Приключения Филиппа в его странствованиях по свету.
Глава X. В которой мы посещаем "Адмирала Бинга".

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Приключения Филиппа в его странствованиях по свету. Глава X. В которой мы посещаем "Адмирала Бинга". (старая орфография)

Глава X. 

В КОТОРОЙ МЫ ПОСЕЩАЕМ "АДМИРАЛА БИНГА".

От продолжительного пребывания в холостой компании, от гибельной любви к холостым привычкам, чистые вкусы мистера Филиппа до того извратились, а манеры его так испортились что, поверите ли вы, он сделался равнодушен в удовольствиям утонченного семейства, которое мы описывали сейчас; а когда Агнесы не было дома, а иногда даже при ней, он с радостью уходил из Бонашской улицы. Едва отойдет он за двадцать шагов от двери дома, как из кармана его вынимается сигарочница, а из сигарочницы ароматическая сигара, разливающая благоухание, между тем как он спешит даже более быстрыми шагами, чем когда летел на крыльях любви в Бонашскую улицу. В том доме куда он теперь идёт, и он и сигары его всегда принимаются с удовольствием. Ему не нужно жевать апельсин, глотать душистые пилюли или бросать сигару за полмили от Торнгофской улицы. Я уверяю вас, что Филь может курит у Брандонов и видеть, что и другие делают тоже. Он может, пожалуй, сделать в доме пожар, если захочет - такой он там фаворит; и Сестрица с своей доброй, сияющей улыбкой всегда гостеприимно принимает его. Как эта женщина любила Филя и как он любил ее - это право странно; над этой привязанностью подсмеивались их общие друзья, а они краснели, сознаваясь в ней. С тех самых пор, как сиделка спасла его жизнь к школе, между ними было à la vie et à la mort. Карета отца Филя иногда - очень редко - заезжала в Торнгофскую улицу и доктор выходил и разговаривал с Сестрицей. Она ухаживала за некоторыми его больными. В эти последние годы, когда она узнала доктора Фирмина, её денежные дела находились в лучшем положении. Вы думаете она брала от него деньги? Как романист, которому известно всё о его действующих лицах, я принуждён сказал: да. Она брала довольно, чтобы уплачивать по маленьким счотам её слабоумного старика-отца, но не более.

- Я думаю, вы обязаны делать для него это, сказала она доктору.

Но за то вот какие комплименты говорила она ему:

- Доктор Фирмин, я скорее умру, чем буду обязана вам чем-нибудь, сказала она однажды, вся трепеща от ужаса и с глазами сверкающими от гнева. - Как вы смеете, сэр, после всего, что было, говорить комплименты мне. Я разскажу о вас вашему сыну, сэр, и маленькая женщина приняла такой вид, как-будто собиралась заколоть на месте старого развратника.

А он пожал своими красивыми плечами, немножко покраснел, бросил на неё один из своих мрачных взглядов и ушол. Она поверила ему когда-то. Она вышла за него замуж, как она воображала. Она ему надоела: он бросил её и не оставил ей даже имени. Она не знала его настоящого имени много лет после своего доверия я его обмана.

- Нет, сэр, я не хочу вашего имени теперь, хоть бы даже вы были лорд, я не хочу, хоть бы даже на дверцах вашей кареты красовалась графская корона. Вы стоите ниже меня теперь, мистер Бранд Фирмин! сказала она.

Как она полюбила мальчика таким образом? Много лет тому назад во время её страшного горя, она помнила недели две краткого, чудного счастья, которое явилось с ней среди её унижения и одиночества, помнила ребенка на своих руках с глазами, похожими на Филипповы. Он был отнят от нея через шестнадцать дней после его рождения. Помешательство овладело ею, когда её умершого ребёнка унесла. Помешательство, горячка и борьба-ах! кто знает, какая ужасная? Она сама не знала этого никогда. В жизни её есть пропуск, которого она никогда не могла припомнить. Но Джордж Бранд Фирмин, эсквайр, доктор медицины, знает, как часты подобные припадки помешательства, знает, что женщины, которые не говорят о них, часто страдают ими по несколько лет незаметно для других. Сестрица говорит иногда совершенно серьёзно:

- Они возвращаются, а то зачем бы родиться маленьким, улыбающимся, счастливым и прелестным херувимам только на шестнадцать дней, а потом исчезнут навсегда? Я говорила об этом многим дамам, испытавшим такую жe потерю, как и я; это утешает их. Когда я увидала этого ребёнка больного на постели и он поднял глаза, я узнала его, говорю я вам, мистрисс Ридли. Я не рассказываю об этом, но я узнала его, мой ангел, воротился опять; я узнала его по глазам. Поглядите-на на них. Видали вы, когда подобные глаза? Они как-будто видели небо. Глаза у его отца не таковы.

Мистрисс Ридли торжественно верит этой теории, и мне кажется я знаю одну даму, очень близкую ко мне, которая не совсем отвергает её. И это тайное мнение мистрисс Брандон упорно сообщает женщинам, оплакивающим своих перворожденных умерших детей.

- Я знаю один случай, шепчет сиделка: - одна бедная мать лишилась своего ребёнка, которому было шестнадцать дней; и шестнадцать лет спустя, в этой самый день, она увидала его опять.

Филипп знает из истории Сестрицы только, что он предмет этой обманчивой мечты и это очень странно и нежно трогает его. Он припоминает несколько болезнь, во время которой Сестрица ухаживала за ним, припоминает безумный пароксизм горячки, как его голова металась на её плече, - прохладительное питье, которое она подносила к его губам, - огромные ночные тени, мелькавшия в пустом школьном дортуаре, - маленькую фигуру сиделки, скользящей взад и вперёд в темноте. Он должен знать и случилось возле его постели, хотя он никогда не упоминал об этом ни отцу, ни Каролине. Но он сближается с женщиной и удаляется от мущины. Инстинктивные ли кто любовь и антипатия? Особенную причину его ссоры с отцом младший Фирмин никогда ясно не объяснял мне ни тогда, ни после. Я знал сыновей гораздо более откровенных, которые, когда отцы их поскользаются и спотыкаются, приводят своих знакомых подсмеиваться над падением старика.

- Вы удивляетесь, чти видите меня здесь? говорит грязный джентльмэн, с насмешкой глядя на надменное лицо Филиппа, на котором выражались удивление и отвращение. - Оказалось, что мистрис Брандон и я очень старые друзья.

- Да, сэр, старые друзья, очень серьезно говорит Сестрица.

- Капитан привёз меня домой из клуба "Головы Адмирала Бинга". Весёлые собеседники эти Бинги. Честь имею вам кланяться, мистер Ганн и мистрисс Брандон.

И обе особы, к которым обратился джентльмэн с рюмкою в руках, кланяюся в ответ на его приветствие.

- Жаль, что вы не были на ужине мистера Филиппа, капитан Ганн, продолжает пастор: - вот была ночка! Всё знать - дворяне - бордоское первого сорта. А вино вашего отца, Филипп, почти всё выпито. И песня ваша была отличная. Вы слышали, как он поёт, мистрисс Брандон?

- Про кого это вы говорите он? спрашивает Филипп, всегда кипевший бешенством перед этим человеком.

Каролина угадала антипатию Филиппа. Она положила свою маленькую ручку на руку молодого человека.

- Мистер Гёнт, кажется, выпил лишнее, говорит они, - Я знаю его уже давно, Филипп.

- Кто такой он? опять говорит Филипп, с сердцем глядя на Тёфтона Гёнта.

- Ну, он, тот гимн, который вы пели! кричит пастор, напевая мотив. - Я сам выучил его в Германии; я долго жил в Германии, капитан Ганн - полгода в одном особенно тёмном местечке: - на Quodstrasse во Франкфурте-на-Майне. Меня преследовали злые жиды. Там жил также другой бедный англичанин, который чирикал эту песенку за решоткой, и умер там, а жиды остались не при чом. Я много видал в жизни, много претерпевал разных злополучий и храбро их переносил после того, как мы с вашим отцом учились вместе в университете, Филипп. Вы ничего подобного не делаете? Еще рано. Ром прекрасный, Ганн, право так,

И опять пастор пьёт за здоровье капитана, который протягивает грязную руку гостеприимства своему приятному гостю.

Несколько месяцев Гёнть жил в Лондоне и постоянно бывал в доме доктора Фирмина. Он приходил и уходил когда хотел; он сделал дом Фирмина своей главною квартирой и в щегольском, безмолвном, приличном доме был совершенно свободен, разговорчив, грязен и фиамильярен. Отвращение Филиппа к этому человеку увеличивалось до того, что, наконец, дошло до неистовой ненависти. Мистер Филь, теоретически радикал (из оппозиции, может-быть, отцу, который, разумеется, принадлежал к партии консервативной), санкюлот Филь в сущности был самый аристократический и надменный из юных джентльмэнов; он чувствовал презрение и ненависть к низким и раболепным, а особенно к слишком фамильярным людям что было иногда весьма забавно, а иногда очень досадно, но что он никогда не принимал ни малейшого труда скрывать. С дядей своим и кузеном Туисденом, например, он обращался и вполовину не так вежливо, как с их лакеем. Маленький Тальбот унижался перед Филем и ему было не совсем ловко в его обществе. Молодой Туисден ненавидел Филиппа и не скрывал своих чувств в клубе, или перед общими знакомыми за широкою спиною Филя. А Филь, с своей стороны, принимал с своим кузеном такой надменный вид, который, и признаюсь, должен был раздражать этого джентльмэна, бывшого старее Филя тремя годами, занимавшого казённую должность, члена нескольких хороших клубов и вообще порядочного члена общества. Филь часто забывал присутствие Рингуда Туисдена и продолжал свой разговор, вовсе не обращая внимания на замечания Рингуда, признаюсь, он бывал очень груб. Que voulez vous? Мы все имеем наши маленькие недостатки, и в числе недостаток Филиппа было неуменье терпеливо переносить общество надоедал, паразитов и притворщиков.

Поэтому не удивительно, что мой юный джентльмэн не очень долюбливал друга своего отца, грязного тюремного капеллана. Я самый терпимый человек на свете, как это известно всем моим друзьям, любил Гёнта не более Филиппа. Мне было как-то неловко в присутствии этого человека. Его одежда, цвет его лица, его зубы, его косые взгляды на женщин - que sais-je? всё было неприятно в этом мистере Гёнте, а весёлость его и фамильярность еще противнее даже это неприязненности. Удивительно, как между Филиппом и тюремным капелланом не случилось драки: тот, кажется, привык, что его все терпеть не могли и хохотал с цинической весёлостью над отвращением к нему других.

"Головы Адмирала Бинга": он увидал хорошо знакомый ему экипаж доктора Фирмина, остановившийся у дверей одного дома в Торнгофской улице, из которой доктор выходил. "Брандон" было на дверях, Брандон, Брандон, Гент помнил одно тёмное дело более чем двадцати лет тому назад - помнил женщину, обманутую этим Фирмином, которому тогда вздумалось называться Брандоном.

"Он живёт еще с нею, старый лицемер, или воротился к ней! подумал пастор, "О! ты старый греховодник!" И в следующий раз, пан мистер Гёнт явился в Старую Паррскую улицу, в своему любезноѵу университетскому товарищу, он был особенно шутлив и ужасно неприятен и фамильярен.

- Я видел ваш экипаж в Тоттенгэмской улице, сказал негодяй, кивая головою доктору.

- У меня там есть больные, заметил доктор.

- Pallida mors aequo pede - доктор?

- Aequo pede, отвечает со вздохом доктор, поднимая к потолку свои прекрасные глаза.

"Хитрая лисица! Ни слова не хочет сказать о ней, думает пастырь". "Да-да, помню. Ей-богу её звали Ганн!"

Ганном также звали того странного старика, который бывал в таверне "Адмирала Бинга", где он был так хорош -- старика, которого называли капитаном. Да, всё было ясно теперь. Это скверное дело было слажено. Хитрый Гёнт всё понял. Доктор еще поддерживает сношения с этой женщиной. А это наверно её старый отец.

"Старая лиса, старая лиса! Я нашол её нору. Это славная штука! Мне хотелось делать что-нибудь, а это займёт меня, думает пастор.

Я описываю то, чего мне никогда нельзя было ни видеть, ни слышать, и я могу поручиться только в вероятности, а не в истине секретных разговоров этих достойных людей. В разговоре Гёнта с его другом конец всегда был один и тот же: просьба о деньгах. Если шол дождь, когда Гёнт разставался с своим университетским товарищем, он говорил:

- Я испорчу мою новую шляпу, доктор, а у меня нет денег на извощика. Благодарствуйте, старый товарищ. Au revoir!

Если погода была хороша он говорил:

- У меня такое потёртое платье, что вы из сострадания должны бы сшить мне новую пару. Не у вашего портного, он слишком дорогой. Благодарю, довольно и двух соверенов.

Доктор берёт два соверена с камина, а пастор удаляется, бренча золотом в своём грязном кармане.

Доктор уже уходил после разговора о pallida mors, и уже брал свою вычищенную широкую шляпу с вечно новою подкладкой, которою мы все восхищаемся, как пастор опять начал:

- О Фирмин! прежде чем вы уйдите, пожалуйста дайте мне взаймы несколько соверенов. Меня обобрали в игорном доме. Эта проклятая рулетка! Я совсем с ума схожу.

- Ей-богу! кричит доктор с крепким ругательством: - это ни на что не похоже Гёнт. Вы каждую неделю приходите ко мне за деньгами. Вы и то уже много получили. Просите у других. Я вам не дам.

- Да, вы дадите, старый товарищ, говорит пастор, бросая на доктора страшный взгляд: - за...

- За прошлое, говорит пастор: - На столе лежит семь соверенов в бумажке: - этого будет как раз.

И он сгребает деньги, полученные доктором от больных, грязною рукою в грязный карман.

- Как, браниться и проклинать при пасторе! Ну! Полно не сердитесь старичок. Выйдьте на воздух, он освежит вас.

- Не думаю, чтобы я позвал его лечить меня, когда занемогу, бормочет Гёнт, уходя и бренча добычею в своей грязной руке! "Не думаю, чтобы мне приятно было встретить его одного в лунную ночь в очень тихой улице. Это решительный малый. В глазах его такое скверное выражение. Фуй!

И он хохочет и делает грубое замечание о глазах Фирмина.

Доктор Фирмин поездив по городу, постояв у постели больных с своею кроткою, грустною улыбкой, обласканный и благословляемый нежными матерями, которые видят в нём спасителя детей своих, пощупав пульс у дам рукою такою же деликатною, как и их рука, потрепав детей по свежим щочкам с вежливой добротою - щочкам, которые обязаны своим румянцем его чудному искусству, успокоив и утешив милэди, пожав руку милорду, заглянув в клуб и разменявшись вежливыми поклонами с своими приятелями важными господами, и уехав в красивой карсте на великолепных лошадях - окружонный восторгом, уважением, так что все говорят: "отличный человек Фирмин, отличный доктор, отличный человек, надёжный человек, основательный человек, человек хорошей фамилии, вдовец богатой жены, счастливый человек, и так далее, едет домой с грустными главами и с угрюмою улыбкой.

Он едет по Старой Паррской улице именно в ту минуту, как Филь выходит из Регентской улицы, по обыкновению с сигарою во рту. Он бросает сигару как только усматривает отца, и они вместе входят в дом.

- Ты обедаешь дома, Филипп? спрашивает отец.

- А вы, сэр? Я буду обедать дома, если обедаете вы, говорит сын: - и если вы будете одни.

- Один. Да. То есть, верно придёт Гёнт, которого ты не любишь. Но бедняжке не у кого обедать больше. Как, можно ли так ругать бедного несчастного человека и старого друга твоего отца?

Я боюсь, что у Филиппа вырвалось довольно крепкое выражение, пока отец говорил.

- Извините, это слово вырвалось у меня невольно. Я не могу удержаться. Я ненавижу этого человека.

- Ты не скрываешь своей симпатии и антипатии, Филипп, говорит или, лучше сказать, стонет надёжный человек, основательный, счастливый, несчастный человек.

Много лет сряду видел он как сердце его сына чуждалось его, разузнало его и удалилось от него, и со стыдом, с угрызением, с болезненным чувством; не спит он по ночам и думает, что он один - один на свете. Ах! Любите ваших родителей, юноши! О Отец милосердый, укрепи наши сердца: укрепи и очисти их так, чтобы нам не пришлось краснеть перед нашими детьми!

Голос Филиппа сильно дрожат, когда он отвечает.

- Да, батюшка, а терпеть не могу этого человека и не могу скрыть моих чувств. Я только-что разстался с этим человеком. Я только-что встретил его.

- Где?

- У мистрисс Брандон.

Он краснеет как девушка при этих словах. Через минуту его поражает ругательство, срывающееся с губ отца и страшное выражение ненависти, которое принимает лицо отца роковое, отчаянное, униженное выражение, которое часто пугало бедного Филя и в детском и в мужском возрасте. Филиппу не правилось это выражение, не понравился и взгляд, который отец бросил на Гёнта, вошедшого в эту минуту.

- Как вы обедаете здесь? Вы редко делаете папа честь обедать с ним, говорит пастор с своим хитрым взглядом. - Верно, доктор, вы сегодня убьёте жирного тельца в честь возвращения блудного сына. Какая вкусная телятина!

Доктор и пастор старались казаться и весёлыми, как думал Филипп, который мало принимал труда скрывать свое собственное мрачное мы весёлое расположение. Ничего не было сказано о происшествиях того утра, когда мой юный джентльмэн был несколько груб к мистеру Гёнту, и Филиппу не нужно было предостережение отца, чтобы не упоминать о своей прежней встрече с их гостем. Гёнт, по обыкновению, говорил с буфетчиком, делал косвенные замечания лакею и украшал свой разговор двусмысленными и грязными остротами. Докор проглатывал лекарство, подносимое ему его другом без малейшого повидимому отвращения, напротив, он был весел; он спросил даже лишнюю бутылку бордоского.

не опасно. Она живет не далеко в Мэй Фэре.

- Ты с Гёнтом кончи эту бутылку, если я не успею Воротиться; а если она будет кончена, ты спросишь другую, весело говорить донор Фирмин. - Не вставайте, Гёнт... и доктор Фирмин уехал, оставив Филиппа одного с гостем, к которому он был груб утром,

- Пациенты доктора часто вдруг делаются больны, когда подают бордоское, ворчит мистер Гёнт через несколько минут. - Нужды нет, напиток хорош - хорош! как кто-то сказал на вашем знаменитом ужине, мистер Филипп - я не буду называть вас Филиппом, так-как вы этого не любите. Вы были необыкновенно брюзгливы со мной утром. В моё время за такое обращение бутылки были бы перебиты, или еще хуже.

- Вы сказали вашему батюшке, что видели меня в Торнгофской улице? спросил Гёнт.

- Я был очень груб и раздосадован, и опять сознаюсь, что я был не прав, сказал Филипп, колеблясь и заикаясь, и очень покраснев. Он вспомнил выговор отца.

- Я опять спрашиваю вас, сэр, сказали ли вы вашему отцу о нашей утренней встрече? спросил пастор.

- Вы не хотите мне сказать? Стало быть вы сказали ему. Хорош ваш отец, нечего сказать, в нравственном отношении!

- Я не желаю знать ваше мнение о нравственности моего отца, мистер Гёнт, говорит Филипп, задыхаясь от гнева и испуга и барабаня по столу, - я здесь, чтобы заменить его в его отсутствие, и угощать его гостя.

- Вежливо! Хороша вежливость! говорят пастор, устремив на него сверкающие глаза.

- Какова бы она ни была, сэр, а ужь лучше я не усею, сказал молодой человек.

- Сэр я стараюсь всеми силами припомнить, отвечал Филппп.

- Полно! говорю вам, прошу не принимать со мною такого тона! кричит Гёнт с ужасными ругательствами и выпивая рюмку за рюмкой из различных графинов, стоявших перед ним. - Чорт меня возьми! Если бы я был помоложе, я влепил бы вам пару оплеух, будь вы и вдвое выше. Кто вы, что осмеливаетесь принимать покровительственный тон с тем, кто старше вас, с давнишним товарищем вашею отца - с воспитанником университета? Вы гнусный, самонадеянный...

- Я здесь затем, чтобы оказывать внимание в гостю моего отца, говорить Филипп: - но если вы кончили пить ваше вино, я буду очень рад уйти отсюда так скоро, как вам угодно.

клянусь, что вы поплатитесь, сказал Гёнт.

- О мистер Гёнт! закричал Филилч, вскакивая и сжимая свои большие кулаки: - я ничего так не желал бы...

Пастор попятился, думая, что Филипп хочет его ударит (как рассказывал мне Филипп, описывая эту сцену) и позвонил в колокольчик. Но когда вошел буфетчик, Филипп спросил только кофе, а Гёнг с безумными ругательствами вышел из комнаты за слугою. А Филь благословил свою судьбу, что он не обидел гостя своего отца в его собственном доме.

Он вышел на воздух. Он перевёл дух и освежился под открытым небом. Он успокоил свои чувства своим обыкновенным утешением - сигарою. Он вспомнил, что Ридли в Торнгофской улице приглашал в этот вечер своих друзей курить; он сел на извощика и поскакал в

Когда Филь вошол в переднюю, он нашел Сестрицу и своего отца, разговаривавших там. Широкая шляпа доктора закрывала его лицо от света лампы, горевшей необыкновенно ярко, но мистрисс Брандон была очень бледна и глаза у ней были заплаканы. Она слегка вскрикнула, когда увидала Филя.

- А! это вы, милый? сказала она.

Она подбежала к нему, схватила его обе руки и облила их горячими слезами.

- Никогда, о! никогда, никогда, никогда! прошептала она.

- Бог да благословит вас, Каролина, сказал он напыщенным, несколько театральным тоном.

- Прощайте, сэр, сказала мистрисс Брандон, всё не выпуская руки Филиппа и делая доктору смиренный поклон.

Когда он ушол, она опять поцаловала руку Филиппа, опять облила её слезами и сказала:

- Никогда, мой милый, нет, никогда, никогда!