал дуть сильными, беспокойными порывами, вздымая целые облака снегу. Одним таким порывом загромоздило всю улицу, как могилами, поперечными рядами сугробов; через минуту, другой порыв покатил их в другую сторону, срывая с их острых верхушек тонкую снежную пыль, как буря срывает пену с морских валов; третий порыв сметал все чисто на-чисто, как ладонь вашей руки. Это была шалость, это была игра, но каждый порыв ветра подсыпал немного снегу в тротуарные канавы, и это было дело.
Алонзо-Фитц Кларенс сидел в своей уютной и элегантной маленькой гостиной, в красивом, шелковом темно-синем халате, с искусно вышитыми обшлагами и отворотами из малинового атласа. Перед ним стояли остатки завтрака, и дорогой, изящный столовый сервиз вполне гармонировал с грациозным, богатым и красивым убранством комнаты. Посредине горел веселый огонь.
Яростный порыв ветра встряхнул окошко и большая волна снега разбилась об него с мокрым шумом, если можно так выразиться. Красивый молодой человек проговорил:
- Это значит, что сегодня выйти невозможно. Что же, я очень доволен. Только как мне быть с обществом? Мама, тетя Сюзанна? Это все прекрасно, но ведь они, как бедные, всегда при мне, а в такой мерзкий день, как сегодня, хочется чего-нибудь нового, какого-нибудь свежего элемента, чтобы подострить как-нибудь тупость этого печального плена. Хорошо сказано, но ровно ничего не значит. Пожалуй, гораздо лучше не острить его, а как раз наоборот.
Он взглянул на свои красивые, французские каминные часы.
- Часы опять врут. Они никогда не знают, который час, а если и знают, так врут, что сводится к одному. Альфред?
Ответа не было.
- Альфред!.. Хороший слуга, но так же неаккуратен, как часы.
Алонзо дотронулся до пуговки электрического звонка, в стене, подождал с минуту, затем опять прижал ее, опять подождал несколько минут и сказал:
- Батарея не в порядке, без сомнения. Но раз уж я принялся за дело, то узнаю, который час.
Он подошел к телефонной трубке, у стены, дунул в свисток и позвал: «Матушка!», повторив это два раза.
- Бесполезно! Матушкина батарея тоже не в порядке. Внизу ничего не добьешься, это ясно.
Он сел к бюро разового дерева, оперся о его левую сторону подбородком и произнес, как будто в пол: «Тетя Сюзанна!»
Тихий, приятный голос ответил: «Это ты, Алонзо?»
- Да. Мне здесь так хорошо и вниз идти лень; но я в ужасном положении и, по-видимому, помощи не дождусь.
- Боже мой, в чем же дело?
- О, не томи меня, голубчик, какое же дело?
- Я хочу знать, который час.
- Ах, ты отвратительный мальчишка! Как ты меня напугал… и это все?
- Все, клянусь честью. Успокойтесь. Скажите который час и примите мои благословения.
- Ровно пять минут десятого. Благословения можешь оставить при себе.
- Благодарю. Они не сделали бы меня беднее, тетушка, и вас не могли бы обогатить настолько, чтобы вы могли прожить без других средств. - Он встал из-за конторки, бормоча: - Ровно пять минут десятого (он посмотрел на свои часы). А, - сказал он, - вы теперь идете лучше обыкновенного. Вы отстаете только на тридцать четыре минуты. Посмотрим мы, посмотрим… тридцать три и двадцать одна будет пятьдесят четыре; четыре раза пятьдесят четыре будет двести тридцать шесть. Вычитаем один - остается двести тридцать пять. Теперь верно.
Он начал переводить стрелки часов до тех пор, пока они дошли до двадцати минут первого часа. Тогда он сказал: «Теперь попробуйте идти верно, хоть несколько времени… или я, вас разобью вдребезги!»
Он опять сел к конторке и сказал:
- Тетя Сюзанна!
- Я, голубчик!
- Завтракали?
- Да, конечно, час тому назад.
- Заняты?
- Нет - шью. А что?
- Есть кто-нибудь?
- Нет, но кое-кого жду в половине десятого.
- Мне бы хотелось, чтобы ко мне пришли. Я так одинок. Мне хочется разговаривать,
- Ну и прекрасно, разговаривай со мной.
- Но это слишком секретно.
- Я просто не знаю решиться мне или нет, но…
- Но, что? О, не останавливайся! Ты знаешь, что можешь мне довериться, Алонзо, знаешь, что можешь.
- Я чувствую, тетушка, но дело очень серьезное. Оно глубоко затрагивает меня; меня и всю семью и даже весь приход.
- О, Алонзо, скажи мне! Я не выдам ни одного слова. В чем же дело?
- Тетушка, если бы я смел…
- О, пожалуйста, продолжай! Я люблю тебя. Скажи мне все. Доверься мне. Что же это такое?..
- Погода.
- Провались твоя погода. Я не понимаю, как ты можешь так издеваться надо мной, Лонь.
- Ну, ну, тетенька, миленькая! Я раскаиваюсь, клянусь честью, раскаиваюсь, я не буду больше. Вы прощаете меня?
- Да, потому что ты кажешься таким искренним, хотя чувствую, что не следовало бы прощать. Ты опять одурачишь меня, как только я забуду этот раз.
- Нет, я не буду, честное слово. Но эта погода, о, эта погода! Вы принуждены поддерживать в себе бодрость искусственно. Снег, ветер, вьюга и жесточайший холод! У вас какая погода?
- Теплая, дождливая и грустная. Печальные прохожие идут по улицам; дождь льется целыми потоками с каждого прута из распущенных зонтиков. Перед глазами моими, вдоль улицы, тянутся двойные нескончаемо-длинные, сплошные навесы из зонтиков. Я развела огонь для развлечения и отворила окошки для свежести. Но все напрасно, все бесполезно: в них врывается только благоухающее дыхание декабря, противный, насмешливый аромат цветов, царствующих снаружи и наслаждающихся своим беззаконным изобилием, в то время, как человек падает духом, они бросают ему в лицо свое радостное, роскошное одеяние, когда душа его облечена в прах и вретище и сердце его разбито.
Алонзо открыл было рот, чтобы сказать:
«Вам бы следовало напечатать это и вставить в рамку», - но сдержался, услышав, что тетка с кем-то говорит. Он отошел в окну и посмотрел на зимнюю картину. Буря гнала перед собой снег яростней, чем когда-нибудь; ставни хлопали и трещали; покинутая собака, с опущенной головой и отставленным от службы хвостом, искала убежища и защиты у наветренной стороны; молоденькая девушка, по колена в снегу, пробиралась по сугробам, с головой завернувшись в капюшон своего ватерпруфа и отвертываясь от ветра. Алонзо вздрогнул и сказал, со вздохом: «Нет, уж лучше грязь и пронизывающий дождь и даже дерзкие цветы, чем это!»
Он отвернулся от окна, ступил шаг и остановился, прислушиваясь. Слабые, милые звуки знакомой песни поразили его слух. Он стоял с бессознательно вытянутой вперед головой, упиваясь мелодией, не шевеля ни ногой, ни рукой, едва дыша. В исполнении песни был маленький недостаток, но Алонзо, казалось, что он придавал особенную прелесть песне, а не только не портил ее. Недостаток состоял в заметном понижении третьей, четвертой, пятой, шестой и седьмой ноты припева или хора. Когда пение кончилось, Алонзо глубоко вздохнул и сказал: «Ах, я никогда не слышал, чтобы так пели, скоро, скоро, милый!»
Он быстро подошел к конторке, прислушался с минуту, затем сказал осторожным, конфиденциальным тоном: «Тетушка, кто эта божественная певица?»
- Эта гостья, которую я ждала. Живет со мной месяца два. Я тебя представлю. Мисс…
- Ради Бога, подождите немного, Тетя Сюзанна. Вы никогда не думаете о том, что делаете!
Он полетел к спальне и через минуту возвратился, с заметным изменением в своем наружном виде и заметил брюзгливо:
Он поспешно стал около конторки и сказал с горячностью: «Теперь, тетя, я готов», и начал кланяться со всею своей элегантностью и неотразимостью.
- Хорошо. Мисс Розанна Этельтон, позвольте мне представить вам моего любимого племянника, м-ра Алонзо Фитц Кларенс. Ну, вот! Вы оба хорошие люди и я очень вас люблю; поэтому я оставляю вас вдвоем, а сама пойду распоряжусь по хозяйству. Садитесь, Розанна, садись, Алонзо. Прощайте, я ухожу не надолго.
Алонзо все время кланялся и улыбался, и приглашал воображаемых барышень садиться на воображаемые стулья; наконец, он сам уселся и мысленно говорил: «О, вот удача! Пусть теперь воет ветер, пусть сыпется снег и небо хмурится. Мне нет до них дела!
Пока молодые люди знакомятся друг с другом, возьмем на себя смелость рассмотреть самую красивую и милую из двух собеседниц. Она с свободной грацией сидела одна в богато отделанной комнате, очевидно, гостиной утонченной и чувствительной леди, по крайней мере, судя по всем признакам и символам. Например, у низкого, удобного кресла стоял изящный, тяжеловесный, рабочий стол, над которым возвышалась красиво вышитая мелкая корзинка с разноцветными клубками шерсти и разными шнурками, кончиками, пробивающимися сквозь отверстия крышки и висящих беспорядочною массою по бокам. На полу лежали большие лоскуты турецкой красной материи, прусской синей, обрезки лент, одна или две катушки, ножницы, один-два свертка цветной шелковой материи. На роскошной софе, покрытой чем-то вроде нежной индийской материи, вытканной черными и золотыми нитками, с перемешанными между ними, но менее заметными нитками других цветов, лежал большой квадрат из белой грубой материи, с растущим на нем роскошным букетом цветов, культивированных с помощью вязального крючка. Домашняя кошка спала на этом произведении искусства. У сводчатого окна стоял мольберт с неоконченной картиной и рядом с ним, на стуле, палитра и кисти. Книги были разложены повсюду: проповеди Робертсона, Теннисон, Моди и Санкей, Готорн, „Раб и его друзья", кухонные книги, молитвенники, книги с образчиками и книги с описанием всякого сорта безобразной и приводящей в отчаяние глиняной посудой. Стояло, само собою разумеется, пианино, с наложенными на нем нотами, и еще больше их было на этажерке. На стенах висела масса картин, а также на экранах и по всей комнате. Все свободные места были уставлены статуэтками, хорошенькими осколками и редкими, дорогими образцами особенно дьявольской китайщины. Окно выходило в сад, сверкавший иноземными и местными цветами и цветущими кустарниками.
Но изящнее всех этих внешних и внутренних прелестей комнаты, была милая молодая девушка. Нежно обрисованные черты греческого типа, цвет лица ее - белоснежный японский фарфор с легкою тенью от пурпурового соседа в саду, большие, нежные, голубые глаза с длинными выгнутыми ресницами; смешанное выражение детской доверчивости и нежности оленя; прелестная головка, украшенная своей собственной, густой, золотой короной; гибкая, круглая фигура, каждое движение которой дышало природной грацией.
Костюм ее отличался тою изысканной гармонией, которая является только вследствие природного вкуса, усовершенствованного культурой. На ней было платье из простого тюля, с косой юбкой, с тремя светло-голубыми оборками, кромки которых были приподняты синелью цвета розового пепла, пардесю из темно-темно-коричневого тарлатана, с пунцовыми атласными зубцами желтоватого цвета, полонез en panier, украшенный перламутровыми пуговицами и серебряным шнурком и поддерживаемый желтыми бархатными петлями; лиф из лавендового репса, отделанный валансьенами; низкий ворот, короткие рукава; бархатного цвета marron на шее, окаймленная нежною шелковою розовою полоскою; около нее платок, простой трехнитяной красильной фабрики, нежно-шафранного цвета; коралловые браслеты и ожерелье с медальоном; прическа из незабудок и полевых лилий над благородным челом.
И это все; в этом простом туалете она была божественно хороша. Какова же она должна была быть в праздничном или бальном платье?
Все это время она была сильно занята разговором с Алонзо, совершенно не подозревая нашего осмотра. Минуты проходили, а она все разговаривала. Но вот она подняла голову и случайно взглянула на часы. Яркая краска покрыла ее щеки и она воскликнула:
- Однако, прощайте, мистер Фитц Кларет. - Мне пора уходить.
Она так поспешно вскочила со стула, что едва слышала ответное прощание молодого человека. Она стояла сияющая, грациозная, красивая и с удивлением смотрела на уличающие ее часы.
- Пять минут двенадцатого, - проговорила она. - Почти два часа, а мне показалось не больше двадцати минут! О, Боже! Что он обо мне подумает.
В то же самое время Алонзо смотрел на свои часы и говорил:
- Двадцать пять минут третьего! Почти два часа, а я думал, что не прошло и двух минут. Очень может быть, что эти часы опять дурят! Мисс Этельтон! Прошу вас! Одну минуту! Вы еще там?..
- Да, но говорите скорей, я сейчас ухожу.
- Будьте так добры, скажите мне, который час?
Девушка опять покраснела и пробормотала про себя: „Как жестоко, с его стороны, спрашивать меня об этом!".
- Пять минут двенадцатого, - отвечала она с превосходно сыгранною беспечностью.
- О, благодарю вас! Теперь вы уйдете, неправда ли?
- Да.
- Как жалко.
- Мисс Этельтон?
- Что?
- Вы еще там? Неправда ли?
- Да, но пожалуйста поторопитесь. Что вы хотели сказать?
- Да… да ничего особенного. Здесь ужасно скучно. Я знаю, что я прошу слишком многого, но… но позволите ли вы мне разговаривать с вами время от времени, если это не очень вас обеспокоит?
- Не знаю… но я подумаю об этом, я постараюсь.
- О, благодарю вас! Мисс Этельтон?.. Увы, она ушла и опять нависли черные тучи, опять закрутился снег, опять завыл бешеный ветер. Но она сказала прощайте, не доброе утро, а прощайте! Значит часы идут верно. Что это были за светлые, чудные два часа!
Он сел и несколько времени мечтательно смотрел на огонь.
- Как странно, - сказал он, тяжело вздохнув, - каких-нибудь два часа тому назад я был совершенно свободный человек, а теперь мое сердце - в Сани-Франциско!
В то же самое время Розанна Этельтон сидела в оконной нише своей спальни, с книгой в руках и, рассеянно смотря на море дождя, омывавшего Золотые Ворота, шептала про себя:
- Какая разница между ним и бедным Бёрлей, с его пустой головой и старомодным талантом подражания!
II
Месяц спустя, мистер Сидней Альджернон Бёрлей сидел в веселой компании, за вторым завтраком, в роскошной гостиной, на Телеграфной Горе; он забавлял всех искусным подражанием голосам и жестам некоторых известных сан-франциских актеров, литераторов и бонандских вельмож. Одет он был элегантно, и был бы красивым малым, если бы не маленький недостаток в выражении глаз. Он казался очень веселым, но, однако, не спускал глаз с двери, с нетерпением ожидая кого-то. Вскоре вошел лакей и передал хозяйке письмо; она выразительно кивнула головой. Это, казалось, разрешило сомнения мистера Бёрлей; живость его мало-по-малу исчезла, один глаз выражал уныние, другой - злобу.
Остальная компания разошлась в определенное время, оставив его вдвоем с хоадикой, которой он сказал:
- Сомнения больше не может быть. Она избегает меня. Она постоянно извиняется. Если бы я мог увидеть ее, если бы мог поговорить с ней хоть одну минуту, но эта неизвестность…
- Может быть, она совершенно случайно избегает вас, мистер Бёрлей. Подите наверх, в маленькую гостиную и посидите там немножко. Я сейчас только распоряжусь по хозяйству и потом пойду в ее комнату. Без сомнения, она согласится увидеться с вами.
Мистер Бёрлей пошел наверх в маленькую гостиную, но, проходя мимо будуара «Тёти Сюзанны», дверь которого была слегка приотворена, он услышал веселый смех, который сейчас же узнал. Не постучавшись и не спросив позволения, он вошел в комнату. Но прежде чем он успел заявить о своем присутствии, послышались слова, взбудоражившие всю его душу и разгорячившие его молодую кровь. Он услышал, как какой-то голос говорил:
- Милая, она дошла.
- И ваша то же, дорогой мой, - ответила Розанна, стоявшая к нему спиной.
Он увидел, как ее стройная фигура нагнулась, услышал, как она что-то целовала… не один раз, а несколько кряду! Душа его изнывала от бешенства. Сокрушительный разговор продолжался.
- Алонзо, какое счастье слышать это от вас. Я знаю, что это неправда, но я так рада, что вы это думаете! Я знала, что у вас должно быть благородное лицо, но грация и величественность действительности превзошла бедное создание моей фантазии.
Бёрлей опять услышал дождь жужжащих поцелуев.
- Благодарю, моя Розанна, фотограф приукрасил меня, но вы не должны думать об этом. Милая?
- Я, Алонзо.
- Я так счастлив, Розанна.
- О, Алонзо, никто до меня не знал, что такое любовь, никто кроме меня не узнает, что такое счастье. Оно носится надо мной, как роскошное облако, безграничный свод волшебных, восхитительных восторгов.
- О, моя Розанна! Ведь ты моя, неправда ли?
- Вся, о, вся твоя, Алонзо, теперь и навсегда! Весь день и всю ночь, сквозь мои мирные сны, я слышу одну только песню, и песня эта полна великой прелести: «Алонзо-Фитц Кларенс, Алонзо-Фитц Кларенс, Эстпорт, штат Мэн!»
- Будь он проклят, я узнал теперь его адрес, по крайней мере! - зарычал Бёрлей и вышел из комнаты.
За ничего не подозревавшим Алонзо стояла его мать, представлявшая из себя статую изумления. Она была так с ног до головы закутана в мех, что ничего не было видно у нее, кроме глаз и носа. Она была настоящим аллегорическим изображением зимы, тем более что вся была осыпана снегом.
За ничего не замечавшей Розанной стояла «Тётя Сюзанна», другая статуя удивления. Она была настоящим изображением лета, в своем легком одеянии, с веером в руках, которым она обмахивалась, стараясь согнать выступившую на лице ее испарину.
У обеих женщин были слезы радости на глазах.
- Итак, о! - воскликнула миссис Фитц Кларет, - теперь объясняется, почему целые шесть недель никто не мог вытащить тебя из комнаты, Алонзо!..
- Итак, о! - воскликнула тётя Сюзанна, - теперь объясняется, почему в последние шесть недель вы были настоящей затворницей, Розанна!
Молодые люди в одну секунду вскочили на ноги; сконфуженные, они стояли, как пойманные на месте преступники, ожидающие исполнения закона Линча.
- Благословляю тебя, мой сын! Я счастлива твоим счастьем! Приди в объятия своей матери, Алонзо!..
- Благословляю вас, Розанна, ради моего дорогого племянника. Придите в мои объятия!
Затем последовал союз сердец и слез радости между Телеграфной Горой и Истпорт-Сквэром.
В обоих домах были позваны слуги. В одном был отдан приказ: «Растопить как можно ярче этот огонь и принести мне кипящего лимонада!»
«Затушить этот огонь и принести мне два пальмовых веера и кувшин ледяной воды!»
Затем молодых людей попросили отойти и на их место встали старшие поговорить об этой милой неожиданности и обсудить свадебные вопросы.
За несколько минут перед тем мистер Бёрлей выскочил из отеля на Телеграфной Горе, ни с кем не простившись и никого не встретив. Невольно подражая народному исполнению из любимой мелодрамы, он шипел сквозь зубы: «За него она никогда не выйдет! Прежде, чем Великая Природа сбросит с себя зимние горностаи и облечется в изумрудные весенние ковры, она будет моею!»
III
Прошло две недели. Дня три, четыре кряду чуть не ежечасно являлся к Алонзо очень почтенный и набожный, с виду, священник. Судя по его карточке, он назывался «Преподобный Мильтон Харгрэв из Цинциннати». Он сказал, что оставил службу из-за состояния своего здоровья. Если бы он сказал «по болезни», то, вероятно бы, ошибся, по крайней мере, судя по его крепкому сложению и здоровому виду. Он изобрел усовершенствованный телефон и надеется заработать себе на пропитание продажей привилегии на пользование им. «В настоящее время, - говорил он, - всякий может задеть за проволоку, проводящую звуки песни или целого концерта из одного штата в другой, прикрепить к ней свой частный телефон и мошеннически прослушать пение. Мое изобретение уничтожит все это».
- Хорошо, - отвечал Алонзо, - но ведь исполнитель музыки ничего не теряет от этого похищения, так что же ему за дело?
- Ему и нет никакого дела, - сказал его преподобие.
- Ну, так в чем же суть? - спросил Алонзо.
- Представьте себе,- ответил преподобный отец, - что вместо музыки подслушивается любовный разговор, самого секретного и священного свойства?
Алонзо вздрогнул с ног до головы.
- Сэр, это бесценное изобретение, - сказал он, - я должен приобрести его во что бы то ни стало.
Но изобретение совершенно неожиданно остановилось где-то но дороге из Цинциннати. Сгорающий от нетерпения, Алонзо едва мог ждать. Мысль о том, что милые слова Разанны перехватываются каким-нибудь распутным вором, была для него невыносима. Преподобный отец приходил очень часто, сетовал на отсрочку и рассказывал, какие меры он принимает, чтобы ускорить дело. Это немного утешало Алонзо.
Раз как-то пастор вышел на лестницу и постучал к Алонзо. Ответа не было. Он вошел, с любопытством оглянулся кругом, тихонько затворил дверь и подбежал к телефону. Изысканно нежная, отдаленная мелодия «Скоро, скоро, милый…» пронеслась по инструменту. Певица, по обыкновению, понижала пять нот, следующих за двумя первыми в припеве, когда преподобный отец, голосом, совершенно сходным, с голосом Алонзо, только с чуть заметным нетерпением, прервал ее:
- Милая?
- Я, Алонзо.
- Пожалуйста не пой этого больше на этой неделе. Попробуй что-нибудь современное.
На лестнице послышались легкие шаги, всегда соответствующие веселому настроению. Преподобный отец с дьявольскою улыбкой отскочил к окну и спрятался за тяжелые занавеси. Алонзо вошел и подбежал к телефону.
- Розанна, дорогая, мы споем что-нибудь вместе?
- Что-нибудь современное? - спросила она с горькой иронией.
- Да, если ты предпочитаешь современное.
- Пойте сами, если хотите!
- Так же похоже на меня, мне кажется, как ваши вежливые слова похожи на вас, мистер Фитц Кларет!
- Мистер Фитц Кларенс! Розанна, в моих словах не было ничего невежливого.
- О, конечно! Я, вероятно, не поняла вас и должна смиренно просить прощенья, ха, ха, ха! Нет сомнения, что вы сказали: Не пойте этого больше сегодня.
- Не пойте чего сегодня?
- Песню, о которой вы говорили, конечно. Как мы вдруг сделались тупы!
- Я никогда не говорил ни о какой песне.
- О, не говорили!
- Нет, не говорил.
- Я принуждена заметить, что вы говорили.
- А я обязан повторить, что не говорил.
- А! Новая грубость! Довольно, сэр, я никогда вам не прощу. Все кончено между нами.
Затем послышались сдерживаемые рыдания. Алонзо поспешил сказать:
- О, Розанна, возьми эти слова назад! Тут какая-то ужасная тайна, какая-то безобразная ошибка. Я совершенно искренно и серьезно говорю, что ни слова не поминал ни о какой песне. Я бы ни за что в мире не стал оскорблять тебя… Розанна, дорогая… О, ответь же. мне! Или не ответишь?
Наступила пауза. Затем Алонзо услышал, что рыдания девушки раздаются все дальше и дальше и знал, что она вышла из комнаты. Он встал с тяжелым вздохом и поспешно вышел из комнаты, повторяя про себя: «Пойду искать матушку, среди ее бедных; она убедит ее, что я никогда не хотел оскорбить ее».
- Алонзо, дорогой, я была неправа. Ты не мог сказать такую жестокую вещь. Кто-нибудь, вероятно, подделался под твой голос из злобы или ради шутки.
Его преподобие холодно отвечал голосом Алонзо:
- Вы сказали, что все между нами кончено. Пусть будет так. Я отвергаю ваше позднее раскаяние и презираю его!
И он, сияя злобным торжеством, ушел навсегда из этой комнаты, унося с собою, свое воображаемое изобретение.
и ждали очень долго.
Наконец, когда в Сан-Франциско садилось солнце, а в Ньюпорте было уже 3 1/2 часа, как наступила темнота на беспрестанно повторяемый оклик:
- Розанна! - послышался ответ. Но увы, говорил голос Тети Сюзанны:
- Меня целый день не было дома. Только-что вернулась. Сейчас отыщу ее.
Они ждали две минуты, пять минут, десять минут. Наконец, донеслись до них следующие зловещие слова:
«Я уезжаю, не старайтесь меня разыскать. Сердце мое разбито. Мы больше никогда не увидимся. Скажите ему, что я всегда буду вспоминать о нем, когда буду петь свою бедную. „Скоро, скоро", и никогда не вспомню злые слова, которые он сказал про нее». Вот ее письмо! Алонзо, Алонзо, что это значит? Что случилось?
Но Алонзо был холоден и бледен, как мертвец. Мать его раздвинула бархатные драпировки и отворила окно. Свежий воздух возвратил сознание страдальцу и он рассказал тетке свою печальную историю. В это время мать его рассматривала визитную карточку, которую она нашла на полу, раздвигая занавески. На ней было написано:
«Мистер Сидней Альджернон, Бёрлей. Сан-Франциско».
- Злодей, - вскрикнул Алонзо и бросился вон разыскивать фальшивого пастора, чтобы убить его. Карточка объяснила все, так как молодые люди давно рассказали друг другу все свои романы, находя бесконечное множество недостатков и слабостей в своих прежних увлечениях, как делают вообще все влюбленные. В этих излияниях есть какая-то особенная притягательная сила, непосредственно следующая за поцелуями и воркованием.
IV
В следующие два месяца случилось очень многое. Вскоре стало известным, что Розанна, бедная, страдающая сиротка, не вернулась к своей бабушке в Портланд, в Орегоне, и ничего не написала ей, кроме дубликата ужасной записки, оставленной ею в отеле Телеграфной Горы. Вероятно, она убедила приютившего ее человека (если только она была жива) не выдавать ее убежища, и все попытки разыскать ее оказались безуспешными.
«Она запоет эту милую песню, когда ей будет грустно, я найду ее». Он взял ковровый чемодан и переносный телефон, отряс снег своего родного города с ног своих и отправился искать ее по свету. Много штатов прошел он вдоль и поперек. Время от времени незнакомцы с удивлением смотрели, как худой, бледный, изможденный человек с трудом лез на телеграфный столб в уединенных местах, просиживал там с час времени, приставив к уху маленький ящичек, затем со вздохом слезал вниз и печально шел дальше. Иногда они стреляли в него, как крестьяне стреляют в воздухоплавателей, принимая его за опасного сумасшедшего. Поэтому платье его было все изорвано и сам он весь изранен. Но он все сносил терпеливо.
В начале своего скитания он часто повторял: «Ах, если бы я только мог услышать: „Скоро, скоро, милый!", но к концу его проливал горькие слезы и с тоской говорил: „Ах, если бы я мог услышать что-нибудь другое!"
Таким образом прошел месяц и три недели; наконец, какие-то сердобольные люди схватили его и посадили в частный сумасшедший дом в Нью-Йорке. Он не противился, потому что все силы покинули его, а с ними и всякая надежда, всякая бодрость. Надзиратель из жалости отдал ему свою собственную, удобную гостиную и свою спальню, и ухаживал за ним с добротой и преданностью.
Через неделю больной мог уже вставать с кровати. Весь обложенный подушками, он лежал на софе, прислушиваясь к жалобному вою пронзительного мартовского ветра и глухому топоту ног на улице: было шесть часов вечера и Нью-Йорк возвращался домой с работы. Около него горел яркий огонь в камине и две лампы. В комнате было тепло и уютно, тогда как снаружи было холодно и сыро; в комнате было светло и весело, а снаружи темно и скучно, как будто весь мир освещался хартфордским газом. Алонзо слабо улыбнулся при мысли, что его любовные скитания сделали его маньяком в глазах людей и продолжал думать на ту же тему. Вдруг слабые, нежные, не звуки, а тени звуков - так отдаленны и тихи они казались, - поразили его слух. Пульс его остановился, он слушал с открытым ртом, едва дыша. Пение продолжалось; он все слушал, ждал и тихо и бессознательно приподнимался из своего лежачего положения. Наконец, он воскликнул:
- Это она, это она! О, божественные, бемольные нотки!
- О, слава Богу, наконец, нашлась! Поговори со мной, Розанна, дорогая! Жестокая тайна открыта, мерзавец Бёрлей подделался под мой голос и оскорбил тебя своими дерзкими речами!
Наступила минутная пауза; целая вечность для Алонзо. Затем послышался слабый звук и, наконец, слова!
- О, повтори еще раз эти бесценные слова, Алонзо!
- Это правда, настоящая правда, моя Розанна; я тебе представлю доказательства, полнейшие, несомненные доказательства!
час!
- Мы запишем его, моя Розанна; каждый год, когда стрелка часов будет показывать эту минуту, мы будем праздновать ее благодарными молитвами во всю нашу жизнь.
- Да, будем, будем, Алонзо!
- Четыре минуты седьмого, вечером, всегда будут…
- Двадцать три минуты 1-го, дня, всегда…
- В Гонолулу, на Сандвичевых островах. А ты где? Останься со мной, не оставляй меня ни на минуту. Я не перенесу этого. Ты дома?
- Нет, милая, я в Нью-Йорке - больной, в руках докторов.
Слабый крик, потерявший всю свою силу, пройдя тысячи верст, жужжа долетел др слуха Алонзо, тихий, тихий, точно жужжанье раненого комара. Алонзо поспешил сказать:
- Успокойся, дитя мое. Это пустяки. Я уже совсем выздоровел от твоего живительного присутствия. Розанна!
- Назначь счастливый день, Розанна!
Наступила маленькая пауза. Затем недоверчивый голосок отвечал:- Я краснею, но это от радости, от счастья. Тебе хочется… хочется поскорей?
- Сегодня же вечером, Розанна! О, не откладывай больше! Пусть это совершится сегодня вечером. Сию же минуту!
- О, ты, нетерпеливое создание! У меня здесь никого нет, кроме моего доброго, старого дяди, бывшего весь свой век миссионером и теперь оставившего службу. Никого, кроме него и его жены. Я бы так была счастлива, если бы твоя мать и твоя тетушка Сюзанна.
- Да, наша мама и наша Тетя Сюзанна, - мне приятно называть их так, - я бы так желала, чтобы они присутствовали на свадьбе.
- И я бы желал. Если бы ты телеграфировала Тете Сюзанне, сколько времени ей пришлось бы ехать к тебе?
- Пароход выходит из Сани-Франциско через два дня. Ехать нужно восемь дней. Она будет здесь 31-го марта.
- Так назначь 1-е апреля, Розанна.
- Что до этого! Мы будем счастливейшими из всех обитателей земного шара, которых осветит солнце этого дня. О чем же нам заботиться? Назначь 1-е апреля, дорогая.
- Пусть будет 1-е апреля, назначаю от всего сердца.
- О, счастье! Назначь час, Розанна.
- Я бы хотела утром, утром так весело. Удобно ли будет 8 часов утра, Алонзо?
Некоторое время слышались слабые, но откровенные звуки, как будто шерстогубые, бесплотные духи обменивались поцелуями. Потом Розанна сказала: „Извини меня, голубчик, я назначила одному гостю время для визита и меня зовут к нему".
Молодая девушка вошла в большую залу и села у окошка, выходившее на чудную сцену. Слева виднелась прелестная Нугуанская долина, украшенная ярким румянцем тропических цветов и грациозными, перистыми кокосовыми пальмами; раскинутые по ней холмы, покрытые блестящею зеленью лимонов, апельсин и померанцев; историческая пропасть, в которую спихнул своих побежденных врагов, первый Камехамега, - место это забыло, без сомнения, свою мрачную историю, так как оно улыбается, как и все кругом, в полдень под сверкающими сводами повторяющейся радуги. Напротив виден был красивый город, то здесь, то там - группы черных туземцев, наслаждавшихся чудной погодой, а направо расстилался безграничный океан, сверкавший на солнце своими белыми гребнями.
Розанна стояла в белом, воздушном одеянии, обмахивая веером свое зарумянившееся, разгоряченное лицо и ждала. Каннский мальчик с старой синей ленточкой на шее и в кусочке шелковой шляпы, просунул голову в дверь и доложил: „Фриско, Гаоле!
- Впусти его, - сказала девушка, делая над собой усилие и принимая величественную осанку. Вошел мистер Сидней Альджернон Бёрлей, одетый с ног до головы в ослепительный снег, т. е. в тончайшее и белейшее ирландское полотно. Он быстро двинулся вперед, но девушка сделала ему знак и бросила на него такой взгляд, что он сразу остановился. Она холодно сказала:
- О, моя дорогая! Если благодарность целой жизни…
- Ни слова. Избавьте меня от вашего присутствия, от всякого сношения с вами, от всякого признака вас, вплоть до того времени. Нет - никаких просьб. Я так хочу.
Когда он ушел, она в изнеможении бросилась на стул; волнения отняли у нее всякую силу. Наконец, она сказала:
- Как легко я могла попасться! Если бы я назначила ему придти часом раньше! О, ужас, как я могла попасться. И как подумаешь, что я начала воображать, что люблю этого обманщика, это коварное чудовище. И он раскается в своей гнусности!
„Вестнике" было напечатано следующее известие:
„Обвенчаны. - В нашем городе, по телефону, вчера, в 8 часов утра, преподобным Натаном Гэйс, при пособии преподобного Натаниэля Дэвиса в Нью-Йорке, мистер Алонзо Фитц Кларенс, из Истпорта Соединенных Штатов Мэн, с мисс Розанной Этельтон, из Портланда Соед. Шт. Орегон, присутствовали: подруга невесты миссис Сюзанна Хоуланд из Сани-Франциско, так как она гостила у дяди и тетки невесты, преподобного мистера Гэйса с супругою. Присутствовал также мистер Сидней Альджернон Бёрлей, но до конца бракосочетания не остался. Красивая, изящно украшенная яхта капитана Хоудорна ожидала счастливую невесту и ее друзей, немедленно отплывших в свадебную поездку в Лахайну и Гамавалу".
В тот же день в нью-нью-йоркских газетах стояло:
„Обвенчаны. - В этом городе, по телефону, в половине третьего утра, преподобным Натаниэлем Дэвисом, в соучастии Натана Гэйс из Гонолулу, м-р Алонзо Фитц Кларенс, из Истпорта, в Мэне, с мисс Розанной Этельтон, из Нортланда, в Орегоне. Присутствовали родные и многочисленные друзья жениха. После венчания был роскошный завтрак. Празднество длилось почти до восхода солнца и затем все отправились в свадебную поездку в Аквариум, так как состояние здоровья жениха не допускает более продолжительного путешествия".
Вечером этого памятного дня мистер и миссис Алонзо Фитц Кларенс наслаждались приятным разговором, касающимся их свадебной поездки, как вдруг новобрачная воскликнула:- О, Лонни, я забыла! Я сделала то, что хотела.
- Конечно, да. Я его одурачила 1-е апреля! И сказала ему это! О, это был восхитительный сюрприз! Он стоял в черном фраке в то время, как ртуть в термометре зашла за верхушку его и ждал, чтобы его обвенчали. Жалко, что ты не видел, как он взглянул на меня, когда я шепнула ему на ухо истину. Ах, его злоба стоила мне многих слез и страданий, но тут весь мой гнев прошел. Всякое мстительное чувство исчезло из моего сердца и я сказала ему, что прощаю ему все, и просила его остаться. Но он не захотел. Он сказал, что будет жить для того, чтобы мстить, и что сделает так, что наша жизнь будет для нас проклятием. Но ведь он не может сделать этого, мой милый? Может, или нет?
- Никогда в свете, моя Розанна!
Тетя Сюзанна, орегонская бабушка и молодая пара и ее истпортские родственники до сих пор все очень счастливы и, вероятно, такими останутся навсегда. Тетя Сюзанна привезла новобрачную с островов, проводила ее по нашему континенту и имела счастье быть свидетельницей восторженной встречи обожающих друг друга супругов, до этой минуты никогда в жизни не встречавшихся.
Одно слово о злодее Бёрлей, который чуть не разрушил своими подлыми махинациями счастья наших бедных молодых друзей. Рассердившись на обидевшего его, по его мнению, беспомощность ремесленника, он бросился на него, с убийственным замыслом схватить его, и упал в котел с кипящим маслом, где и кончил жизнь, прежде чем его успели вытащить.
1878