Английские туристы

Кабриолетчик, привёзший нас к пристани и запросивший, по обыкновению, вшестеро - без уплаты чего он грозился не отдать нашего багажа - глазел на нас, как ошибшийся в своих ожиданиях бес, когда Ленкин, подозвав своего верного клерка Гутчинсона, сказал ему: Гутчинсон, вы заплатите этому человеку. Мое имя сержант-адвокат Ленкин; квартира в Пуми-Курте. Мой клерк расплатится с тобою, сэр. Возничий задрожал. Мы перешли на пароход; наш легкий багаж исчез очень скоро в руках команды; постели были взяты заранее попечительным Гутчинсоном, и на занавесках их, в боковой каюте, мы увидели пришпиленные ярлыки с именами: "Мистер сержант-адвокат Ленкин и Мистер Титмарш {Тэккерей, один из главных писателей сатирического журнала Punch, подписывает статьи свои именем Титмарша.} - разумеется, что у Ленкина была лучшая и комфортэбльнейшая постель.

Кто был на пароходе? Тут были жиды с воскресными газетами и фруктами; суетившиеся курьеры и слуги; были бородатые чужестранные посетители Англии, которые, повидимому, имеют неизменное правило не мыться и не бриться в день отъезда, и, накануне оставления Альбиона, как-будто нарочно уносят сколько можно больше нашей почвы на своих руках и белье. Тут были семейства, весьма-удобно расположившияся под тентом на палубе, и серьёзные пассажиры на носу парохода, курившие приятную утреннюю сигару и ждавшие отправления.

Зазвонил колокол. "Нет ли еще кого береговых? Последний удар - и продавец Лондонской жизни, Белля, перебегает по сходне; Джоны отъезжающих бар и джентльменов стоят в линию на закраине пристани и прикладывают руки к шляпе; Гутчинсон отдает ту же честь мне - мне, да благословят его Небеса! Я оборачиваюсь, восхищенный и растроганный до-нельзя, и кого же вижу, как не капитана Гикса!

-- Галло! и вы здесь? говорит Гикс тоном, выражавшим, повидимому: Чтоб чорт тебя побрал, да ты везде!

Гикс один из тех молодых людей, которые как-будто везде являются черезчур часто.

Каким-образом получают они всегда отпуски из своих полков? Если в них нет нужды в отечестве - а нужды в них конечно нет, если они только и делают, что шатаются по целым дням за решеткой Роттен-Роу, или гремят своими шпорами на всех лондонских балах - если, говорю я, в них не нуждаются дома, то почему бы их не спровадить куда-нибудь в Индию, в Новую Голландию, на Демерару, или в Сьерра-Леоне? Чем дальше, тем лучше: пусть бы они обтерпелись в каком-нибудь порядочно-нездоровом климате. Вот, например, капитан Гикс - капитан Ленслоть Гикс, если вам угодно: вся его жизнь протекает в завтраках, курении сигар, верховой езде, билльярдной игре, полковых обедах, польке и опять курении сигар, и da сиро все остальное, в покручиваньи усов и туре отдохновения по европейскому материку, после вскх этих постоянных и утомительных работ.

-- Как поживаете, капитан Гикс? говорю я. - Куда это вы?

-- О, я на Рейн! Все теперь на Рейн.

-- А кто у нас пассажиры? есть кто-нибудь? спрашиваю я небрежно-фэшонэбльным тоном. - Кому принадлежит эта страшная груда багажа, под надзором горничной, курьера и британского лакея? Большущее белое А намалевано на всех ящиках и чемоданах.

мне это знать! отвечает Гикс, покраснев с досады, и отходит прочь с своею размашистою, кавалерийскою походкой. А между тем приятель мой, Ленкин, разсматривает его с восхищением, любуется его блестящими сапогами, цепочками и брелоками, усами и бакенбардами, перчатками и прочими принадлежностями франтовства, в роде того, как дамы султанского гарема разглядывали одну посетившую их важную леди из Парк-Лена; или как простодушные подданные Монтезумы смотрели на одного из увесистых латников Кортеса.

-- Должно-быть, по-крайней - мере, маркиз, шепчет мне Ленкин, который советуется всегда со мною насчет касающихся общества вопросов - ему угодно иметь высокое мнение о моей светской опытности.

Я расхохотался презрительно: "Это! Драгунский капитан, а отец его стряпчий на Бедфорд-Роу. Усы мещанина, мой любезный Ленкин, растут нехуже бороды какого-нибудь маркиза; а чтоб выучиться полькировать, ненужно много благородной крови. Еслиб вы были помоложе, Ленкин, мы с вами, платя по шиллингу за вечер, могли бы ходить в казино мистера Лаурента и выучились бы плясать польку нехуже этого молодца, в самое короткое время. Только, вы знаете, мы презираем подобные пустяки, мы народ слишком-ссрьёзный, слишком-солидный.

-- И слишком-толстый, прибавил Ленкин со смехом.

-- Говорите о себе. Если вы сами не можете плясать, то другие могут плясать вокруг вас: стоит только украсить вашу старую лысину гирляндою, да выставить вас на лужок, тогда и из вас нашли бы какую извлечь пользу.

-- Я очень-рад пригодиться на что-нибудь приятное; тогда, покрайней-мер, мне был бы случай посмотреть на хорошеньких. Оне что-то не показываются в Пуми-Курте, или в Клубе, куда я хожу обедать. Вот вы, Титмарш, счастливец бы бываете в свете; а что до меня, я никогда...

-- А судейския жены - что, плут? Впрочем, на свете нет человека довольного. Единственная причина досады моей на этого капитана та, что на вечере у мистрисс Перкинс, когда я только успел разговориться с премиленькимь творением - которое знает все мои любимые места из Теннисона и преобворожительно спорит об епископских делах - вдруг, в самую приятную минуту разговора, является этот Готспур и увлекает ее в польку. Что нам с вами делать, с польками, Ленкин? А он повел ее к ужину - что нам с вами делать с этими бальными ужинами?

-- А не думать о них, отвечал философ Ленкин. - Однако время завтракать, не пойдем ли и мы?

Пока мы разговаривали, целая благовонная процессия буфетчиков и их прислуги вышла из камбуза с блюдами, под жестяными покрышками, и спустилась в каюту. Пароход межлу-тем миновал Гринвич и выбирался из леса мачт, обозначающого вход в Лондон.

Владельцами безчисленных ящиков, сундуков, шкатулок, дорожных мешков, картонов и футляров, с литерою А, оказались три дамы и худощавый джентльмен, лет тридцати-двух или трех, вероятно, муж одной из них Под мышкою его было необъятное множество шалей, платков и платочков. Кроме того, в его ведении была целая связка "Морреевых Дорожников", "Путеводителей ни Материку", и вязанка парасолей и зонтиков, которую он должен был носить перед главою своего общества, как ментор вязанку прутьев с секирою перед римским консулом.

Главою общества этого джентльмена была, очевидно, толстая дама. Она размахивала парасолем, как фельдмаршальским жезлом, и разсовывала туда и сюда багаж и слуг. "Горэс, мы сядем здесь", воскликнула она, указывая на комфортэбльное место палубы. Горэс тотчас же положил туда шали и книги. "Гирш, avy vou canty les bagages? front sett morso ong tout?" - "Foui, Miladi," отвечал немец-курьер с полусердитым поклоном. "Боумэн, посмотри, чтоб Финчь было спокойно и пошли ее ко мне." Исполинский Боумэн, в полу-ливрее, с огромными гербовыми пуговицами и с остатком пудры от лондонского сезона на волосах, кланяется и идет исполнить приказание миледи.

Я узнаю Гирша, лицо очень-знакомое на европейских больших дорогах, по которым он путешествовал со многими английскими господами. С кем он отправляется теперь? - Мистер Гирш в качестве курьера при особах мистера и мистрисс Горэс Милликен. "Они обвенчаны несколько месяцев тому назад и путешествуют", говорит Гирш, нахмуря брови - "с миледи, маленькою мистрисс Милликен. " - А кто такая миледи? Гирш хмурится еще сильнее: Miladi Гиггльбюри"... В это время та снова закричала Гирш, Гирш!" и он побежал к ней.

Это та самая важная леди Кикльбюри с Поклингтон-Сквера, около которой мистрисс Перкинс так хлопотала на своем последнем бале, и которую мистер Перкинс повел к ужину - помню. Когда умер сэр Томас Кикльбюри (он был одним из стариннейших обитателей Сквера), кто не помнит герба под баронетской короной с двумя шарами, который вдруг явился над No 36? Сын её быль тогда в Итон-Колледже, а после получил степень в Оксфорде и отличался у Плэтта и в Озисстри-Клубе. Он убежал в Сент-Джемс из большого дома на Поклингтон-Сквере, а потом в Италию и на Средиземное Море, где пробыл несколько времени в полезном изгнании. В прошлом году толковали, будто старшая дочь её выходить за лорда Рофгеда; но лорд Рофгед женился на мисс Брент: а Горэс Милликен, к величайшему своему изумлению, увидел себя объявленным женихом мисс Лавинии Кикльбюри, после достопамятного вечера у леди Полькимор, где мисс Лавиния, почувствовав слабость, вышла на террасу под руку с мистером Милликеном. Их обвенчали в январе - партия недурная для мисс Кикльбюри. Леди Кикльбюри будет приезжать каждый год в Пидженкот и гостить по шести месяцев у дочери и зятя. Теперь они поехали за границу, и она с ними. Ей непременно надобно быть при Лавинии в её теперешнем положении.

Гуляя по палубе рука об руку с Ленкином, я рассказываю ему бегло эту историю. Он только удивляется моему знанию света и говорит: "Да помилуйте, Титмарш, вы знаете решительно все!"

-- Да, я знаю, мой любезный Ленкин. Живя в обществе, и в довольно-хорошем обществе, позвольте присовокупить, нельзя же без этого.

Дело в том, что все вышеизложенные подробности известны чуть ли не всякому в нашем соседстве. Леди Кикльбюри встречается с нами нечасто, и к ней ездит все народ гораздо-важнее нас. Но мы знаем многое о них. Например, она удостаивает иногда посещением мистрисс Перкинс, с фирмою которой имеет денежные дела; иногда, может-быть, она и забирает вперед, но об этом я ведь, разумеется, ничего не знаю.

Спустившись с Ленкином завтракать в каюту, мы находим, что виднейшия, если не лучшия, места за столом заняты обществом леди Кикльбюри; колоссальный лондонский лакей производит совершенные потемки в каюте, где он, сгорбившись, подает чашки и тарелки своим господам.

(Для чего они всегда кладут ил в кофе на пароходах? Почему чай имеет всегда вкус вареных сапогов? Почему молока всегда мало и оно всегда так жидко? Зачем они всегда подают эти истекающия кровью вареные бараньи ноги за обедом? Спрашиваю, отчего все это? На пароходах других наций вас кормят хорошо. Не-уже-ли невозможно, чтоб Британия, правящая волнами, позаботилась хоть немножко о съестных припасах, и чтоб мясо было порядочно сварено под флагом Соединенных Королевств? Я только так, мимоходом, делаю этот интересный вопрос, и потом снова принимаюсь за свой рассказ.)

И так, когда мы с Ленкином спустились в каюту, все столы были заняты жующими пассажирами. Правда, около леди Кикльбюри нам показалось, будто уцелели два порожния места; но лишь только она заметила наши устремленные туда взоры, как тотчас же раскинула свои юбки так широко, что оне заняли вдвое более места, чем бы им следовало по законам природы и кроения дамских костюмов. Кроме-того, она закричала: "Горас, Горас! и закивала, замигала и зажестикулировала своему зятю так выразительно, что он немедленно расширил и свое крыло. Следственно, этот шанс завтрака у нас отнят. Нам достанется чай на третьей воде и придется жевать те черные бараньи котлеты, на которые никто не покушается.

В эту минуту раздастся чистый и нежный голос высокой дамы с черным вуалем: "Мистер Титмарш!" Я вздрагиваю и произношу в полголоса восклицание почтительного удивления, узнавая особу неменее как высокопочтенной графини Найтсбридж, которая кушает чай, ломая сухарики своими тоненькими пальчиками и сидя между бельгийским барышником и немецким виолончелистом, получившим отпуск после оперы.

Я шепнул Ленкину имя миледи. Сержант-адвокат смотрит на нее с удивлением и почтением. Даже и он, в пустынях Нуми-Курта, слыхал об этом светиле нашего высшого общества, о женщине, которою восхищались мужчины и даже женщины, об этой Диане, безупречной, но безпритязательной, об этом совершенстве, которому имя: леди Аурелия Найтсбридж. Муж её наслаждается весьма-немногими из её качеств. Да и как ему? Его наслаждения - лисья травля и скачки, курительная комната в Отели Путешественников; скажем ли что еще? - иллюминованные арки воксала и прыжки растрепанной Терпсихоры! Милорд Найтсбридж имеет свои недостатки - увы! даже перство Великобритании не изъято от них. Имея женою Диану, он убегает из чертогов, где заседает она. ясная и безпорочная, и его можно найдти в облаках дыма, в тех пещерах, где Трубочист поет песнь смерти, или судья вакханалий произносит свои сатировские приговоры. Итак, лорд Найтсбридж имеет свои недостатки, но он страдает подагрой в Рулеттенбурге на Рейне, и добрая супруга спешит туда ухаживать за ним.

-- Я кончила, говорит леди Пайтсбридж, вставая и приветливо кланяясь мне. - Можете занять это место, мистер Титмарш. Я сожалею, что кончила свой завтрак: я продлила бы его, еслиб могла подумать, что вы сядете подле меня. Благодарю вас... Я подал ей перчатку: такая безразсудно-крошечная перчатка! - Мы встретимся на палубе, когда вы отзавтракаете.

И она выходит с грациозным величием королевы. Не умею сказать, как это и отчего? но когда эта дама говорит вам: "Здравствуйте", вы чувствуете, что никто другой не в-состоянии сказать этого, как она. Во всех её действиях, словах и мыслях та же спокойная грация и гармония. Она не весьма-хороша собою: она худощава и лицо имеет грустное выражение; она не весьма-остроумна, но только поддерживает всякий разговор, о чем бы он ни был; а между-тем, будь на ней хоть черное, саржевое платье, и вы все-таки скажете, что это какая-нибудь принцесса или герцогиня. Будь ей хоть сто лет, и вы все-таки найдете ее прекрасною. Я видел раз, как она молилась в Антверпенском Соборе и не мог свести с нея глаз - так чиста и спокойна была она.

- лишь-только этот благосклонный жест был замечен обществом Кикльбюри, там как-будто все пришло в движение: все закивали головами и обратили взоры на леди Найтсбридж. В честь её, когда леди Кикльбюри разглядела ее достаточно в лорнет, вдова баронета встала и отвесила самый уважительный реверанс, пятясь назад так, что она упала на подушки кормовой части парохода. Леди Найтсбридж не заметила поклона, потому-что не отвечала на него, вышла легкими шагами из каюты и исчезла на палубе. Она как-будто не ходила, а скользила.

Мы с Ленкином заняли свои места, так-как барышник отодвинулся для него; я не мог удержаться от торжествующого взгляда на партию Кикльбюри, как будто говоря им: "Ну-ка вы, народ модный, с надутыми минами - посмотрите-ка на нас!"

В это время я заметил, что какое-то прехорошенькое личико смотрит на меня со смехом, кивает мне, потом наклоняется для объяснения к своей мама, как-будто давно меня знает. Ба, да это та самая хорошенькая мисс, с которою я имел на вечере мистрисс Перкинс такой восхитительный разговор, прерванный приглашением на польку капитана Гикса! Так вот мисс Кикльбюри, о которой моя приятельница, мисс Перкинс, так много мне рассказывала - Девицы разговаривали между собою, когда я имел счастье подойдти к ним, и мисс Перкинс тотчас же ушла к гостям. Так это мисс Фанни Кикльбюри!

Я почувствовал в груди болезненное ощущение. Ленкин мог бы это заметить, еслиб честный сержант-адвокат не был так поражен очаровательною леди Найтсбридж, и ум его не пришел в неспособность замечать другие предметы. Болезненное ощущение - которое я постарался скрыть оскалением зубов и любезным поклоном мисс Фанни - прострелило меня насквозь, когда я подумал: нечего секретничать о Гиксе.

Он танцовал с нею, он ужинал подле нея, и он здесь, на пароходе. Где же этот Драгун? Ищу его взорами. А вот, в отдаленном уголке, из которого, однако, он может видеть все семейство Кикльбюри он жрет свой завтрак, этот дюжий, долговязый франт!

Пополудни все пассажиры вышли снова наверх и мисс Фанни пошла ходить по палубе со своею мама, как пара фрегатских капитанов. Увидя меня, мисс Фанни остановилась, улыбнулась и узнала джентльмена, который так позабавил ее у мистрисс Перкинс. Какое милое, доброе существо Эллиза Перкинс Оне выросли вместе и она имела твердое намерение писать Эллизе обо всем, что с нею случится во время путешествия.

-- Не-уже-ли обо всем? спросил я свойственным мне насмешливым тоном.

-- То-есть о том, о чем стоит писать. Есть много вещей очень-скучных, есть много людей очень-глупых. Но все, что вы скажете, мистер Титмарш, я смело могу записать. Вы знаете забавные книги мистера Титмарша, мама?

Мама сказала, что слыхала о них и что оне, конечно, очень забавны.

-- А та дама - гм - ведь вы говорили сейчас с леди Найтсбридж, сэр?

-- Да, она едет к лорду Найтсбриджу, который страдает подагрой в Рулеттенбурге.

-- О, как это счастливо! какое необыкновенное сцепление обстоятельств! Ведь и мы туда же едем, воскликнула леди Кикльбюри.

Я отвечал, что в нынешнем году решительно все едут в Рулеттенбург.

-- Я слышал о двух джентльменах, графе де-Карамболе и полковнике Кэнноне, что они должны были спать на билльярде, за недостатком кроватей.

-- Мой сын, Кикльбюри - знакомы вы с сэром Томасом Кикльбюри? сказала миледи весьма-величаво: - находится в Рулеттенбурге и приготовит для нас квартиру. Тамошние ключи, по мнению докторов, будут особенно полезны для моей дочери, мистрисс Милликен, с которою я и еду, хотя это мне очень-отяготительно; но на что не решится мать, мистер Титмарш? Вы, кажется, говорили, что... что бываете в Найтсбридж-Гоузе? Я слыхала, что теперь там ужь не так веселятся, как прежде. Я, конечно, ничего этого не знаю. Я моя фамилия также не из новейших в нашем графстве. Вы, может-быть, слыхали об отце моем, генерале Гуффе? Он был адъютантом герцога Йоркского и ранен подле его королевского высочества при бомбардировании Валансьенна. Мы не выходим из своей сферы, сэр.

-- Какая прекрасная женщина мистрисс Перкинс, сказал я - и какой хорошенький бал был у нея в прошедший раз; согласны вы со мною, мисс Кикльбюри?

-- Мне он был препротивен. То-есть, я хочу сказать, он был очень-приятен до-тех-пор, пока... пока этот несносный человек - как его звали? не пришел и не заставил танцовать с собою.

-- Как, разве вы равнодушны к красному мундиру и усам?

-- Я боготворю гений, мистер Титмарш! сказала мисс Фанни, и прекрасные голубые глаза её направили за меня самый смертоносный взгляд. - Я помню наизусть все ваши сочинения, кроме последняго, которое терпеть не могу. Решительно скажу, что оно презлое, мой милый Скотт! - Как вы это могли? А вы напишете что-нибудь новое к Рождеству?

-- Непременно. Разсказать вам?

-- О, прошу вас! воскликнуло это живое, обворожительное существо, хлопая в ладоши. Мы принялись разговаривать. Это случилось по соседству Лавинии (мистрисс Милликен) и её мужа, который был в безпрерывных попыхах, принося и унося книги, сухари, полушки и плащи, флакончики, итальянскую собачку, и бегая за тысячью потребностей своей бледной и интересной супруги. О, как она изнемогала! как капризничала! как безпрестанно то или другое было ей не по вкусу! и какою рысью заставляла она ходить бедного Милликена!

После беседы с мисс Фанни о плане моего нового сочинения, который она нашла восхитительным, она продолжала

-- Никогда в жизни не было мне так досадно, как, помните... когда пришел этот несносный человек и прервал наш милый, чудесный разговор, мистер Титмарш.

-- Вы не шутите? А ведь этот несносный человек здесь на пароходе. Вон он у трубы, курит и смотрит на нас. Посмотрите.

-- Вижу, вижу, мистер Титмарш.

-- По зачем же он здесь? спросил я avec un fin sourire.

-- Зачем оно здесь? Зачем мы все здесь? Как мы с вами встретились?.. о, как я рада, что встретила вас опять! Вы верно не предполагаете, что мне, может быть, известно, каким образом этот ужасный человек очутился на пароходе?

-- О, он, может-быть, очарован парою прелестных, голубых глаз мисс Фанни! Не он один...

меня за то, что я пошла с ним танцовать в тот вечер - хотя у бедной, милой мистрисс Перкинс не было ни одной замечательной фигуры, то-есть, кроме вас, мистер Титмарш.

-- А я не танцор, заметил я со вздохом.

-- Терпеть не могу танцоров. Они только и умеют танцовать.

-- О, напротив: некоторые из них умеют курить, другие умеют ездить верхом, а некоторые даже знают грамоте.

-- О, какой вы злой насмешник! Я решительно боюсь вас.

-- А некоторые премило картавят, продолжал я, передавая с удивительною верностью жеманную манеру капитана Гикса.

Фанни посмотрела на меня пристально с каким-то особенным выражением. Наконец она разсмеялась.

-- О, вы злой, злой человек! Какой вы удивительный мимик и с таким умом! Приведите к нам капитана Гикса - так его зовут? Выведите его на сцену и представьте его мама: ступайте!

Мама, между тем, выждала свое время и направилась к каютному трапу, лишь только показалась леди Найтсбридж, выходившая наверх. Отступить назад, отвесить глубочайший реверанс, воскликнуть: "Леди Найтсбридж! я имела честь встретить вас в - гм - гм - Гоузе" (названия я не мог поймать - все это было для леди Кикльбюри делом одного мгновения и принято с обычным спокойствием молодою леди.

-- И смею надеяться, продолжала леди Кикльбюри; - что это очаровательнейшее дитя - матери позволительно говорить так - что лорд Пимлико поправился от своего коклюша? мы так безпокоились о нем. Наш домашний доктор, мистер Топлом, и он обыкновенно приходил из Найтсбридж-Гоуза к нам, на Поклингтон-Сквер. Я сама очень-неравнодушна к коклюшу. Мой милый сын страдал от него ужасно; вот эта милая девушка, моя старшая дочь, которую вы видите лежащею на скамье - она весьма-деликатного здоровья, и только недавно замужем - конечно, не такая партия, какой бы я могла желать: но мистер Милликен из хорошей фамилии и в дальнем родстве с вами, миледи. Один из Милликенов, в царствование Джорджа III, женился на мисс Больтимор, а Больтиморы, я думаю, вам двоюродные - они обвенчались в нынешнем году, но Лавиния так ко мне привязана, что не может разстаться со мною, и я поехала за границу только для нея. Мы едем в Рулеттенбург. Я, кажется, слышала от моего сына, что лорд Найтсбридж в Рудеттенбурге.

-- Если не ошибаюсь, я имела удовольствие видеть сэр Томаса Кикльбюри в Найтсбридж-Гоузе, сказала леди Найтсбридж несколько грустным тоном.

-- Право! а он не сказал мне ни слова!

Он всегда смеялся, когда она говорила о своем родстве, и рассказывал ей всякого рода смешные анекдоты, лишь-только она попадала за любимую тэму. Но как бы то ни было, а знакомство сделано. Леди Никльбюри решилась не отставать от леди Найтсбридж; даже среди страданий от морской качки и в самых потаенных убежищах дамской каюты, она пыталась говорить с нею о свете, о лорде Пимлико и о своем отце, генерале Гуффе, бывшем адъютанте его высочества герцога Йоркского

Нечего и говорить, что не обошлось без этих страдании от качки. Вскоре после того, как мы миновали Рамсгэт, сержант-адвокать Ленкин, который во все время был в чрезвычайно веселом и сатирическом расположении духа (он цитирует Горация, мои любимые места, как автор, мне же, и у него какая-то особенная, умеренная усмешка, презабавная), Ленкин теперь, с печальною физиономией, убрался в свою койку. Ужь, право, не постигаю, как он упаковал туда свое массивное. шестифутовое тело!

Когда леди Найтсбридж спустилась в каюту, за нею туда же потянулась леди Кикльбюри. Милликен с женою остались на палубе и страдали вместе. Пальмовую ветвь славы следовало бы присудить этому человеку за его ангельское терпение, энергию и страдания. Он отправлялся отъискивать горничную мистрисс Милликен, которая не хотела идти к своей госпоже. Он же, самый застенчивый из людей, врывался приступом в дамскую каюту - этот морской гарем - за флакончиком с солями к своей теще. Он опять пошел за стаканом воды и коньяком, и просил, умолял, обожаемую Лавинию проглотить хоть каплю; а обожаемая Лавиния отвечала на эти мольбы: "Не хочу... поди прочь... не мучь меня, Горэс", и так далее. Когда в услугах его не нуждались, кроткий супруг опускался на скамью, у ног жены, и мучился молча.

(ПримеВ супружеской жизни, мне так кажется, часто бывает или Милликен с женою, или диаметрально противное. Ангелы ухаживают за мучителями, или кроткий, мокрая курица супруг разстилается перед своею владычествующею половиной. Если я когда-нибудь женюсь, то знаю, какого рода жену я выберу; я не избалую ее чрезмерною угодливостью и не испорчу её прекрасных качеств пагубною покорностью её капризам.)

Миленькая мисс Фанни осталась наверху и смотрела на небесные светила, когда они там засверкали, и на Форландские маяки, когда мы мимо их проходили. Я хотел беседовать с нею; хотел шепнуть ей слово нежного чувства... тонкий намёк... дыхание души, стремящейся к сочувствию... мучения и порывы раненного духа, печального и пораженного, но несовсем убитого для надежды; чувствующого, что доска надежды еще проглядывает среди обломков крушения... еще способного смотреть на звезды и океан, восхищаться их блеском и его бесконечною синевою. Одним словом, я хотел воспользоваться благоприятною случайностью безмолвной ночи, чтоб обнажить перед нею сокровища сердца, все-еще юного, говорю это с истинным счастьем: но обстоятельства не допустили меня излить перед ней мою поэтическую душу; дело в том, что и я нашелся вынужденным убраться в каюту и лечь за спину, чтоб сколько-можно удерживать другия внутренния побуждения, боровшияся во мне и порывавшияся из меня.

Раз, в одну из ночных вахт, я встал и вышел на палубу; мне показалось, что качка была не очень-сильна, однако Нептун был неумолим. Кроткия звезды смотрели вниз, но не дали мне внутренняго мира. Лавиния Милликен казалась спящею, а Горэс, как-будто в мертвом оцепенении, лежал, свернувшись, у её ног. Мисс Фанни перешла к правому борту судна и мне померещилось, как-будто подле нея был какой-то джентльмен; но я не мог ясно различить предметы, а потому снова спустился в наше страшное логовище, где Ленкин спал, а под ним немец-скрипач храпел не хуже своего виолончели.

На следующее утро все мы ожили и захлопотали, как пчелы, мы плывем по спокойным водам ленивой Шельды. Буфетчики начинают готовить завтрак с свойственным им утренним усердием. Растянувшихся на волосяных диванах сонливцев будят каютные юнги своею суетней, толкотней и раскидыванием над ними скатертей. Я выбрился, оделся весьма-опрятно и вышел наверх, когда мы проходили мимо маленького голландского форта, описанного в "Моррэевом Путеводителе", и давшого мне случай позабавиться, мистифируя бедного Гикса и леди Кикльбюри, которая, конечно, не из проницательных. Так или иначе, а драгун прицепился к обществу леди Кикльбюри и они вместе разглядывали форт и голландский флаг, развевающийся решительно как на картинах Вандсфельда. и ленивые суда, и высокия, заостреные крыши, и одутловатые башни церквей, и плоские луга, разстилавшиеся перед нами в тумане, как на картинах Кюйна.

Совестно сознаться, но я отливал вдове баронета и драгунскому капитану самые нелепые пули насчет этого форта. Как его защищал голландский патриот, Сваммердам, против союзных сил герцога Альбы и маршала Тюренна, у которого оторвало ногу, когда он вел на последний, неудачный приступ, и который, обращаясь к своему адъютанту, сказал "Allez dire au Premier Consul, quo je meurs avec regret de ne pas avoir assez fait pour la France!" - Это дало леди Кикльбюри случай, рассказать анекдот о герцоге Йоркском и бомбардировании Валансьенна; а Гикс смотрел на меня с озадаченным и взывающим видом, и намекнул, что я "труню".

-- Труню, право! восклицаю я, взглянув выразительно-лукаво на мисс Фанни. - Не-уже-ли вы думаете, что я решусь трунить над вами, капитан Гикс! Если вы сомневаетесь в моей исторической верности, то загляните только в "Biographie Universelle"...

-- О, да, "Biographie Universelle", все это очень-хорошо; но я никак не могу разобрать, когда вы говорите серьёзно и когда шутите, и мне всегда кажется, что вы хотите карикатурить меня, ха, ха! И он засмеялся, этот добродушный драгун смеялся, воображая, что отпустил шутку.

Я просил его судить обо мне не так строго, но он опять засмеялся: - Ха, ха! я все-таки того и жду, что явится новый нумер вашего "Punch" и мне от него не спастись, ха, ха!.. О, честный, молодой Гикс!..

Все пассажиры были бодры и веселы. Туман разнесло, солнце засияло, дамы болтали и смеялись; даже мистрисс Милликен была в духе и очень-весело, и непринужденно разговаривала с нами. "Жена моя вся разум!" говорил восторженный муж, любуясь ею. Она сказала весьма-любезно, что для нея большое удовольствие встретиться с литератором, с человеком сведущим, а то часто приходится жить с людьми, которые нас не понимают. Она спросила о моем товарище, том высоком джентльмене - адвокат-сержанте Ленкине - литератор ли он? Когда я сказал, что Ленкин знает Латини, Грековщины, истории, законов и всего на свете, больше, чем все пассажиры вместе, она удостоила смотреть на него весьма-милостиво и вступила в разговор с моим скромным приятелем. Вот тут-то муж её и сказал, что "Лавиния вся разум!" А леди Кикльбюри заметила, что она сама нелитературная женщина; что в её время для британской женщины требовалось немного познаний, лишь бы она понимала духа века и свои обязанности, что совершенно неоспоримо и чем Британия, по справедливости, гордится, то, позвольте сказать, оне знают это сами как-нельзя-лучше.

Так-как разговор, под влиянием мистрисс Милликен, сделался чрезвычайно-умственным, то бедный Гикс весьма-естественно почувствовал себя в неловком положении; он положил конец литературе, начав восхищаться головными уборами дам - "Капоры, капюшоны, как вы их называете?" спросил он у мисс Кикльбюри. Действительно, на ней и сестре её были синие, атласные капюшоны, которые вошли после в такую моду, и о которых я не стал бы говорить, еслиб мисс Фанни не сказала.

-- Эти капоры, капитан Гикс? Мы называем их уродами!

Как же она сама была мила, когда это сказала! Голубые глаза выглядывали из-под синяго капора так лукаво и весело; ямочки заиграли на щеках и подбородке; голосок звучал так сладко и свежо, что сердцу, нелюбившему никогда других цветов, кроме растительных, грозила гибель неминуемая. Сердце это болело и измучилось частыми обманами надежд, неверностью, коварством, в сердце этом отчаяние было постоянным жильцом, а теперь, в мрачных и одиноких тайниках его заиграл слабый луч, надежда приотворила форточку... начала впускать туда солнечный свет и теплоту... начала.. О безумие, безумие! О, Фанни! о, мисс Кикльбюри, как же были вы прелестны, когда сказали, что эти капоры называются "уродами" - уроды, да!..

Мы излагаем здесь больше хронику чувств и характеров, нежели мест и событий. Во все это время пароход наш быстро поднимался по реке, и мы скоро увидели перед собою стройные шпицы Антверпенского Собора, озаренные розовыми лучами солнца. Мы с Ленкином уговорились остановиться в гостиннице "Grand Laboureur", на Мейрской Площади. Там подают какие-то особенные пирожки с пареньем; сколько запомню, в последние двадцать лет я не едал лучше этих пирожков - они были так же вкусны, как те, которые мы ели еще ребятами. "Laboureur" старинная, спокойная, комфортэбльная гостинница; а в Англии нет человека, который бы любил больше хорошо пообедать, чем приятель мой, Ленкин.

-- Где вы остановитесь? спросил я у леди Кикльбюри.

-- Мы в Сент-Антуане, разумеется. Все останавливаются в Сент-Антуане. Мы там отдохнем, потом "отделаем Рубенса", а завтра отправимся в Кёльн. Горэс, позовите Финч и Боумэна; ваш курьер, если он удостоит служит мне, может присмотреть за вещами.

-- Я думаю, Лэнкин, сказал я: - так как все, повидимому, останавливаются в Сент-Антуане, так и мы туда же, чтоб обществу не разрозниваться.

-- Я полагаю, что и я также, говорить Гикс, как-будто и он принадлежит к вашему обществу.

Что за величественное зрелище, когда мы вышли на берег и останавливались безпрестанно, чтоб оглянуться на Гирша, наблюдавшого за багажом всех Кикльбюри и сыпавшого всеязычными проклятиями на носильщиков. Если холостяк чувствует иногда свое грустное одиночество, или какая-то зависть заберется в его сердце, при виде красоты на руке другого, или ласковых взоров, обращенных не на его фигуру - то, по-крайней-мере, в путешествии, когда с ним всего-на-все небольшой чемодан или дорожный мешок, он может утешаться, глядя на безчисленные принадлежности, около которых приходится хлопотать человеку женатому и отцу семейства. Женатый Британец на европейском материке побольше, как суперкарго багажа. Багаж составляет его утренния помышления и ночные страхи. Когда он плывет по Рейну, один глаз его любуется живописными развалинами, а другого он не смеет свести с багажа. Когда он на железной дороге, то всегда думает, или жена заставляет его думать: "Все ли цело? Не растерялось ли что-нибудь?" Багаж льнет к нему и не покидает его, кроме тех вдвойне горестных случаев, когда какой-нибудь чемодан или сундучок покинет его, как иногда случается. Дорожные мешки давят ему грудь ночью, а забытый ящичек жены тревожить его безпокойный сон мрачными видениями!

Если не ошибаюсь, леди Найтсбридж, узнав, что семейство Кикльбюри останавливается в Сент-Антуане, села в карету с своею горничной и поехала в другую гостинницу. Мы встретились с нею в соборе, но она держалась поодаль от вашего общества. Милликен и мисс Фанни полезли на колокольню. Я слишком-старый путешественник, не гожусь подниматься по этим безчисленным ступеням затем только, чтоб у меня закружилась голова от раскинутых под моими ногами низменных стран, и остался внизу с мистрисс Милликен и её матерью.

Когда наши любознательные спустились, мы спросили, что они видели?

-- Мы видели там наверху капитана Гикса, отвечал Милликен. - Я очень-рад, что ты не пошла, Лавиния. Тебе бы тяжело было на такой высоте, слишком-тяжело.

его во время перехода!

Мы отделываем Рубенса, как выражается леди Кикльбюри; бредем гурьбою из собора в картинную галерею, из церкви в церковь. Осматриваем спокойный старинный город, с его башнями и шпицами, биржу и обширную ратушу: во всех этих прогулках я имею честь вести под руку леди Кикльбюри и слушать тысячи интересных подробностей касательно её жизни и семейства. Как Милликен недавно отстроился в Пидженкоте: как он будет получать по две тысячи фунтов лишних в год, по смерти дядип: как энергически миледи прекратила разом ухаживанья за своею дочерью этого безнравственного лорда Рофгода, которого Лавиния всегда не терпела и который женился на мисс Брент чисто с досады. Это избавление большое счастие для её милой Лавинии. Рофгод пренегодный и расточительный молодой человек, один из университетских приятелей Кикльбюри, у которого их, к-сожалению, слишком-много - увы! - и она пускается в дальнейшия подробности о поведении Кикльбюри: несчастный мальчик курит, играет на бильярде и пристрастился к скачкам; миледи опасается, что он ужь попромотался и боится не пристрастился ли он и к игре в Рулеттенбурге; она едет туда, чтоб отвлечь его, если возможно, от опасных товарищей и опасных развлечений. Чего не может сделать мать? Она написала ему только накануне отъезда из Лондона о изшествии своем и всего семейства на него. Он во многом похож на своего покойного отца: та же откровенность, то же добродушие, та же безпечность и, увы! та же страсть к удовольствиям. Но она преобразовала отца и приложит все старания, чтоб направить на путь истинный совращенного сына. Она имеет для него в виду выгодную женитьбу; невеста, это правда, не очень-хороша собой, но обладает прекраснейшими правилами и очень, очень-недурным состоянием. Она и из города уехала, как-будто затем, чтоб убежать от этой невесты, но она знает что делает.

Я говорю ей что молодёжь всегда будет молодёжью и должна перебеситься; думаю про себя, что нашествие маменьки, может-быть, больше удивит, чем обрадует молодого сэра Томаса Кикльбюри. и нахожу, что миледи распространяются немножко черезчур о себе, своем семействе, своих добродетелях и дочерях; но она не пременно хочет сделать меня поверенным всех своих тайн. Все время, чти мы "отделывали" Рубенса, она толковала о кикльбюрийских картинах, о своем портрете, писанном Лауренсом, который признан лучшим его произведением, о способности к рисованью Лавинии и о том, как разорительны музыкальные учители мисс Фанни; о доме своем в городе, где она надеется меня видеть; о том, как вечера её прекратились по случаю болезни дворецкого. Словом, все Кикльбюри, да Кикльбюри, так-что я весь болен. О, мисс Фанни! все это я переношу, как старый дурак, за случайный взгляд твоих светлых глаз и ради твоего розового личика!

(Еще примечание). "Мы надеемся видеть вас в городе, мистер Титмарш". Шутки! Еслиб все те, с кем мы встречались за границей и от кого слышали: "мы надеемся видеть вас часто в городе." сделали хоть малейшее усилие для осуществления своих надежд, послав, по городской почте простую пригласительную строчку, какое бы можно было иметь необъятное обеденное знакомство! Но я всегда недоверяю людям, которые говорят: "Мы надеемся видеть вас в городе."

Ленкин возвратился домой под-вечер, перед самым обедом. Он ходил по всему городу один и видел церкви, башни, укрепления, Рубенса и все. Он преисполнен Эгмонтом и Альбой. Он знает до последней подробности всю историю осады, когда Шассе защищал Антверпен, а французы нападали на него. После обеда мы пошли с ним бродить по набережным. Потом, когда мы спокойно закурили свои сигары в садике гостинницы. мистер Ленкин пустился разсуждать о картинах Рубенса; из слов его ясно было, что ученый юрист понимает как-нельзя-лучше красоты живописи, равно как все другия красоты мира сего, и оценяет с толком всю силу, весь гений, все величие антверпенского светила. Самым скромным образом на свете заметил он одного ученика, который ловко рисовал в музеуме, и заказал ему для себя несколько копий с Рубенса, знаменитого Вандика и с чудного "Поклонения Волхвов": эта картина, по мнению Ленкина, даже выше соборной. Он говорит, что считает мисс Кикльбюри прехорошенькой девочкой; что все мои лебеди небольше как гуси, и что толстая леди, со всеми грациозностями и важничаньем, самая нестерпимая старая зараза в мире. Ленкин судит вообще очень здраво, но в нем слишком-много сардонического юмора. Он испорчен тем, что старый холостяк и что живет в этом заплеснелом Пумп-Курте. Он не может ценить женщин настоящим образом. Скажем мимоходом, что у него в Пумп-Курте погреб из самых отличных. Наконец мы идем в свои нумера. Нам отвели скромные комнаты на самом верху, и мы удовольствовались ими как философы, у которых по одному только чемоданчику. Большие апартаменты достались семейству Кикльбюри, как и следовали. Который, о! который из этих мерцающих огоньков освещает комнату мисс Фанни?

Гикс также сидит в садике и курит сигару. Он встретился с Ленкином на укреплениях. Ленкин говорит, что он малый толковый и повидимому знает свое ремесло. Всякий может говорить хорошо о чем-нибудь, замечает Ленкин. "А я знаю одного человека, который может хорошо говорить обо всем", говорю я; при чем Ленкин покраснел. Мы берем по оплывшей сальной свечке и идем спать. Нас разбудили за час до отъезда, и мы пользуемся этим периодом, чтоб надивиться досыта герру оберкелльнеру, который важничает, как прилично оберкелльнеру гостинницы, где останавливаются посланники. Он опровергает наши возражения без всяких церемоний, и лицо его украшено вчерашнею бородою, с которою, равно как со всем одеянием своей особы, он повидимому не разставался со вчерашняго дня. Мы узнаем, в несколько запачканном и увядшем виде, щегольские жабо, в которых он являлся вчера за обедом. Прощайте, герр оберкелльнер, желаем никогда не видать вашей физиономии, бритой или небритой, мытой или неумытой!

Но вот идут дамы. "Доброго утра, мисс Фанни. Надеюсь, вы спали хорошо, леди Кикльбюри?"

"Какой страшный счет!"

Не удивляюсь; чего другого можете вы ожидать, когда вам подают такой дурной обед?

Прислушайтесь к ворчанью Гирша над багажемь. Посмотрите на честных бельгийских солдат и на этого толстого Фрейшица, у которого штуцер в одной руке, а другая в кармане. Капитан Гикс расхохотался во все горло при виде жирного Фрейшица и говорит: "Как хотите, Титмарш, а вы должны накарикатурить его! Мы очень-спокойно занимаем свои места: паровой свисток - визгнул и мы несемся по железной дороге, с одною только короткою остановкой, вплоть до ночи, по зеленым лугам и пастбищам, через широкие каналы и старинные города, через Литтих и Вервье, через Ахен и Кёльн, и наконец нас высаживают в Бонне.

Мы ужинаем или пьем чай вместе - путешествие нас препорядочно сблизило; смотрим в книгу проезжающих, как водится, в большой зале гостинницы "Звезды". Да весь свет на Рейне! Вот имена половины наших знакомых.

"Я вижу, что лорд и леди Эксборо поехали дальше", говорит леди Кикльбюри, которой глаза остановились яственно на аристократических именах. "Лорд и леди Валбридж, со свитой; леди Зедлэнд с семейством."

"Галло! вот Котлер Одиннадцатого и Мэк-Молль, артиллерист, en route в Рулеттенбург," восклицает Гикс. "Вы знаете Мэк-Молля? чертовски славный малый - как он курит!"

Ленкин берет книгу и оскаливает зубы с своей стороны: "Ба, и они гуляют по Рейну!" говорит он, и читает;

"Сэр Томас Минос, леди Минос, nebst Begleitung aus England.

Сэр Джон Экос, mit Familie und Dienerschaft aus England. "Сэр Роджер Радамантус.

"Томас Смит, сержант-адвокат.

"Сержант-адвокать Броун и мистрисс Броун, ans England.

"Сержант-адвокат Томкинс, Anglais. Madame Tomkins, Mesdemoiselles Tomkins.

Мистер Кьюси, Conseiller de S. М. la Keine d'Angleterre. Мистрисс Кьюси, три мисс Кьюси."

К этому списку Ленкин присоединил свое имя и имя покорнейшого слуги читателя, под великолепным автографом леди Кикльбюри, которая подписалась за себя, своего зятя и свиту.

Да, мы толкаемся друг за другом, Британцы, верные своей породе! Мы можем покупать Harvey Saure, кайениский перец и моррисоновы пилюли во всех городах земного шара. Мы везем с собою всюду нашу нацию; мы на своем острове, где бы мы ни находились. Toto divisos orbe - всегда отделенные от народа, среди которого живем.

Когда мы, на следующее утро, пришли к пароходу, увенчанный замком утес Драхенфельс красовался перед нами в сиянии утренней зари, и был розовый, как щечки маленького Джекки после утренняго омовении. Как этот розовый отлив идет к хорошеньким ямочкам мисс Фанни! Как приятна сигара на разсвете! Утверждаю, что в это время она как-будто приобретает свежести от природы и получает вкус, какого поимеет после по все продолжение дня. А вино? - и вино также необыкновенно-вкусно за завтраком; только натощак его много не выпьешь.

Это что! Какой-то юноша ужь пьет содовую воду с коньяком. Он опускает стакан на стол и с приятностью прикрикивает. Очевидно, что ему нужно это крепительное: - "Здравствуйте, Титмарш! Я так кутнул вчера ночью, но это ничего".

Это говорит юный потомок и наследник древней фамилии, сын лорда Гримсби, вискоунт Тальбойс. Он путешествует с своим наставником, Барингом Лидером. Гувернёр имеет сильное и естественное влечение к аристократии, а потому, разглядев имя леди Кикльбюри на её чемоданах, он ужь отрекомендовался ей и спросил о здоровье сэра Томаса Кикльбюри, которого он помнит как-нельзя-лучше, и которого часто видал, когда тот был еще студентом в Оксфорде. Немного найдется характеров любезнее и приятнее для наблюдения, как некоторые из оксфордских франтов средних лет, которые цепляются за университет и живут насчет молодых сорванцов. Лидер может толковать о скачках и гонках на гребле с самыми прыткими молодыми джентльменами из Кристчорчь-Колледжа. Айдер выезжает повременам на охоту с лордом Тальбойсом; он хороший стрелок и редко выходить из дома без лягавой или испанской собаки. Лидер знает наизусть "Охотничий Календарь", приезжает в Лондон и обедает у лорда Гримсби, а через каждые два года является и ко двору. Он величайший франт в своем клубе; пьет бордоское и не может переносить портвейна; прежние его университетские товарищи узнают от него все новости об аристократии и обществе, и удивляются ему. Люблю этих старых донов, когда они являются любезными вертопрахами, светскими людьми, членами оксфордского и кэмбриджского клубов, на лондонской мостовой Люблю смотреть, когда они читают в газетной комнате "Morning Post" и замечают: "Эге, у леди Ракстроу еще дочь! Попильтон, недавно было множество народа в N - Гоузе, а тебя туда не пригласили, приятель. У лорда Ковердэля большое общество в Ковердэль-Кастле. Знали вы его в Кристчирче? Он был очень-хорош собою, прежде чем переломил себе носовую кость. Славный ездок", и проч. Позвольте присовокупить, что Лидер, хотя и любит молодых повес, но имеет предоброе сердце: это знают его мать и сестры в Йоркшире; знает вся деревня, которая гордится его положением в большом свете и приветствует его радостно, когда он приезжает на Рождество и говорит им две-три речи, те самые, "которые так понравились лорду Гримсби".

-- Вы незнакомы с лордом Тальбойсом? говорит Лидер леди Кикльбюри непринужденным тоном. - Мне будет очень-приятно представить его вам. Тальбойс, имею честь представить вас леди Кикльбюри. Сэр Томаса Кикльбюри ужь не было в Кристчорче в наше время, но вы слыхали о нем, в этом я убежден. Ваш сын оставил после себя имя в Оксфорде, мэм.

-- Надеюсь, что и я также. Он прошел сто миль во сто часов. Говорили, будто бы он держал пари, что выпьет сто бутылок пива по сто часов: но я не верю этому, особенно крепкого пива - этого никто не может. Здешнее пиво не стоить...

-- Любезный мой Тальбойс, замечает Лидер с вкрадчивою улыбкой: - я полагаю, что леди Кикльбюри не знаток в пиве. И какой прозаический предмет разговора здесь, под знаменитым утесом, воспетым Байроном.

-- Что же он врет о крестьянках с голубыми глазами и тому подобное? Я не видал здесь ни одной хорошенкой женщины, кроме... здесь все такия рожи!

-- Поэтическая вольность, и больше ничего. Я вижу, Милликен, что вы делаете премиленький очерк. Вы и в прежние года отлично рисовали, и... да, вы играли на виолончели.

стихи; все мрачные мысли, все препечальные поэмы! Артисты вообще народ призавистливый, и я думаю, что наш спутник, немецкий музыкант, скажет, пожалуй, что мистер Милликен совсем не играет на виолончели.

Леди Кикльбюри, лишь-только к ней подвели лорда Тальбойса, дает Фанни выразительный толчок локтем, которым повелевает употребить в дело все её обольщения. Как старая леди ластится к нему! Как увивается около него! Она вылила на его голову всю родословную Тальбойсов; разспрашивает о его тетке, о родных его матери. Он едет в Рулеттенбург? Как это восхитительно! Нет на свете ничего подобного британской энергии великое и поучительное зрелище представляют нам жены Британии, когда оне атаковывают юношей знатной фамилии и с большим состоянием!

А между-тем, так или иначе, но британская настойчивость не всегда бывает успешна.

-- Знаете вы эту толстую старуху, Титмарш? спрашивает меня будущий законодатель Англии. - За каким чортом пристает она ко мне с моими тётками и напускает на меня свою дочь? Я не такой дурак. Я не считаю себя большим умником, Титмарш, и никогда не имел на это претензий; но с чего эта старая дура пристала ко мне? Гэй, мне чертовски пить хочется, кто там? Garsong, Ody soda, el encore petty verie de Cognac!

-- Вы будете отлично говорить по-французски, говорит Лидер нежным голосом. - Только больше практикуйтесь. Главное дело практика. Будем мы обедать за table - d'hôte? Буфетчик! запиши имена вискоунта Тальбойса и мистера Лидера, и приготовь вам приборы.

Пароход полнехонек пассажирами всякого рода. Впереди крестьяне и солдаты: большею частию толстенькие, миролюбивой наружности воины, которые курят легкия сигары. Белокурый, одутловатый шестнадцати-летний малый, скоробленный под тяжестью огромного ружья, не кажется мне воинственным предметом. Правду же говорят, будто бы нам, Англичанам, правится только свое, и что мы переносим с собою всюду свое предубеждение!

Вот там прохаживается с женою довольно-красивый молодой солдат, недавно женившийся. Как они счастливы! и как их радует, что все видят их счастье. Представьте себе, среди белого дня и в глазах сотни свидетелей, на пароходе Иозеф Мюллер Этот солдат чмокнул презвонко свою Каролинхен! Мисс Фанни Кикльбюри покраснела от этого до ушей.

Мы стояли вместе и разсматривали разные группы: вот хорошенькая крестьянка - действительно хорошенькая - в красном головном уборе с развевающимися лентами и ребенком на руках; вот веселый толстяк, осушивший бутылку рейнвейна утром и повернувшийся спиною ко всем замкам, башням и развалинам, которых старые верхи отражаются в реке, и к молодым студентам, едущим из Бойла; они смотрят довольно живописно, с желтыми кудрями и пробивающимися усиками, они, право, народ преживописный, но скажите, ради Создателя, для чего у них такия черные руки?

Около нас еще замечательный тип, который сам за себя говорить: "Там, в своей карете, сидит Г. Фон-Рейнек, который не может ехать никуда без своей старой колесницы, хотя это стоит дорого, и хотя она дребезжит, уродлива, тяжела, а негодные пассажиры подходят к нему и пускают ему прямо в нос облака табачного дыма.

-- Ах, Боже мой! как это неприятно мистер Титмарш восклицает очаровательная Фанни.

-- А вот идет фрейлейн фон-Рейнекь с своею компаньйонкой. Вы видите, она донашивает одно из полинялых шелковых платьев, которое испортила в резиденц-штадте; хотя Рейнеки народ гордый, но они экономы, и принуждены, подобно многим другим промотавшимся людям, носить истасканные костюмы.

-- Как мило, что молодая девица называет свою компаньйонку "Луизой", а та ее просто "Лаурой"; однако, если верить лицам, то на одном можно читать спесь, а на другом притворство и лукавство. Милой Луизе, кажется, приходится нередко страдать от милой Лауры. Если судить по платью, бедная Луиза получает свое жалованье не очень-регулярно.

Мисс Фанни говорит, что не может понять, шучу ли я или говорю серьёзно; мама зовет ее смотреть на развалины Виттгенштейна Все смотрят на Виттгенштейн... Моррэев Путеводитель велит смотреть на Виттгенштенн.

Ленкин, стоявший подле, оскаливая повременам зубы, подходит ко мне и говорить: "Титмарш, ну, можно ли быть таким безсовестным?"

-- Как безсовестным?

-- Ведь она должна же понять ваши слова; вам бы не следовало смеяться ей в глаза над её матерью. А видали ли вы что-нибудь похожее на то, как эта ужасная женщина преследует того молодого лорда?

-- Как не видать! Такия вещи мы видим каждый день, мой любезный; только их обделывают ловче, а леди Кикльбюри черезчур проста. Как не видать! А знаете ли, что этот молодец понимает лучше всякого другого, какие силки разставлены для него, и сметлив не хуже любого ветерана. Вы верно не предполагаете, чтоб леди Кикльбюри могла воображать, будто она делает что-нибудь низкое или неблагородное? Она никогда в жизни не делала ничего дурного, и думает, говорит и делает только хорошее. Да и в сущности, она была всегда предана своему сэру Томасу и платит своим лавочникам. Чего же больше! Вот эта-то добродетель и составляет её гордость... её непроницаемую броню, недопускающую ни жалости, ни милосердия, она иногда плачет, когда ей досаждают или поперечат, но не смеется над этим никогда; она и унижается и чванится по тому же природному инстинкту, нисколько не сомневаясь в своей непогрешительности. Стрелы сатиры, Ленкин, изобретены исключительно для подобных людей.

-- А зверь, в которого вы пускаете ваши стрелы, снабжен от природы толстою шкурой, заметил мой мудрец.

и сердятся, когда их будят эти глупые пушки, из которых палят, чтоб насладиться эхом! Все это для бездны народа так же обыкновенно, как Гринвич: мы знаем достоинства всех гостинниц по этой дороге, как отели "Трафальгар" или "Звезды и Подвязки". Мне кажется, живи мы теперь хоть в садах Эдема, мы наверно порывались бы вон, и толкались бы, и суетились, и вставали рано но утрам, и старались бы не опоздать... и только затем, чтоб двигаться, затем, чтоб искать перемены, зачем бы то ни было, кроме спокойствия.

В Рулеттенбурге необъятное множество Англичан. В этом году была такая бездна юристов и адвокатов, что Hôtel de Quatre Saisons (Гостинница Четырех Времен Года быль назван Hotel of Quarter Sessions Гостинницею Трехмесячных Заседаний). Там были судьи с женами, сержанты-адвокаты с супругами, ученые юрисконсульты, Северный Округ и Западный Округ; были офицеры на половинном и на полном жалованьи, военные офицеры, морские офицеры, шериффские чиновники. Были люди высокого общества, сана и звания, были люди и без всякого звания; были мужчины и женщины с репутацией, и двух родов репутации, английские мальчики, игравшие в криккет; английския лягавые, поднимавшия германских куропаток, и английския ружья, из которых стреляли этих куропаток. Были жены, которых мужья, и мужья, которых жены, оставались дома; были представители диссидентов, словом, вся Англия выехала гулять на каникулы. Кула мы после будем ездить веселиться? Зимовка в Каире теперь ни почем. Скоро мы будем ездить на лето на Саратогские Ключи, а Американцы будут приезжать в Маргот.

Почтительный сын леди Кикльбюри приготовил квартиру, приличную её достоинству и многочисленности семейства, в том же доме, где один из приятелей Ленкина нанял для нас гораздо-скромнейшее помещение. Кикльбюри встретил нашествие своей матери с большим добродушием; сам он представлял такую удивительную фигуру, когда явился своим удивленным друзьям, что его едва могли узнать мать и сестры, и вытаращившие глаза слуги.

-- Что это, Кикльбюри! я едва узнаю тебя, сказала мать.

-- Я не найду места поцеловать тебя, воскликнула Фанни со смехом; брат её так славно потерь её хорошенькую щечку своею рыжею бородой, что многие из присутствовавших подумали о приятности быть братом мисс Фанни.

Впродолжение своих путешествий, одною из главных забот и первенствующих увеселений сэра Томаса Кикльбюри, было - возделывание этого мохнатого украшения своего лица. Он говорил, что никто не может иметь настоящого немецкого произношения без бороды на скулах; повидимому, однако, он ушел немногим дальше этого предварительного шага к языкознанию, и, невзирая на бороду, английское произношение выходило наружу во всей силе и веселая английская физиономия выглядывала предобродушно из-за свирепой щетинистой декорации. Мы стараемся изо всех сил походить на иностранцев, но никак не можем. Всякий итальянский лацароне или нищий с Bont Neuf узнает своего Англичанина с первого взгляда, несмотря на бороду, блузу и нахлобученную шляпу.

"В нас какое-то особенное грациозное благородство", шепчу я леди Кикльбюри; - "какое-то аристократическое Je ne sais quoi, которым обладают одни только Англичане; и вот почему нам так удивляются и нас так любят на всем материке Европы".

Принимайте эти слова за правду или шутку, за насмешку или наивное замечание; наши глупости и нахальная оригинальность сделали нас, может-статься, столько же заметными в Европе, как высокий тон, которого мы считаем себя обладателями. Очень может быть, что европейское общество смеется над нами и ненавидит нас, когда мы бродим с надменным чванством по Европе, однако, кто из нас захочет отречься от своей национальности? Кто захочет быть не Англичанином? Ну-ка вы, сэр космополит, проводящий все зимы в Риме или Париже; изгнанник по прихоти, или бедности, из вашего отечества; предпочитающий более простые обычаи, более дешевые удовольствия, более безцеремонную жизнь; разве вы все-таки не гордитесь вашим британским происхождением и захотите быть Френчменом?

Кикльбюри имеет в Рулеттенбурге обширное знакомство. Вводя вечером мать и сестер в большую концертную залу, он как-будто оглядывается с некоторою боязливостью, опасаясь, что все его знакомые узнают его. В этом пестром обществе есть-таки многие, с которыми ему бы не хотелось кланяться при теперешних обстоятельствах. Тут искатели удовольствия стеклись со всего света; ловцы обоего пола; испанские гранды, бельгийская, французская и английская знать; Британцы всех разрядов, начиная с чиновников, пользующихся своим congé, до лондонских подмастерьев, вырвавшихся на двухнедельный срок. Кикльбюри знает их всех и прерадушно здоровается со всеми.

-- Кто эта дама с тремя дочерьми, которая сейчас поклонилась тебе? спрашивает леди Кикльбюри у сына.

-- Это посланница наша в X. Я видел, как она вчера на Франкфуртской ярмарке покупала детям игрушки, по пенни за штуку.

Леди Кикльбюри салютует посланницу, помахивая перьями шляпки (она разрядилась en grand,

-- А кто этот джентльмен, который сейчас прошел и кивнул тебе так скрытно?

Кикльбюри расхохотался. - Это, сударыня, мистер Лигмор из Кондюит-Стрита, портной и суконщик, я должен ему сто фунтов.

-- Как нестерпимая наглость у этих людей! восклицает леди Кикльбюри с негодованием. - Их бы не следовало пускать всюду. А вон там, кто эта дама с двумя мальчиками и таким цветом лица?

-- Это знакомая мне леди; один из этих мальчиков, тот, который сосет кусок леденца, играет в рулетку и выигрывает по пяти сот луидоров в вечер.

-- Кикльбюри, ведь ты не играешь? Поклянись мне сейчас же, что нет! Где эти ужасные игорные залы? Не там ли, где народ толпится у дверей? О, я, конечно, никогда не загляну в них!

-- Разумеется, матушка, говорит почтительный сын. - А когда будете на здешних балах, пожалуйста, не позволяйте Фанни танцовать со всяким, не спросясь наперед меня, понимаете? Смотри же, Фанни.

-- Конечно, Том.

-- Ба, Гикс! Здравствуй, старый приятель! А что Плеттс? Кто бы подумал, что встречу тебя здесь? Когда ты приехал?

-- Я имел удовольствие путешествовать с леди Кикльбюри и её дочерьми на лондонском пароходе до Антверпена, отвечает капитан Гикс, раскланиваясь с дамами. Кикльбюри рекомендует Гикса матери, как своего искреннейшого приятеля, и шепчет Фанни "Гикс чудеснейший малый на свете!" Фанни отвечает: "он кажется очень-добрым и откровенным человеком; и - и капитан Гикс прекрасно вальсирует", присовокупила она, покраснев - "я надеюсь иметь его в числе своих кавалеров".

Что за смешение языков в этой великолепной зале с блестящими мраморными колоннами! Неумолкаемый говор, как-будто хор музыки играет подле водопада! Британские юристы являются все вместе и приятель мой Ленкин, увлеченный собратом сержантом-адвокатом, делается снова законником. - Ну что, собрать Лепкин, говорит старик сэр Томас Минос, у которого такое почтенное и доброе лицо - "вы, я вижу, опять в своей сфере?" И они пускаются разсуждать о процессах; у них такой обычай, где бы они ни сошлись - в клубе ли, в бальной зале, за обедом, или на вершине Чимборазо. Некоторые из молодых адвокатов явились франтами необычайно-блистательными, танцуют и любезничают с дамами. Но им далеко до томности и непринужденности франтов школы Гикса или Кикльбюри они не умеют одеваться с тою щегольскою небрежностью; галстухи их повязаны иначе; они потеют, когда танцуют, и вертятся вполовину не так быстро, как наши лондонские юноши, приобретшие опытность и напрактиковавшиеся в вальсировании в тысяче казино.

Над говором вавилонского столпотворения и громом музыки, если вы прислушаетесь в большой зале, то услышите из соседней комнаты сухое, звенящее брянчание, и резкий, звонкий голос, выкрикивающия Zero rouge, или Trente cinq noir, impair et passe: потом минуты на две пауза, и тогда тот же голос говорит: "Faites le jeu, messieurs. Le jeu est fait, rien ne vu plus" - и снова то же сухое, звенящее бряцанье. Знаете вы, что это за комната? Это "ад". Там хозяин заведения сбирает пошлину и туда то идут люди, которые платят деньги, поддерживающия бодрого хозяина и содержащия его пышный дом и сады. Войдемте и посмотрим, что там делается.

Это место вовсе не неприятное. Большая часть находящихся в нем, смотрит даже довольно-весело. Вы там не увидите изступленных игроков, которые, скрежеща зубами, пускают последния деньги на ставку. Самые озабоченные лица у выигравших, или у бедняков, которые имеют системы и замечают булавками на картах ход шансов черного или красного: они кажутся вовсе неиграющими. В праздники в игорную залу допускается простой народ, и эти мужчины и женщины весьма-неравнодушно ставят на ставку свои приобретенные трудом флорины, ставят грубыми, но трепетными руками, и следят за вращением колеса. Но так-называемое "порядочное общество" играет спокойно и равнодушно. Порядочный человек проиграет массу золота, встанет и уйдет, как ни в чем не бывало, без всякого признака отчаяния. Единственный джентльмен, которого я видел в Рулеттенбурге действительно разстроенным, был какой-то богач он бесновался, сжимал кулаки и проклинал свою судьбу - не потому, чтоб ему жаль было денег, а ему досадно было зачем он не догадался играть на coup de vingt, и увеселения этого прелестного Рудеттенбурга прекратились бы совсем.

Хотя мосьё Ленуар и страшный грабитель, но его обожают в здешних странах. Заведение его дает жизнь городу, хозяевам квартир и гостинниц, модисткам и извощикам, прокатным конюшням, охотникам и лесничим, наконец, всем этим скрипачам и трубачам, которые играют такия отличные симфонии и вальсы. Подорви кто-нибудь банк Ленуара - и городок опустеет: вот почему все Рулеттенбургцы желают ему благоденствия и сами пользуются его счастьем.

Три года тому назад, в Рулеттенбурге господствовал панический страх. Случилось, что во время отсутствия в Париже Ленуара, когда заведение находилось в руках его младшого брата, явилась в Рулеттенбурге компания бельгийских авантюристов, с капиталом трехсот тысяч франков и непогрешимою системою играть наверную в rouge cl noir. Они отважно вызвали на бой банк Ленуара и безтрепетно уселись перед его крупёрами. В гордости своей, они называли себя "рулеттенбургским контрбанкон"; имели своих крупёров и понтёров, как Ленуар имел своих; свертки наполеондоров были у них запечатаны гербом контрбанка - и они начали играть.

Когда из двух враждебных полчищ выходит по исполину на единоборство, армии стоят смирно в трепетном ожидании и не смеют шевельнуться, а остаются безмолвными свидетелями страшной схватки грозных бойцов; так точно, когда прибыл контрбанк и выдвинул своих бойцов против Ленуара - сверток золота к свертку, банковая нота к банковой ноте, брань за брань и контроль за контроль, то все мелочные понтёры, все остальные игроки, оставили свою лилипутскую игру и смотрели в молчании на зеленую равнину, поприще этой битвы.

Непривычный к обширным операциям как старший Ленуар, брат его, Ленуарь младший, телеграфировал отсутствующему вождю о нашествии могучого врага, требуя его наставлений, а между-тем встретил противника с мужеством. Рулеттенбургский контрбанк блистательно открыл кампанию.

Банк Ленуара терпел день за днем поражения в многочисленных яростных стычках. Тактика контрбанкских игроков была неодолима... адская система их сокрушала перед собой все, и они шли вперед, грозные и победоносные, как македонская фаланга... Вторник - проигрыш восьмнадпати тысяч флоринов; среда - двенадцати тысяч; четверг - сорока тысяч! Ночь за ночью, младшему Ленуару приходилось вносить эти бедствия в горестные донесения брату. Как тут быть? Ночь за ночью, Рулеттенбургцы возвращались домой в недоумении и отчаянии; а страшные контрбанкисты собирали свою добычу и удалялись к победному ужину. Чем это кончится?

Из отдаленного Парижа Ленуар отвечал на призывы бедствующого брата и посылал денежные подкрепления. Шкатулки с золотом прибывали в банк.

Контрбанкисты продолжали побеждать. Сверток золота за свертком переходил в их обладание. Наконец, пришла в Рулеттенбург великая весть. Сам Ленуар прибыл из Парижа. Битвы не прекращались; Ленуар ни разу не оробел, ни разу не вышел из своей тарелки, быль любезен, шутлив, заботлив об удобствах и удовольствиях своих гостей, и встречал удары судьбы с неизменно-безстрашною улыбкой.

такой-то суммы перед обедом и такой-то перед ужином (скажем примерно, по пяти тысяч флоринов для каждого раза) и бастовал. Они играли и выигрывали в полдень; играли и выигрывали вечером. Рулеттенбургцы каждую ночь возвращались домой в горести: ничто помогло устоять перед вторгшимся врагом! Что должен был чувствовать сам Ленуар?

Наконец насталь один день, когда контрбанкисты уже выиграли свою определенную сумму и вставали из-за столов, которые так часто очищали. Но гордость и алчность овладели сердцем одного из их кичливых предводителей, и он сказал; Подождите еще немного - возьмемте еще тысячу флоринов!" Они остались и стали играть еще на тысячу флоринов. Рулеттенбургцы смотрит и трепещут.

Прошло часа три. Вдруг раздается крик вокруг дома Ленуара - крик радостный, который подхватили сады, холмы, фонтаны - гип, гип, гип, гурра, гурра, гурра'!!...

Мужчины, женщины и дети бросались с слезами друг другу в объятия, и цаловались с восторженным чувством. Крупёры, которые никогда ничего не чувствуют, никогда не трепещут, никогда не заботятся о том, выигрывает ли черное или красное - холодные крупёры смеялись от радости и протягивали друг другу свои табакерки; а Ленуар, непобедимый Ленуар, отирал пот на своем спокойном челе и перекладывал в свой ящик последний сверток неприятельского золота. Он победил!

Ленуар чрезвычайно-добр к побежденным. Когда Джереми Диддлер, проигравший за его столом двадцать фунтов, лежал в безславном залоге в своей гостиннице; когда О`Туль не мог выехать из Рулеттенбурга, не получив ожидаемого секурса из Ирландии - благородный Ленуар заплатил трактирный счет Диддлера, даль О'Тулю в-займы под его известную росписку, и доставил обоих на родину. Ни тот, ни другой - удивительное дело! не заплатили ему до сего дня. Если вы хотите играть за его столом, то можете; но нас никто не принуждает.

за себя и скажу истинную правду. Мне раз случилось начать с пятью шиллингами и выиграть штук двадцать наполеондоров. Как бы вы думали? До-тех-пор, пока я не спустил их снова, я был так взволнован, в таком лихорадочном состоянии и чувствовал себя так неловко, что меня не забавляли самые лучшие французские романы, не услаждали самые прелестные виды, и я потерял всякий аппетит к обеду. Но лишь-только у меня отобрали эти злосчастные наполеондоры, спокойствие ко мне возвратилось, Поль Феваль и Сю сделались для меня снова ужасно-интересными, и рулеттенбургские обеды, хотя в сущности их нельзя считать образцами поваренной науки, удовлетворяли меня как-нельзя-лучше. Ленкин, игравший только свои адвокатские робберы виста, заметил по мне эту благоприятную перемену: а что до меня, я хотел бы, чтоб всякий честный читатель этой повести, кому случится выиграть за столом мосьё Ленуара, непременно спустил ему назад все до последняго шиллинга. Где те игроки, о которых мы читывали? Где картежники, которых мы помним в нашей юности? Было время, когда почти каждый джентльмен играл, а ломберные столы стояли в гостиной каждой дамы. Но козыри исчезли, пройдет немного времени - и даже шулер сделается редкостью.

Был в Рулеттенбурге в нынешнем году какой-то дрянной, щедушный, жалкий контрбанкь, вздумавший тягаться с Ленуаром; но джентльмены его скоро разладили между-собою и, разумеется, были разбиты поодиначке великим Ленуаром. Был в нашей гостиннице какой-то французик, выигрывавший в-течение шести недель сряду по два наполеондора в день; он имел несомненную систему и предлагал сообщить свои секрет за сто луидоров; но пришел один роковой вечер, когда система француза не выдержала против фортуны, и колесо её перекатилось через него - и он исчез.

Каждое раннее утро все встают и являются на минеральные ключи, из которых пьют воды с удивительною энергией и самым достохвальным постоянством. Говорят, будто бы люди входят наконец во вкус этих вод и находят в них приятность. К чему люди не привыкают? Я выпил стакана два слабых солей в весьма-кротком брожении; но хотя их подавала весьма-хорошенькая Немочка, я нашел питье отвратительным, и не мог надивиться. как другие вливали в себя стакан за стаканом, которые белокурая Геба почерпала из колодца.

Видя мои гримасы, старый капитан Карвер, глотавший в это время из хрустального стакана, заметил, подмигнув одним глазом: "Пустое! хватите еще стакан, сэр. Вы полюбите это пойло, только пейте чаще. Оно освежает, сэр, подкрепляет, а что до вкуса - годдем! Я помню время, когда не любил бордоского! Теперь время другое, ха, ха! А! мистрисс Фентэйль, желаю вам доброго утра. Здоров ли Фентэйль? Он не пришел пить воду - тем хуже для него."

Видеть мистрисс Фентэйль вечером - стоить чего-нибудь. Ее бы следовало показывать в отдельной комнате ы, конечно, она заняла бы ее всю, будь она умеренных размеров, своею особой и украшениями. Фижмы прошлого столетия были, конечно, не обширнее её юпок с фалбалами. Если двадцать человек возьмутся за руки - а она таки - любит иметь около себя по-крайней мере это число кавалеров - то ее вряд ли обхватят. Каштановые локоны расширяются как сияние вокруг её липа; ей нужно по два или по три парикмахера, чтоб устроить эту дивную прическу; и потом, когда этот процесс кончен, как может она нести на себе это необычайное платье? Дорожные картоны её должны быть величиною с омнибусы.

увядшого вида, пьющая у ключа соленые воды. Это видение вовсе не походит на ту очаровательницу, которая вчера восхищала вас в бальной зале. Неудивительно, что мистер Фентэйль не выходит по утрам: ему вовсе невесело видеть такую красавицу у колодца.

Леди Кикльбюри ходила несколько дней очень-регулярно к живительной воде; была очень-любезна с мистером Лидером, заставляла Фанни пить в одно время с молодым лордом Тальбойсом и раз пригласила его к обеду вместе с наставником. Наставник пришел и принес, краснея, извинение от своего питомца; бедному Милликену пришлось провести не очень приятный вечер после ухода мистера Баринга Лидера.

Хотя воды были невкусны, но солнце сияло ярко, музыка играла весело, местоположение было очень-приятное, с свежею зеленью, и все-таки было весело смотреть на безчисленные образцы человечества, толпившагося и пестревшого у ключей, и бродившого по аллеям. Приятно было видеть тут одного из рулеточных заговорщиков, в роле частного человека, глотавшого воды целыми бутылками. как всякий другой грешник, об-руку с весьма-естественною женой, а между ними пуделя, на которого муж и жена изливали нежнейшия ласки. Вот видите, эти люди думают не об одних козырях; мысли их заняты не исключительно черным и красным - так точно, как чудовища, которых сказки изображают такими жестокосердыми пожирателями мужчин, женщин и детей; а между-тев известно, что жены уважали их и что они нежно любили своих гадких детенышей. Кроме картежников, вы обратите внимание на музыкантов: от времени до времени выскакивает из оркестра скрипач или контрабасист, выпивает стакан воды и снова является в рядах.

в войлочных шляпах и курточках, полные смеха и резвости. Французский шестнадцатилетний юноша ужь, конечно, в этом возрасте имел des passions; он занимается своим туалетом и пристально разглядывает женщин с убийственными намерениями. Адольф говорит Альфонсу: - La voilà, celle charmante Miss Fanni, la belle Kicleburi; je le donne ma parole, elle est fraîche comme une rose, li crois-tu riche, Alphonse?" - "Je me range, mon ami, vois tu: la vie de garèon me pèse. Ma parole d'honneur je me range..." {-- Вот она, эта прелестная мисс Фанни, эта прекрасная Кикльбюри; честное слово, она свежа как роза; богата она, как ты думаешь, Альфогс? - "Я исправляюсь, мои друг; холостая жизнь надоела мне. Честное слово, я исправляюсь."}

И он отпускает Фанни смертоносный поклон, сопровождаемый взглядом, который как-будто говорит: "Прелестная Anglaise, я знаю, что твое сердце отдано мне".

Кроме этих французских франтиков, которых мы охотно готовы считать безвредными, вы видите на водах другого рода образчики французской сволочи; они едут в качестве шулеров, спекулянтов, сантименталистов, дуэлистов, и проч.; путешествуют с Madame - супругою, которой другие шулера кивают очень-фамильярно. Эти плуты гораздо презентабельнее и образованное того же разбора Британцев, которых манеры отзываются конюшней. которые читают только "Жизнь в Лондоне" Белля, и которые гораздо-развязнее в беседе с грумом чем с его барином.

Вот идут мистер Боугор и мистер Фоулер: лучше проиграть двадцать ночей сряду за столами мосьё Ленуара, чем раз присесть с ними наедине. Но мы уже говорили, что ремесло их падает и что число "Греков" уменьшается с каждым днем. Эти джентльмены путешествуют с мистером Блоунделем, который был некогда джентльменом и сохранил еще несколько слабого благоухания от того цветущого времени; Блоундель увивается около молодого лорда Тальбойса и старается извлечь из него сколько-нибудь денег. Но британское юношество наших дней смотрит в оба глаза - мужския и женския хитрости расходуются попусту на нашего молодого сотоварища-путешественника.

ôtel de Russie: джентльмены великолепного костюма и все-таки сомнительной наружности; старший из них потребовал прейс-курант вин и закричал прегромко "Лафит, шесть флоринов; Arry, не выпить ли Лифиту? Почтеннейший мой, зачем говорить Arry вместо Harry? Ведь ваш покорнейший слуга попривык-таки к произношению лондонских кокнеев.

будто бы прибыль эмиссар знаменитого мистера Пунча; когда мы преспокойно курили на лужайке послеобеденную сигару мира, любуясь приятным зрелищем, мистрисс Гопкинс, мисс Гопкнис и почтенный глава семейства прошли мимо нас несколько раз взад и вперед: они строго смотрели нам прямо в глаза и, удаляясь, оглядывались назад и метали в нас свирепыми взглядами, на парфянский манер. Наконец, повторяя этот манёвр в четвертый раз и будучи от нас так близко, что мы не могли не разслышать её слов, мистрисс Гопкнис смотрит на нас пристально и говорить: "Ужь пускай же он меня туда поместит, мне все равно!

О, мэм! О, мистрисс Гопкпис! Ну, почему же джентльмену, который никогда вас не видал и никогда не слыхал вашего имени, может быть нужда в вас? Чем можете вы интересовать британскую публику? Но вы этого желаете, вы гоняетесь за печатною знаменитостью - вот вы и в печати! Желаю вам счастья, мэм. Я ужь давно забыл бы ваше имя и, конечно, не узнал бы вас, еслиб мы с вами опять встретились; но зачем же вам было не оставлять в покое человека, который преневинно пил-себе кофе и курил сигару?

которых число увеличивается с каждым днем и великолепие растет в соразмерности. Они кажутся такими же богатыми, как "милорды" прошедших времен; толпятся по всех европейских столицах и вытеснили жителей старой страны из многих гостинниц, в которых мы прежде владычествовали. Они предпочитают французския моды английским и отращивают бороды, которые красивее английских: в роде того, как некоторые растения растут гораздо-лучше, пересаженные на новую почву. Дамы одеваются как Парижанки и так же прелестны, хотя, может-быть, несколько нежнее, чем природные английския розы. Американцы катаются в самых блестящих экипажах, живут на самую роскошную ногу и посещают самое изъисканное общество; одним словом, франт с нью-йоркского Broadway занял свое место и утвердил в нем свое достоинство. Он любит приглашать к обеду г. фон-Рейнека и сама Лаура удостоивает благосклонного взгляда джентльмена, у которого мильйон долларов. Вот идет пара Нью-Йоркцев. Посмотрите за их щегольски-вьющияся бороды, на нежные, свежия лайковые перчатки, на бархатные сюртучки и аристократическую красоту их сапогов!

Леди Кикльбюри осчастливила своим добрым мнением этих молодых людей с-тех-пор, как видела их в лучшем обществе и слыхала о их богатстве. - "Кто эта тонкая дама, с которою сейчас говорил мистер Вашингтон Уокер?" спрашивает она у сына.

Кикльбюри мигнул про-себя. - "Это Madame la Princesse de Mogndor - французский титул".

-- Она танцовала на вчерашнем бале и танцовала отлично: я ее заметила. В ней какая-то особенно-благородная грациозность.

-- О, да. Однако пойдем дальше, говорит Кикльбюри, слегка покраснев после ответа на кивок принцессы.

равно-как и для хорошенькой прачки, которая несется по улице под всеми парусами с корзинкою на голове и по одной из чудных юбок мистрисс Фентэйль на каждой руке. Вчера, когда мы шли в Schloss-Garten, я подметил смеющуюся фигуру нашего повесы у самого уха хорошенькой Гретхен, под её корзиной; но лишь-только он разглядел приближающуюся мать, тотчас же ускользнул в боковую улицу и Гретхен оставалась одна, когда мы к ней подошли.

В старинных частях Рулеттенбурга вы редко встретите Англичан или праздничных посетителей: они держатся улиц с новыми домами и виллами, появившимися от волшебного влияния мосьё Ленуара, под белыми башнями и шпицами древняго германского города. Перед домом Ленуара целая роща апельсинных дерев в кадках. Ленуар в своем роде человек щедрый и великодушный. Вы можете приходить к нему и не заплатить ничего, если сами не пожелаете. Можете прогуливаться в его садах, сидеть в его доме и читать его тысячи газет. Можете играть в вист в его малых покоях, или танцовать и слушать концерты в большом салоне - и за все это вы не платите ни пфеннинга. Его скрипачи и трубачи услаждают ваш слух от ранняго утра; пилят и дуют для вашего удовольствия после обеда и вечером, если вам угодно танцовать - и вы ничего не платите, Ленуар платит за всех. Садитесь только за его зеленые столы - больше ему ничего не нужно - и он будет делать для вас все на свете.

Моя любимая прогулка по старой части Рулеттенбурга, по этому милому баснословному кварталу, вдали от шумных действительностей жизни и от нового дома Ленуара! Там я в стороне от франтов и щеголих, шатающихся, разрядившись впух, по аллеям и дорожкам; в стороне от дребезжания колеса рулетки: да, и любил бродить по заглохшим садам, под стенами древней башни и мечтать о "Спящей Красавице", которая в ней почивает.

Здесь некогда жила английская принцесса. О ней и теперь вспоминают с благодарностью, и в замке показывают покои, где она жила. Старые книги её лежат на столах: вы можете видеться мебель, привезенную из Англии: подарки и кипсеки, присылавшиеся ей от семейства: все Это на своем месте, как было при жизни принцессы. Даже на стенных часах вам смотрит в глаза имя виндзорского мастера, который их делал. На почернелых стенах висели её фамильные портреты.

В одно раннее утро, с намерением срисовать для себя вид старой белой башни, принадлежащей к замку, в котором жила наша английская принцесса, я пошел в сад замка и принялся за свою работу, нет сомнения. что она удостоится чести красоваться на выставке. Возвращаясь домой завтракать, я вдруг наткнулся на чету - мужчину, шедшого об-руку с женщиной. На голове женщины был синий атласный "урод" и она очень покраснела при неожиданной встрече. Мужчина начал хохотать из-за своих усов; смех его несколько умерился от умоляющого взгляда молодой девицы, и он протянул мне руку, говоря: "Здравствуйте, Титмарш. Что, вы, верно, ходили "

Ненужно сказывать, что мужчина был не иной кто, как наш дюжий драгун, а девица - мисс Фанни Кикльбюри. Считаю также излишним повторять, что в-течение моего печального существования, мне стоило только полюбить какую-нибудь юную серну, которой голубые глаза так сладостно гладили меня по душе, и лишь-только доходило дело до и проч. - как мне всегда приходилось испытывать разочарование. Каковы же были мои чувства в теперешнем обиднейшем случае? Я бросил на чету уничтожающий взгляд, поклонился ей величаво и пошел дальше.

Мисс Фанни догнала меня подпрыгивая. Она протянула мне ручку с таким милым упреком, что я не утерпел не взять её, и сказала: мистер Титмарш, если позволите, мне необходимо поговорить с вами.

Задыхаясь от волнения, я просил ее говорить.

-- Враг мой знает все и совершенно одобряет мой выбор. О, капитан Гикс очень, очень-добр! Я знаю его теперь , чем в то время, когда мы были вместе на пароходе.

Я вгномнил, как я его передразнивал и каким ослом я тогда был.

-- И знаете, продолжала она - что вы меня совсем забыли в последнее время, в пользу ваших знатных знакомых.

-- Я ездил играть в шахматы с лордом Найтсбриджем, который страдает подагрою.

и... и капитан Гикс очень вас любит, и говорит, что вы его очень забавляете, право так, прибавила хитрая плутовка. И потом она присовокупила пост-скриптум, который по обыкновению заключал в себе главный предмет её домогательства:

-- Вы... не скажете об этом мама? Будете вы так добры? Мой брат берется за это...

Я обещал ей и она убежала, посылая мне ручкою поцелуи. Я действительно не сказал ни слова леди Кикльбюри, и небольше как человек с тысячу знало в Рулеттенбурге, что мисс Кикльбюри выходит замуж за капитана Гикса.

Пусть теперь те, кто слишком-надеется на свою добродетель, прислушиваются к правдивой и печальной истории, которую я буду рассказывать, и смирятся духом, и затвердят себе на память, что самые-совершенные из нас могут при случае споткнуться. Кикльбюри не был совершенством и я нисколько не одобряю его поведения. Он тратил за столами мосьё Ленуара гораздо-больше времени и денег, чем бы следовало; одно, чего он не мог проиграть, было его всегдашнее веселое расположение. Если Фортуна расправляла свои быстрые крылья и улетала от него, он смеялся вслед за нею: спустив целый сверток золота, он танцовал и болтал так же весело, как-будто он быль весь слеплен из луидоров, и как-будто все пять тысяч фунтов годового дохода, приносимые именьем Кикльбюри, по словам его матери, шли исключительно в его карманы. А между-тем, если вычесть из этих пяти тысяч вдовье наследство миледи и долю сестер, да проценты по залогу этого поместья, я должен сказать с сожалением, что сэр Томас должен быль считать свои доходы не тысячами, а сотнями фунтов стерлингов. Вообще говоря, для всякой девицы, которой карета необходима (а кто же может жить без кареты?), наш приятель баронет был не из желательного разбора холостяков.

Присутствие ли матери помешало его удовольствиям, или некоторые из её манер и действий были ему не по вкусу, или он проигрался в рулетку до-нельзя и ему уже не с чем было продолжать, но достоверно то, что после двухнедельного пребывания леди Кикльбюри в Рулеттенбурге, он отправился на охоту с графом Эйнгорном, в Вестфалию; сэр Томас и капитан Гикс разстались первыми друзьями в свете, и он поехал на лошадке капитана. Между ним и Милликеном не было большой приязни он называл зятя ; так же точно не мог он сойдтись с своею старшею сестрой, о поэмах которой быль невысокого мнения, которая надоедала ему до смерти, уча его по-французски, и пересказывала матери все его проделки, когда он приезжал из школы погостить на праздники. Но зато баронет и мисс Фанни питали друг к другу искреннейшую дружбу, они всякое утро ходили вместе к минеральным водам, и всегда шутили и смеялись между собою как самые резвые дети. Фанни готова была выдумывать басни, чтоб скрывать от матушки его промахи: она плакала, когда он проигрывался в рулетку, и когда сэр Томас уезжал, добрая девушка принесла ему свои последния пять луидоров. Надобно сказать, что миледи заставляла ее платить препорядочно за квартиру и стол, а потом, за счетами модистки и издержками на перчатки - много ли могло оставаться от её двухсот фунтов в год? Она заплакала от благодарности. узнав, что Гикс даль взаймы денег сэру Томасу; подошла к нему и сказала: Благодарю вас, капитан Гикс! и пожала ему руку так горячо, что я не мог не позавидовать счастливцу, у которого отец богатый стряпчий на Бедфорд-Роу. Ого! я видел как тут дела шли. Птицы должны петь весною, а цветы цвести.

Мистрисс Милликенс в качестве интересной больной, пользовалась своим положением и постоянно держала при своей особе мужа; она заставляла его читать себе вслух, бегать за доктором, или бодрствовать над нею, когда она отдыхала, и тому подобное. Леди Кикльбюри находила жизнь этой четы более монотонною, чем бы ей хотелось, и оставляла их дома с мисс Фанни (Капитан Гикс приходил к ним также довольно часто пить чай), а сама отправлялась в "редут" на партию виста, или послушать музыку, или почитать газеты.

упомянул о маленьком мальчике, бесёнке с самою плутовскою смышленостью и с самым веселым выражением на лице, которому родители позволяли играть сколько ему было угодно; он вынимал из одного кармана конфекты, а из другого наполеондоры, и повидимому имел постоянно самое адское счастье.

Ужас и участие леди Кикльбюри, при виде этого мальчика, были невыразимы. Она не сводила с него глаз, а он все выигрывал да выигрывал; наконец миледи решилась поставить флорин - всего один только флорин - на один нумер рулетки с маленьким бесёнком. Выходит двадцать седьмой нумер, и крупёр перекидывает к леди Кикльбюри три золотые монеты и пять флоринов, которые она сгребла трепещущею рукою.

В тот вечер она больше не играла, а уселась в игорной комнате, прикидываясь будто читает газету Times; но вы бы тотчас заметили, что взоры её все направлены через печатный лист на того же бесёнка. Он играл с удивительным счастьем и выигрыш его приводил леди Кикльбюри в бешенство. Она посмотрела на него с негодованием, когда он опустил в карман свое золото, продолжая сосать леденец; пошла домой, разбранила всех домашних и не спала всю ночь. Я мог слышать её сердитые восклицания. Из наших комнат в Тиссиш-гастгаузе, все было видно в открытые окна квартиры леди Кикльбюри. Да, я мог слышать её воркотню и видеть как некоторые другие сидели в амбразуре, шептались между собою и любовались на полную луну.

"Journal de Débats", и оглядевшись украдкою, миледи сунула под локоть крупера монету. Я разсмотрел флорин на нуле, который до того времени оставался пустым.

Она проиграла этот флорин и отошла. Потом приблизилась снова и поставила на нумер два флорина; проиграла, раскраснелась, очень разсердилась и снова отошла; через несколько минут она однако подошла в третий раз, и так-как в это время очистилось место после одного из понтёров, леди Кикльбюри присела за зеленый стол - увы! Она в тот вечер была довольно-счастлива и воротилась домой с маленьким выигрышем. Следующий день был воскресенье, она пожертвовала два флорина на бедных и мисс Фанни не могла надивиться щедрости своей мама. Вечером она разумеется не играла, а писала письма и читала.

Но в понедельник вечером она снова сидела за коварным столом и выигрывала постоянно, пока не явился этот маленький медвежонок; тогда счастье её вдруг переменилось. Она начала держать его руку, и мальчик сталь проигрывать. Доброе расположение миледи пропадало вместе с её деньгами; сначала она держала руку шалуна, а потом стала играть против него. Лишь только она взялась за последнее средство, счастье бесёнка переменилось и он стал выигрывать напропалую. Она увеличивала свои ставки по мере проигрыша все выигранное прежде было спущено; потом вышло все золото из потайных кармапов; наконец у нея остался всего-на - все один флорин - она поставила его на нумер... и проиграла. Она встала и ушла. Я следил за нею, следил также за судьею Икосом, который поставил наполеондор, когда ему казалось, что на него никто не смотрит.

На другой день она пошла к менялам и разменяла пару банковых билетов. Вечером опять у стола; и в следующий вечер, и в следующий вечер, и в следующий.

На пятый день она ходила как изступленная. Она бранилась и бесновалась до-того, что курьер Гирш объявил свое намерение оставить службу у мистера Милликена, так-как он нанялся не у леди Кикльбюри; лакей Боумэн отказался также и объявил лакею других жильцов этого дома, что не останется у этой старой воркуньи, хоть она тресни; Фанни и горничная миледи, взятая из Кикльбюри, расплакались; Финчь, горничная мистрисс Милликен, жаловалась своей госпоже, и та послала мужа усовестить старую миледи. Милликен произнес свое увещание с свойственною ему кротостью и, разумеется, был отбит миледи-тещей. Тогда воспрянула мистрисс Милликен и пошла на выручку мужа. Настало генеральное сражение. Запуганный Милликен держался за обожаемую Лавинию и умолял ее ради всего на свете успокоиться. Мистрисс Милликен была своего семейства, как распорядительница своего собственного хозяйства, как супруга обожаемого мужа. Она выразила миледи, что не считает справедливым вмешательство её в дела, касающияся её благословением своей жизни и тому подобное.

Леди Кикльбюри заметила, что Шекспир совершенно правь, утверждая, что легче жить с больным зубом, чем иметь дочь-змею.

Мистрисс Милликен возразила, что разговор не может продолжаться в этом тоне; что миледи должна узнать раз навсегда, до какой степени нестерпимо хозяйничанье её в Пидженкоте; что все слуги предупреждают о желании своем, искать другого дома, и что их можно было удержать только величайшими усилиями; наконец, так-как житье их вместе ведет только к ссорам и горестным попрекам - название дочери змеи, после всей её терпеливости, такое выражение, которое она надеется

Леди Кикльбюри носит накладку спереди, а может-быть, и полный парик; не будь этого, черные волосы её распустились бы в минуту, так одолели ее чувства, так горько поразила ее черная неблагодарность дочери. Она намекнула на некоторые из своих ощущений, выговаривая с трудом заклинания от бед. Она надеялась, что дочери её не придется страдать от неблагодарности; что Провидение не накажет ее детьми, которые сведут ее в горестную, преждевременную могилу.

за все, а у нас всего-павсе несколько кредитивных билетов, то вы будете, может-быть, так добры, что вручите ему вашу долю путевых издержек: за вас самих, за Фанни, и за вашу прислугу, которую вы непременно иметь при себе, хотя лакей ваш только мешал всем и был совершенно-безполезным чурбаном, а нашему курьеру приходилось делать все. Ваша доля теперь восемдесят-два фунта

-- Лавиния, Горэс, Фанни! подите сюда и узнайте мое несчастие.

-- Что такое? закричал в испуге Горэс.

-- Я разорена! я нищая! Да, я нищая! Я проиграла все... все за тем ужасным столом!

-- Все деньги, какие со мною были, Горэс. Я намеревалась заплатить одна за все издержки путешествия; за тебя, за эту неблагодарную - за все! Но, с неделю тому назад, увидя прелестнейший детский кружевной наряд в лавке, и... и выиграв в в... в... вист достаточно, чтоб заплатить за него... кроме двух флоринов... я подошла в несчастную минуту к рулетке... и проиграла... все до последняго шиллинга! Теперь признаюсь в своем несчастии...

Я не исторический живописец и, конечно, не возьмусь изобразить эту потрясающую сцену. Но что она подразумевала, говоря, будто бы желала заплатить за все? У нея всего-на-все было два банковые билета, в двадцать фунтов каждый: я, право, не постигаю, каким бы образом она заплатила такою ничтожною суммой за все издержки путешествия.

Как бы то ни было, но признание миледи произвело смягчительное впечатление на бедного Милликена и его жену. Узнав, что мама её вовсе не имеет денег у своих лондонских банкиров, и что она забрала уже там вперед не в меру, Лавиния просила Горэса дать ей пятьдесят фунтов, взяв от миледи торжественнейшее обещание, что она возвратить эти деньги при первой возможности.

Семейный совет решил, что эта почтенная дама должна немедленно возвратиться в Англию, даже несколько ранее обыкновенного разъезда публики с вод; а мистер и мистрисс Горэс Милликен останутся еще на несколько времени, так-как продолжение питья водь считалось чрезвычайно-полезным для здоровья интересной пациентки Леди Кикльбюри и отправилась в Англию. Она воспользовалась отъездом туда молодого лорда Тальбойса, чтоб просить его взять ее под свое покровительство; как-будто ей недовольно было покровительства колоссального Боумэна, и как-будто капитан Гикс дозволил бы какому бы то ни было смертному, французскому ли туристу, прусскому усачу, или германскому, длинноволосому и бородатому студенту, даже помыслить о тени неприятности для мисс Фанни! Хотя Гикс не из блестящих и поэтических гениев, однако считаю долгом засвидетельствовать, что он малый с здравым разсудком, хорошими манерами и добрым сердцем; а со всеми этими достоинствами, при достаточной сумме денег и отличных усах, он, пожалуй, может составить счастье хорошенькой мистрисс Ленслот Гикс.

Princesse de Mogador садится в ваггонь железной дороги, куда последовал за нею лорд Тальбойс, леди Кикльбюри поспешила броситься в тот же экипаж; а экипаж этот был не иное что, как так-называемый на германских железных дорогах (чего бы я очень желал и на наших) Rauch-Coupé. Усевшись на свое место и посмотрев довольно-сердито на миледи, лорд Тальбойс закурил сигару; так-как он быль сыном английского первостепенного вельможи и наследником многих тысяч фунтов годового дохода, леди Кикльбюри не нашла в этом ничего предосудительного. Она отрекомендовалась Madame la Princesse de Mogador, заметив ей, что имела честь встречать ее в Рулеттенбурге; что она леди Кикльбюри. мать того самого Chevalier de Kicklcbury, который пользовался счастьем, быть известным Madame la Princesse; и она надеется, что Madame la Princesse провела приятно время на волах. На эти любезности могадорская принцесса отвечала весьма-грациозным и благосклонный ь поклономь, обменявшись выразительными взглядами с двумя необычайно-бородатыми джентльменами, путешествовавшими в её свите. На вопрос миледи о месте жительства её в Париже, принцесса отвечала, что Hôtel её находится в Hue Notre-Dame de Loretie, и леди Кикльбюри изъявила надежду иметь честь засвидетельствовать там свое почтение a Madame la Princesse de Mogador.

Но когда один из бородатых джентльменов назвал принцессу очень фамильярно Fifine, а другой сказал ей: "Veux-tu fumer, Mogador?" и принцесса действительно взяла сигару и начала курить, леди Кикльбюри остолбенела и затрепетала, а лорд Тальбойс разразился припадком самого безумного хохота.

-- Извините меня, леди Кикльбюри, но я не мог удержаться. Вы говорили с вашею vis-à-vis, которая не понимает ни слова по-английски, и называли ее принцессой, а она такая же принцесса, как вы или я. Она не больше как мелочная модистка из улицы, которую вам назвала, и танцует на балах Mabille и Château-Rouge.

Услышав знакомые имена, мнимая принцесса пристально посмотрела на лорда Тальбойса, которого это нисколько не смутило. На следующей же станции леди Кикльбюри вырвалась из курильного вагона и возвратилась на свое место, где, смею сказать, капитан Гикс и мисс Фани были в восхищении, что могли снова пользоваться её обществом и разговором. Так-то возвратились они в Англию, и фамилий Кикльбюри уже не видали больше на Рейне. Если миледи не отъучилась от привычки гоняться за знатью, то, конечно, не от недостатка в назидательных уроках; но кто из нас не имел в жизни таких уроков? а многие ли из нас отстали вследствие их от своих недостатков и слабостей?

Когда Кикльбюри уехали, Рулеттенбург показался мне уже не таким веселеньким местечком как прежде. Солнце все еще сияло, но уже задули холодные ветры с пурпуровых холмов; музыка играла, но звуки её были холодны и безжизненны; гуляющая публика шаталась попрежнему по аллеям, но я уже знал наизусть все эти фигуры. Выглядывая из своих окон Тиссиш-гауза в окна порожней квартиры леди Кикльбюри, я вспоминал, какое прелестное личико привлекало туда мои взоры всего за несколько дней, и решился перестать смотреть на эту пустыню. Раз мистрис Милликен пригласила меня пить чай и до-того замучила разсуждениями об изящных искусствах и поэзии, что и разговор, и чай её показались мне безвкусными до крайности, и я даже заснул на креслах прямо vis-à-vis с этим высокопросвещенным существом. "Уедем-ка отсюда, Ленкин", сказал я сержанту-адвокату. "Пожалуй", отвечал он. Ему нечего было делать в Рулеттенберге, потому-что все судьи, юристы, юрисконсульты, адвокаты и сержанты-адвокаты, возвращались уже домой, к урочному сроку, призывавшему всех их в Темпль.

Таким-образом поехали мы вскоре в Бибрих на Рейн и нашли этот городок битком набитым Британцами, гуртом возвращавшимися на родину. Всякий здесь приезжает и уезжает около того же времени. Хозяева прирейнских гостинниц говорят, что приезд посетителей прекращается у них почти разом: - в-течение трех дней у них по восьмидесяти, девяносту или по сту гостей, а на четвертый всего восемь или десять. Мы делаем то же самое, что ближние. Хотя мы немного знаемся друг с другом, когда ездим по Европе за удовольствиями, но мы пользуемся своими каникулами съобща и едем назад целыми артелями. Маленький Бибрих набит до-того, что мы с Ленкином не нашли комнат в больших гостинницах, где останавливается модный свет, а кое-как добыли себе одну комнату для двух Zum Deutschen Hause, где "вы найдете английский комфорт за немецкия цены."

наслаждаться одному, а пришлось разделить с черепокожными людоедами, пировавшими всю ночь над телом английского туриста! Я думал, что утра вовсе не будет; когда, наконец, насталь запоздалый разсвет и я кое-как заснул, и мне грезилась мисс Фаини, вдруг меня будит сержант-адвокат Ленкин, уже одетый и выбритый, и говорить "Вставайте, Титмарш, пароход придет через три четверти часа." И скромный джентльмен ушел, чтоб не помешать моему туалету.

К следующему утру мы прошли мимо скал и башен, мимо знакомых видов, мимо городов и виноградников; когда я проснулся, мы ужь стояли у пристани, против большой кёльнской гостинницы, а солнце все еще не взошло.

Дейн на противоположном берегу и над ним уже краснелось пасмурное небо. Горы все оставались под серым и туманным покрывалом. Серая река течет под нами; пароходы спят у пристаней; каютные огоньки мелькают там-и-сямь, и отражение их играет в струйках воды. По-мере-того, как я смотрю, небо на востоке делается все краснее и краснее. Длинная вереница серых всадников спускается но извилистой дороге и переезжает чрез плашкотный мост. Вы бы приняли этих серых всадников за призраки - такими тенями они кажутся издали; но вы слышите топот копыт но доскам. С каждою минутой светлее и светлее; небеса рдеют ярче над Дейном. Набережные начинают наполняться людьми: телеги принимаются стучать и скрипеть; пробуждаются сонные отголоски. Зазвонили колокола пароходов; зашевелились на них люди: огни гасятся, деятельные пароходы дымят, шлёпают лопастями колес и выносятся на середину реки; большой мост разводится и пропускает их; колокола на шпицах церквей звонят; трубачи кавалерии дуют на противоположном берегу; рулевой стоит у штурвала; носильщик берется за ношу, солдат за ружье, а священник принимается за молитву...

Наконец, в багровом великолепии, с яркими малиновыми облаками, разступающимися перед его колесницею, восходит над миром Божье солнце, и вся природа пробуждается и яснеет!

О, чудное зрелище света и жизни! О, дивный символ Всемогущества, любви, радости, красоты! Станем смотреть на Тебя со смиренным удивлением и благоговеть с благодарностью. Как велико Божие милосердие, дарующее нашим глазам и за отраду наших сердец, такие дивные утренние пиры! Поблагодарим Небо за то, что можем чувствовать благодарность за это! Благодарность есть, конечно, самое сладкое усилие, самая лучшая радость сердца кроткого. Преклонимся с благодарностью все мы, кто наслаждается этим пиром ликующей природы!

и труды ждут нас на Темзе; хорошо еще, что найдутся два-три добрые лица, которые встретят нас радушно.