Теккерей , как фотограф и нувеллист

Не в одной только природе, но и в жизни мы находим соотношение сил. Как движение переходит в теплоту, теплота в электричество, так стремления и нравы, искусства и открытия всегда переходят в литературу и литература, в свою очередь, в них; на них можно смотреть, как на дополнительные стороны народной жизни: с такой точки зрения видимая реакция между этими двумя деятелями не составляет постоянной силы. Действительно, не подлежит никакому сомнению, что книги - одно из важнейших орудий, которыми производится все перемены в человечестве. Платон и Аристотель имели более-глубокое влияние на человечество, чем Александр или Октавий. Кромвель не имел столько авторитета в Англии, сколько его латинский секретарь. Но при жизни писателей это кажется иначе и, повидимому, они обязаны свету тем, что они суть. Мы часто слышим, что гений - дитя своего века и его можно принимать за один из элементов народного богатства. Шекспир и Бэкон составляют итоги стремлений своего времени; а явление Ваверлея было явлением, неизбежно-вытекавшим из английской жизни, шестьдесят лет назад.

заменится какой-нибудь новой теорией. Не разбирая его дальше, мы можем повторить, что сочувственное согласие между людьми и книгами не всегда одинаково-сильно. Представительный характер писателей значительно изменялся. В иные века, нравы, отражавшиеся в литературе, были скорее нравами класса, чем общества, и литература, в свою очередь, имела влияние не столько на народ, сколько на приверженцев известного образа мыслей. Так было в века варварства, когда чтение и письмо были занятием исключительным, а война и колонизация - всеобщим. Так было в Европе, еще несколькими столетиями позже, когда легенда и поэзия у многих народов были в цветущем положении, а логика и богословие немногих. И самая литература по временам разъединялась, как это было в Англии во второй половине XVII столетия. Двор и народ имели отдельных авторов; популярность Бэкстера и популярность Конгрева были противоположны; Драйден восхищал города, а Буниан очаровывал деревни. Как ни несходны эти периоды в своих общих чертах, но они служат доводом, что разъединение между писателями и народом доказывает или незрелость, или упадок политического тела. Несомненно также то, что где нация сочувствует литературе, там развита здоровая народная мощь. Самое цветущее время Афин было тогда, когда десять тысяч граждан собирались слушать историю Геродота или Эсхилова Агамемнона Самое цветущее время Флоренции было тогда, когда Боккачио раскрывал перед народом тайны божественной комедии.

Лютер, давший своим соотечественникам более-чистую веру, дал в то же время популярную литературу. Исключая период, упомянутый выше, масса читателей и писателей в Англии со времен Елисаветы была связана между собою глубокой общностью, и эта ситуация, господствующая теперь более, нежели когда-нибудь, служит одним из самих ясных признаков здравости национального разсудка, которую безпристрастные и глубокомысленные наблюдатели видят в Англии.

Как бы ни было, а новейшее общество представляет такое однородное органическое целое, что оно зараз со всех сторон подвергается каждому влиянию, затрогивающему его, и, подобно облаку, являвшемуся в виде живого существа воображению поэта.

А потому мы наверно найдем, что не только тесная, но и жизненная аналогия существует между произведениями ума и произведениями искусства нашего времени, тоном общественного мнения нашей страны и тоном нашей литературы. Смотря на это, как на признак народного здоровья, мы не можем, однако, не сознаться, что он подвергает нас опасности, которую с такой энергией предсказывает мистер Миль, опасности, состоящей в возможности для творческого ума потерять свою независимость в вероятности, что многие развратят немногих. Мы хотим поговорить об одном весьма-замечательном современнике, который, по нашему мнению, спустился в некоторой степени до уровня с большинством света, но в то же время отличается больше многих писателей жизненной симпатией с своим веком. Мы хотим говорить о нем, потомучто немного найдется более-резких примеров той общности, о которой мы уже говорили, как сходство между нашим позже-развившимся искусством и величайшим из наших живых нувеллистов, между зеркало-подобными рассказами одного и постоянными зеркалами другого, между тем, что мы решаемся назвать фотографией мистера Тэккерея и фотографией мистера Тальбота.

Мы думаем, что, придавая этот термин сочинениям великого писателя, мы употребляем его с большею точностью, чем это обыкновенно делается, потому-что такое название дают и путешественники своим на скорую руку сделанным очеркам, и критики, разным поверхностным, но имеющим успех в обществе, повестям. Этот титул принят целой ордой писателей, очень-мало схожих с мистером Тэккереем и в силе творчества, и в неподдельной фотографической рельефности. Этот эпитет, употребленный не в одном значении мелочного описания, уже предполагает не одну только замечательную силу и живость изображения, но и особенность, ему одному свойственную подражания и в сфере предметов, на которые он обращен. Все эти пункты заслуживают более полного, глубокого и философского определения, чем то, которое мы способны дать; но внимательно и sine ira et studio перечитывая сочинения Тэккерея, нам пришло в голову несколько замечаний, которые, может-быть, будут не без интереса для тех, кому "ничто человеческое не чуждо" (слова, наиболее приложимые к самому Тэккерею).

определить, на сколько нужно erô избегать или ему следовать. Все согласны, что без подражания природе творение неверно действительности и что оно безжизненно, если состоит из одного подражания. Но что касается методы и размеров подражания, то со времен Зевксиса и до времен Милле это было причиной распрей между всеми школами. Мы никогда не считали особенно-полезным, для разрешения этой любопытной и спорной проблемы, прибегать к прекрасным афоризмам, которые, без-сомнения, имели жизненное значение для гениальных людей, сказавших их; мы не повторяем с сэром Броуном, что природа - искусство Бога, или с Гёте, что искусство именно потому и называется искусством, что оно не природа. Эти сентенции годятся только для предыдущих заключений. Если мы даже скажем, что в деле искусства план или целое должны быть полнее, чем может внушить природа, но частности должны быть строго верными натуре, что мы можем выдумать или выбрать характеры, и их слова и поступки должны строго сообразоваться с действительной жизнью, то и это будет неудовлетворительно, хотя и более-практично, потому-что результат такого определения будет непременно нелеп; основание произведения будет великолепно-невозможным, а дополнительная работа смиренно-верна; история невероятна, а речи пусты и ничтожны. Характер множества повестей и картин настоящого времени определяется этим. Посмотрим, на сколько может практика объяснить нам теорию. Совершенно иначе поступает великий артист, хотя не всегда умеющий определить свое искусство; мы не можем сказать, как это делается, однакожь видим, что он сохраняет что-то в роде обратной пропорции между внешним подражанием и существенной истиной; что второстепенные, более-ничтожные личности или менее-важные подробности отделаны в высшей степени тщательно и рельефны, а болеевозвышенные характеры и более-тонкие психологические анализы глубокожизненны. Так в "Кориолане": уличные сплетни и болтовня переданы почти с буквальной точностью; герой говорит великолепными стихами, а характер его жены вполне выразился в её молчании. Шекспир, описывая граждан, следовал Плутарху, идеализировал его в Кае Марке и прибавил к личности Виргилия прелесть и грацию, которые добряк Хероней неспособен был воспроизвесть. Каждая часть одинаково окончена, но характер этой оконченности всюду разный, по степеням тонкости, которые мы чувствуем, но не в-состоянии анализировать. Шекспир с таким необъяснимым искусством смешал идеальное и реальное, что то и другое, Прозерпины в стихах, которым могли бы позавидовать Сафо и Теокрит.

"Христос во храме" Гунта, поразительнее даже, чем самая прелесть этой отделки, и по своей тонкости понятна только для зрителя, проникнутого любовью и благоговением к искусству. Например, для всех других, живопись Гольбейна слишком-мало обобщена, а Тинторет недостаточно определен. Но надо быть Гольбейном или Тинторетом, чтоб решить, соблюдена ли эта строгая постепенность в выполнении. Подобного же рода затруднения встречает наука, пытаясь объяснить жизненный мроцес. Потребуется другое искусство, чтоб определить, как далеко должно быть доведено подражание. Может-быть, мы должны сделать заключение такого рода, что подробные правила опасны, но что можно с полною уверенностью провести несколько общих ограничений, которые опирались бы все на один главный принцип в человеческом искусстве, состоящий в том, чтоб творческая работа человеческого ума не была ощутительна. Этот принцип зараз исключает обманчивое подражание; он требует, чтоб соблюдалось известное органическое единство, чтоб подробности были подчинены целому, не нарушая его, чтоб на главном характере сосредоточивалась вся сила истины. Такой взгляд на искусство, кажется, предоставляет полную свободу "человеку, этому изобретательному существу", и уничтожает полемику о подражании, перенося ее из технической сферы в сферу воображения. Этот взгляд вполне удовлетворяется и стремлением Стерна достичь совершенства буквальным воспроизведением действительности, а Мильтона - идеальностью; он признает, что пластическая сила натуры воспроизводится в искусстве; что негодна только дорога ведет к правде в искусстве.

Но гордость фотографии состоит в поразительной точности воспроизведения; и хотя она не совершенно исключена из области искусства, но, без-сомнения, отдалена от него самым успехом, которого она достигает. Это не превосходство человеческого искусства. И тот художник, который берет первые уроки в школе мелочной буквальности с целью фотографировать общество, подвергается опасности не выбраться из тесной рамки подражания. Большая часть тех, это брался изображать характеры, начинала с большею или меньшею неопределенностью. Герои первой картины, или первой новеллы, большею частью так же туманны и неясны, как герои Оссиана. Однакожь, друзья художника узнают обыкновенно в подробностях творения - воспоминания его действительной жизни или черты характеров его семьи. Сцена чаще всего "Утопия и Сады"; но сад всегда оказывается тем самым, где проведено детство автора. Известно, что первые литературные опыты мистера Тэккерея противоположны тем, которые мы только-что исчислили. У большей части начинающих свое поприще писателей, планы неверно построены, дурно округлены и не обладают единством. План гоггартова "Алмаза" также совершен, как О. Джиотто. Большая часть юных авторов представляет нам семейные портреты или слегка-измененную автобиографию; а из "Разных рассказов" трудно даже заключить, в какой стране родился автор. По общему замечанию; все первые повести нехудожественны от недостатка сил и наблюдательности в описании общества, а Тэккерея повести, напротив, нехудожественны от фотографической точности в описании общества, среди которого они происходят. И все они, исключая шуточных пьес, посвящены мелочной и истинно-обыденной стороне жизни; они не показывают нам ни славных, возвышенных тружеников и гениев; они рисуют домы, а не домашнюю жизнь; они воспроизводят парики и бакенбарды, блюда и мебель с более, чем стереоскопическою точностью. Отсюда собрание "Разных рассказов" приняло какой-то блеклый, почти-скучный отпечаток, как-будто, вместо свежести и юности автора, мы находим мишуру изношенных мод. Мы разбирали эти сочинения не только с участием, но и с почтением, должным инициативным эскизам великого художника; но читатели, незнакомые с "Лирой Гиберника", "Приключениями майора Гахагана", "Роковыми сапогами", "Желтоплюшем" или "Мемуарами Линдонов", лучше пусть и не знакомятся с ними. Один из великих современников Тэккерея, без-сомнения, поступил очень-благоразумно, уничтожив большую часть юношеских опытов, приведших его к um Иоса, в "". Жаль, что издатель тома "Разных рассказов", автора "Ярмарки тщеславия", дав так много для ненависти, и зависти, и знаменитости, не остановился на этом. Они извлекли для себя не тот урок, что великий гений нуждается в великом труде, напротив, они уверились, что Тэкверей, только повторяя безпрестанно самого себя, достиг последняго предела своего могущества.

Циники говорят, что он был циничен с самого начала. Они сравнивают некоторые слабые попытки описывать с юмором небывалые приключения в его первых сочинениях, и воспроизведения их в последних (чтоб понять значение наших слов, надо припомнить детскую сказку в "Прогулке Курата" и ту же сказку в "Ярмарке Тщеславия", не для-того, чтоб почтить торжество его таланта в последних, но длятого, чтоб посмеяться над первыми). Может-быть, умный человек будет презирать подобную вражду; но есть более-серьёзные причины, по которым тайны усилий к достижению превосходства не должны публиковаться. Они кстати, когда дело идет о каком-нибудь полумеханическом искусстве, в котором счастье и опыты сделали больше, чем гениальность; но они пагубны для того живого и поражающого действия, которое должен производить на нас гений. Еслиб мистер Тальбот сберег все образчики своего изобретения, он мог бы с законной гордостью показывать их во всех степенях от слабости до оконченности. Конечно, в высших сферах разума должно соблюдать более благородную сдержанность. Действительно, художник может сохранять свои юношеские эскизы для своего личного изучения; для биографа они также могут быть дороги; но, ведь, это второстепенные обстоятельства.

ученическое сочинение, не ккаррикатуры на переплете Шревелиуса. Очевидно, что и сочинения, написанные в неблагоприятные минуты или для непосредственных целей, должны быть отложены в сторону, вместе с другими детскими вещами. Сколько пострадала большая часть новейших великих писателей, действуя наоборот! Нет и не может быть человека столь безсмертного, чтоб ни одна капля его ума не должна была пропасть для света. Какая мертвая тяжесть лежит (сравнительно на Петрарке и Тассе, на Вордсворте и Вальтере-Скотте! Некоторых из авторов давит тяжесть их собственного богатства; даже творений Шекспира у нас немножко слишком-много; но мы опять заходим в черезчур-широкий круг.

Как ни механична может быть живопись, но ум живописца все-таки выразится в ней: нам будет ясно, что это дело человеческого существа, хотя и с ограниченными способностями. В фотографии же виды истинно-гениального художника трудно напечатлеть на своей пластинке какой-нибудь след индивидуального творчества. Мы сказали, что в ранних сочинениях Тэккерея заметно почти полнейшее отсутствие личности писателя. Правда, что есть одно, в котором он описывает свои собственные грациозные, юмористическия и трогательные фантазии с искусством, достойным автора "Сантиментального Путешествия", но оно было исключено из "Разных рассказов". И хотя это собрание повестей посвящено исключительно человеческой жизни, однако мы чувствуем в нем, как и в фотографиях, странное отсутствие человеческого интереса. Опять мы можем объяснить это примером из живописи. Ландшафт, написанный Тюрнером, составляет почти столь же живое усилие созидающей природы, как ландштафты Байского Залива, или Монте-Розы. И на всех тех пунктах природного ландшафта, где впечатлительный зритель как-бы чувствует присутствие сверхъестественной силы; в картине великого мастера мы чувствуем присутствие человеческой души. Ум Тюрнера заступает место Anima Mundi. Чтоб обнять это, требуется несколько мысли, знания и того святого энтузиазма, без которого, как говорит Платон, нет поэзии. Не так в фотографии. Здесь наименее-сведущий зритель может сказать, что и величайшие художники не могут сравняться с нею в тонкости подробностей. Но как ни совершенны и удивительны этого рода произведения, все-таки это холодный и безжизненный образ того, что в действительности оживлено духом Божиим. Это же фотографическое качество находится и в первых произведениях Тэккерея: никакой, повидимому, симпатии между писателем и героями не существует. Он изследует их посредством анатомического микроскопа, спокойно подвергая живо разсечению (вивисекции). При таком состоянии ума свет неизбежно возбуждает юмористическую или мрачную иронию, которая и придает особенный тон его произведениям. В действительной жизни человек на время подчиняется тому чувству, которое заставляет его поступать великодушно или низко. Себе и тем, до которых его действия непосредственно касаются, он кажется последовательным; но для посторонняго, спокойно и внимательно-наблюдающого глаза постоянно видна и изнанка медали. Он радуется при мысли, что сегодняшний скряга будет щедр завтра; что величайшая горячность сердца имеет все-таки границы; что иногда и отсутствие эгоизма есть не более, как эгоизм в ином виде; что время, вечно-вертящееся, какъюла, приносит в своих оборотах возмездие, отражающееся не только в нашей судьбе, но и в характерах. Но такое редкое и проницательное знание человеческого сердца имеет и свою невыгоду. Подобно склонности в реторическим фигурам такого рода, созерцание невольно заставляет наблюдателя преувеличивать вечные противоречия человеческой природы, доводит его даже до фразы: "человек, животное - последовательное только в своих несообразностях". По нашему мнению, даже его последния произведения слишком проникнуты этим отрицающим элементом. В "Пенденнисе" он олицетворен в герое; а красота и кротость Елены с намерением унижены её строгостью и несправедливостью к Фанни, несогласными с здравым смыслом Елены, выказываемым ею во всех других случаях. Полковник в "Ньюкомах" одно из прелестнейших и благороднейших созданий Тэккерея, приносится в жертву своей невестке для-того, чтоб ярче выразить отождествление её безумия и мелочности.

"Разных рассказах". В-самом-деле, многия из сцен, описанных там, не больше, как негативы (мы заимствуем термин из самого искусства). "Барри Линдон", "Майор Гахаган", "Записки Желтоплюша" напоминают "Свет вверх дном" в сатире Сальвиати; между-тем, как в Снобсах перед нами, как-будто панорама, писанная левой рукой, в которой жизнь не дает никаких выводов.

Качество, которое мы назвали отрицательным элементом в Тэккерее и приписали его ранней привычке смотреть на жизнь и воспроизводить ее с безстрастной и зеркалоподобной верностью, знакомо всем его читателям под именем цинизма. В этом качестве обвиняют его и те, которые находят его описания верными, и те, которые желают находить их ложными. Мы думаем, что это обвинение и эпитет несправедливы. Говорящие это, сами циники гораздо-больше. Есть известные виды болезни, одной из самых обыкновенных и скверных, которые, хотя редко характеризуют целую натуру человека, но обнаруживаются временем. Таково циническое неверие в людскую добродетель, видимое и в Яго, и в Таллейране, и в Карле-Втором. Неверием человечество почти столь же циническое, хотя и скрываемое под личиною мягкости и кротости А'Кемписа или крайних кальвинистских богословов, циническая тенденция подвергать сомнению благородство, чистоту и безкорыстие в человечестве, тенденция, встречающаяся в мирянах старого времени, часто старящая людей в эпоху свежей юности. Умалчивая о прочих формах цинизма, как неотносящихся сюда, мы полагаем, что это название можно с точностью приложить только к тем, которые насквозь проникнуты презрением к своим собратиям, презрением, происходящим или из аскетического невежества (как в легенде о св. Антоние), или из эгоистической суровости (как в Диогене), или из практического скептицизма (как в Паскале и Монтене). Предполагаемый цинизм Тэккерея происходит частью от того несимпатичного взгляда, которым он смотрит на своих героев (взгляда, несовсем-художественного, но и не прямо нравственного), частью из того элемента, который в-сущности противоположен цинизму.

"они выбирают на свою долю жизнь, которая не есть жизнь", что мужчины мелки, а женщины безсердечны, не потому, что это должно быть так, а потому, что они желают быть такими. Может-быть, для человека с великодушным характером и глубоко-развитым умом достаточно простого понимания вещей, как они есть, чтоб дойти до такого настроения; может-быть, личный опыт участвовал в этом. Мы готовы думать, что подобное настроение - горькая реакция! - природной теплоты сердца, ненашедшей сочувствия, месть над самим собою за разбитые надежды, обратный скачок от невозможных стремлений вперед, слишком-глубокий смысл в иронии вселенной. Только раз дано было человеку почувствовать это, и не сделаться черезчур-строгим к своим собратьям, верно судить о них и безпристрастно любить их. Даже это возвышенное, почти сверх-человеческое равновесие, характеризующее Шекспира, не могло удержать его, когда в "сонетах" он подводит итоги своей жизненной опытности от такого выражения скорби и стыда, параллельного которому в силе найдется только в плаче Давида или Иеремии, проповедника на куче сору в Узе и проповедника царя иерусалимского.

Таким-образом особенная, ироническая грусть и отрицательный элемент, встречающийся почти во всех страницах этого великого писателя, совершенно-естественны, но этим самым он подвергается риску и искушению особенного рода. В сфере нравственных вопросов есть такия стороны, в которых истину трудно различить от крайней лжи.

Глубокое понимание иронии представляет истинную картину света, столь похожую на ложную, рисуемую сатиристом, что нечего удивляться мистеру Теккерею, часто-впадаюшему в сатиру или насмешку, переходя ту тонкую черту, которая отделяет poco piu от росо metio. Тон чрезмерной строгости, заразивший, в виде иронических намеков, "Эсмондов" и "Виргинцев", преобладает в "Ярмарке тщеславия" и "Пенденнисе" и производит тяжелое впечатление.

презрение в низости "любовь любви", которые в-действительности берут перевес над насмешкой и язвительностью. Но последния сильнее действуют на читателя. Насмешка и язвительность так могучи, что с первого раза, никто, особенно юность, не видит спасенья. И это кажется малейшею истиной. Женщины все лицемерны; лучшие из мужчин несравненно-скорее себялюбивы, чем нет. В "Ярмарке Тщеславия", например, мы читаем:

"Нет лучшей сатиры, как письма. Возьмите связку писем вашего дорогого друга десять лет назад, друга, ненавидимого теперь, или связку писем вашей сестры - как крепко вы держались друг за друга, пока не поссорились за наследство в 20 фунтов! Разверните чоткия письма вашего сына" и т. д. Или еще: "Я придерживаюсь мнения моего старого приятеля Лича: "Эх, сэр!" говаривал Лич, "он был так беден, что не мог вести знакомства с бедным человеком".

"Клевета - законная вещь в обществе. Поносите меня, и я буду поносить вас, но, встречаясь, будем друзьями. Представьте себе вашу жену, привязанною к матери, которая, говоря, пропускает букву и зовет Марию --Марира! Великий Боже! что стоит ничтожная боль в первое время развода в-сравнении с постоянным горем вечного "mesalliance" и сношения, с низкими людьми?"

"Я и сын мой Джэк должны быть далеки друг от друга; между нами должно существовать любезное, почтительное, добродетельное лицемерие".

И это восклицанье:

"О! будем признательны не только за лица, но и за маски!"

Встречаясь впервые с этими замечаниями, мы преклоняемся пред великим фотографом; мы предпочитаем пэль-мэльскую философию Платону; мы готовы принять убеждения "Пенденниса": "не надеяться много, не заботиться много, не верить много".

Но есть лучший, более-истинный, более-мягкий и, прибавим, более-достойный взгляд на жизнь, еще более-блестяший, чем сатира Тэккерея, столько же широкий, хотя ширина тэккерева взгляда только кажущаяся. Проповедник, называющий ничтожным светом все, что находится не в Эксетер-Галле, и в монастыре, и проповедник, называющий свет "Ярмаркою Тщеславия", сходятся в результатах своих учений: в обоих одинаковая узкость во взглядах, потомучто ни который из них искренно не признает благородного и доброго вне своей секты. Оба слишком любят повторять: "все мы жалкие грешники!" У каждого из них своя мера дурного; но эта мера не согласуется с природным сознаньем. Кумминг не допускает превосходства без сознательного обращения (в христианство). Тэккерей тоже почти не допускает его без примеси мелочности. Но есть еще смысл в определении света, более-близкий к истине - общественный смысл, верно-определяющий людей, называя одних просто великодушными и благородными, других - развращенными и безсердечными. Правда, перед нами и Пэлль-Мэлль и пэлльмэльская газета и Пенденнис, читающий в пятницу после обеда свою небольшую лекцию в клубе, и майор и Бэрнс в окне; но за-то в "Ярмарке Тщеславия" мы видим многих, которые не приняли двух главных догматов тэккереева "Символа Веры", именно, что каждый и каждая имеют свой тайный, скрываемый от всех, скелет, и что жизнь, по миновании юности, не может ничего дать, кроме воспоминаний, подобных тем, которые в дантовом "Аду", только увеличивали муки Франчески. В одном месте он с горькой насмешкой советует своему читателю взять карандаш и очень-маленький лоскуток бумаги и попытаться наполнить его именами своих истинных друзей. Пишущий эти строки последовал такому любезному внушению и получил совершенно-иной результат, и думает, что большая часть из тех, кто стоит на его листе, найдет то же самое. Он осмеливается думать, что тоже самое найдет и биограф Пенденниса. Почтим благородное мужество, с каким он провозглашает то, что считает за истину, имея на то слишком-сильные причины, но в то же время, будем надеяться, что истина эта не всегда такова, какою ему кажется. Даже в Бэккеровской и Гарлейской Улицах, этих монотонных перспективах, на которые так часто направляет свой фокус наш остроумный артист, могут жить люди честные и правдивые без эксцентричности Бэйгама и безхарактерности Клэйва; женщины серьёзные, великодушные и любящия, но свободные равно и от поверхностной, ничего незначущей кротости Амелии и живости Розы, и от совестливой светскости и практического скептицизма Эсели, и от скромной игры в обязанность и сдержанной, разумной холодности Лауры. А за ними разве нет чистого воздуха и неомраченных небес вечно-юной, свободной и ликующей природы? Наверно, в свете еще много истинной силы чувства, честности, безкорыстной дружбы и святого энтузиазма, и любви без примеси безумия, и чистого счастья, о которых и не подозревают в пэлль-мэльской философии, есть сердца слишком-высокия для мелочности и колени, которые никогда не склоняются перед дивами: "Кровь богов (как сказал один старинный поэт) еще не угасла в нас". На земле больше "простоты, великодушия, любви, этих богатейших сокровищ нашей натуры", чем думает издатель Ньюкомов.

Не то, чтоб мистер Тэккерей не признавал этих вещей, но, безспорно, эти более-мужественные и достойные элементы слишком-незаметны во многих его описаниях; они признаются, но как-будто с церемонным поклоном, отодвигаются в совсем-иной свет, чем "Ярмарка Тщеславия", где происходят все сцены, описываемые им. "С вашего позволения, мы затворим дверь на этой сцене. Мы рассказываем о свете и о том, что совершается в нем; все же, что его не касается, вряд-ли принадлежит области нувеллиста" - так думает писатель.

и забавное в его обхождении с торжественными вопросами и идеями жизни. Обыкновенные нувеллисты проповедуют о рождении и смерти, или вовсе избегают подобных предметов. А мистер Тэккерей, как-будто ходит вокруг своих серьёзных образов, делая им, как мы уже сказали, самые церемонные и почтительные поклоны. Даже страсть, обыкновенно-считаемая необходимостью в романе, гораздо-чаще подсказывается, чем ясно изображается автором. Она слишком-священна для романа, говорит он в "Ньюкомах"; потому-то в этих рассказах более страстности, чем силы чувства, множество ухаживанья и волокитства и очень-мало любви - словом, отвергающий принцип и дух отрицанья проникает атмосферу и сдерживает великодушные порывы действительной природы писателя.

"Она подала ему свою руку, свою маленькую, хорошенькую руку. Ссора кончилась, год печали и отчуждения миновал. Они будто никогда не разлучались. Он никогда, ни на одну минуту не переставал думать о своей милой; помнил о ней и в темнице, и в стане, и на берегу перед врагом, и на море, под звездами торжественной полуночи, и наблюдая великолепный восход солнца, и за столом, пируя с друзьями, и в театре, где он пытался вообразить, что другие глаза светлее её глаз. Многие глаза могут быть яснее, и многия лица прекраснее, но нет ни одного столь-дорогого. Что это такое? В чем заключается тайна, делающая одну ручку дороже всех? Кто может разгадать эту загадку?"

Когда он осмеливается быть самим собою, как в этой удивительной сцене, заключение которой мы не решаемся выписывать, немногие сравняются с ним, и почти никто не превзошел его, но он слишком-редко осмеливается. Так заключительный тон почти всех его рассказов неутешителен. Сознавая это, Тэккерей, после всякого строгого очерка, сам выставляет протест: "Это не так, свет не так дурен, как хочет заставить нас думать этот циник". И тогда он обращается к самолюбию читателя, чтоб проверить на-деле свою сатиру. Действительно, свет так и дурен, как он его рисует, только он проще и истиннее. В его произведениях итог добра и зла не преувеличен; но при всяком неприятном случае он говорит: это должно быть так. В его повестях люди растут с удивительной жизненностью; но как редко они становятся лучше! Каким запасом сарказма против наших соседей снабдил нас Тэккерей! и мы можем, не стесняясь, пользоваться им, потому-что разве мы не признаем себя добровольно такими? "Ярмарка Тщеславия" что-то в роде эдема новейших дней: жители опять в райском состоянии, обнажены и не стыдятся этого. По-крайней-мере, мы чувствуем, что наш философ разрешил бы вопрос Пилата: "где истина?" что вокруг ярмарки нас водил фаталист, а не верующий.

Этот критический взгляд будет понятнее от контраста, который мы приведем пред нашими читателями. Сравните впечатление, производимое на нас тем писателем с великим сердцем, лавреат которого безспорно наследовал мистер Тэккерей.

"Ламермурская Невеста" не менее "Пенденниса" доказывает и низость мужчины и холодную безсердечность женщину. Тот и другой страдают отсутствием глубины в изображениях страсти; оба несостоятельны в том, что принято называть "высшим взглядом на жизнь", и оба рисуют необыкновенно-мощно драму человеческого бытия. И, однакожь, разница последняго впечатления несравненно-больше разницы между атмосферой театра и чистого воздуха по близости свежей воды, бальной залы для ужина и "нетленным морем". Мы закрываем "Ламермурскую Невесту" с благотворным чувствомь страдания и удовольствия, а "Пенденниса" - с невольным восклицанием "суета-сует!"

Вернемся к нашему наглядному сравнению. Один артист часто вводит нас в несколько-темную комнату, где манипулятор работает между кислотами, куреньями и снадобьями, производя чудное подобие кафтанов и одежд, нахмуренных и улыбающихся лиц; а другой заставляет нас смотреть с возвышенного седалища короля Артура или с Чевиотов, или с какой-нибудь подобной вершины, пока он рисует сцену, в которой, хотя и менее подробностей (а порой встречается же слишком-мелочная отделка платья или кирасы), но в целом преобладает более-глубокий человеческий интерес, и везде оказывается не фотограф, а живописец.

творческой силы, одаренной воображением, мелочной точности. Автор "Эсмонда" и "Ньюкомов" имеет столь же ясное и царственное право на высшее искусство, как сам Корреджио. Он может показать нам первые и последние дни полковника или примирение в "Эсмонде", или восхитительные сцены между Джорджем и Тео и воскликнуть: "Anch'io son pittore" {И я также живописец.}!

Даже зависть не решится оспоривать этого; а если глупость и решится, то ее не будут слушать. Тем не менее силой того тайного единства, которое, кажется, подобно мировой душе в химерах философии, обнимает все века, между способом производства мистера Тальбота и Тэккерея повидимому существует истинное, органическое соотношение сил. Не он один наследует этой методе; многие нувеллисты наполняли целые томи мельчайшими подробностями. Мисс Остен, с скромностью, равною её таланту, делала из своих лучших произведений, просто картины в миньятюре. Легко припомнить других, которые, не имея её таланта и скромности, дарили нас произведениями, к которым также шло это определение. Но микроскопическая тонкость почти каждой страницы "Пенденниса", или "Ярмарки Тщеславия", на столько же выше соперников автора, на сколько портреты Кильбурна выше портретов Денвера. Очень-жаль, что он вновь издал свои первые эскизы, но "Смешанные рассказы" дают нам возможность заглянуть в умственную работу писателя, показывают, как рано он поставил себе задачею фотографировать общество, и объясняют направление его последних произведений.

"Лучшими представителями в клубе Бутджекка были два холостяка и два самые фешёнэбльные торговца в городе. Мистер Вульси из Штультца из славного дома Бинси, Вульси и К° портные в Кондуит-Стрите, и мистер Эглантайн, знаменитый парикмахер и парфюмер в Бонд-Стрите, чьи мыла, бритвы, и патентованные, проветренные черепные кожи известны во всей Европе. Линси, старший партнёр в фирме, имел красивый дом в Реджент-Парке, катался в своем кабриолете, и его занятия в заведении в том только и состояли, что он ссужал ему свое имя. Вульси же жил в ней, работал, и про него говорили, что он кроит великолепно... На окне лавки мистера Эглантайна красуется королевский герб, а под ним приложена полоса зеркального окна, чуть не в акр величиною, и по вечерам, когда зажженный газ озаряет круглые мыла и летучее пламя причудливо играет на безчисленных стклянках разноцветных духов, то сверкнет на бритвенном футляре, то осветит хрустальную вазу с сотнями тысяч его патентованных зубных щеток: можно себе вообразить, каков был эффект! Не думаете ли вы, что мистер Эглантайн одно из тех созданий, которые выставляют на окнах те тусклые, ухмыляющияся восковые фигуры, называемые в простонародья болванами? Нет, он выше подобных жалких штук! На одном оконном стекле вы читаете элегантными золотыми буквами: "эглентиния", это изобретенняя им эссенция для носового платка, а на другом написано: "возрождающая мазь" - это его неоцененная помада для волос.

"Бэнжамен Бароски был одним из главных украшений музыкальной профессии в Лондоне: он содержал школу в своем собственном жилище, где собиралось значительное число учеников в самом разнохарактерном обществе, как всегда бывает в подобного рода учреждениях. Тут была мисс Григг, которая пела в Фоундлинге, и мистер Джонсон, певший в таверне Орла, и мадам Фиораванги (очень-двусмыслевная личность) нигде непевшая, но постоянно являвшаяся в итальянской опере. Был тут и Лоуль Люшитер (сын лорда Туилльделя), один из лучших теноров в городе, который, как мы слышали, пел с артистами в сотне концертов, и с ним приходил также капитан гвардии Гуззер с своим громовым басом, по общему мнению, столь же превосходным, как бас Порто; он разделял рукоплесканья школы Бароски с мистером Бульджером из Саквилль-Стрита, пренебрегавшого ради своего голоса своими пластинками из золота и слоновой кости, как это случается со всяким несчастным, которым овладела музыкомания".

Эта манера писать не только наполняющая страницу за страницей в "Гавенсвинге", но составляющая на деле всю сущность этого пустого рассказа, может назваться удивительной штукой! Она соперничает с натурой в тонкости и точности; она почти более фотографична, чем сама фотография, но в то же время невыразимо-утомительна и досадна. Безжалостный автор, точно Догберри, увидевший, что оценили его юмор, поставил себе задачею до крайности наскучить вам.

"Что может сравниться с целомудренной роскошью гостиных? Ковры так великолепно-пушисты, что нога ваша производила на них столько же шуму, сколько ваша тень; на их белом грунте цвели розы и тюльпаны, величиною с кострюлю. Вокруг комнаты стояли высокия и низкия кресла, кривоногие стулья и такие жиденькие стулья, что вряд-ли кто-нибудь, кроме сильфов, мог сидеть на них; столы наборной работы, покрытые удивительными инкрустациями, украшения китайския всех веков и стран, бронза, позолоченые кинжалы, кипсеки красавиц, ятаганы, турецкия папуши и парижския бонбоньерки. Куда бы вы ни сели, везде стояли дрезденские пистухи и пастушки, сверх-того, курицы и петухи, утки, собачки саксонского фарфора самой изящной работы. Были тут и целомудренные нимфы Буше и пастушки Греза, кисейные и парчевые занавески, позолоченые клетки с попугаями и горлицами; два визгливые какаду, старавшиеся перекричать и перевизжать друг друга, часы на консоле, наигрывавшие какой-то мотив, и другие, на камине, с шумом бьющие часы - словом, было все, чего может требовать комфорт и придумать самый элегантный вкус. Конечно, лондонская гостиная, которую отделывали, не обращая внимания на издержки, составляет одно из любопытнейших и благороднейших зрелищ в наши дни. Вряд-ли позднейшие римляне и жилые маркизы и графини Лудовика XV могли иметь более-изящный вкус, чем наше поколение, и всякий, видевший приемные комнаты леди Клевринг, должен был сознаться, что они в высшей степени элегантны, и что даже прелестнейшия комнаты в Лондоне леди Гарли Вуин, леди Гануэ Уэрдёр, или даже комнаты мистрис Годж-Погсон, жены великого Креза железных дорог, не более изящно-"целомудренны".

"А между-тем, бедная леди Клевринг мало знала толку во всех этих вещах и отличалась жалким неуважением ко всей роскоши вокруг нея. "Я знаю только, что они стоят бездну денег, майор (говорила она своему гостю), и не советую вам садиться на эти паутинные, позолоченые стулья: я провалялась на них в тот вечер, когда у нас был второй обед" и проч.

Или еще один отрывок:

"Хотя я охотно бы побывал в доме индийского брамина и посмотрел бы на пунка и пурда, и татисса, и на хорошеньких, коричневых девушек с большими глазами, большими кольцами в носу, раскрашенными лбами и стройным тонким станом, одетых в кашмирския шали, кинхобские шарфы, узорчатые, с загнутыми носками, туфли, вышитые золотом, шаравары, драгоценные браслеты с побрякушками на лодыжках, и охотно б узнал тайну восточной жизни (а кто, прочитав в юности "Арабския Сказки", не захотел бы этого?); однако, я не выбрал бы для этого той минуты, когда брамин-хозяин умер, его женщины воют, а жрец увещевает его ребенка-вдову, то пугая ее проповедями, то силой увлекая и толкая на погребальный востер в объятия остова оглушенную, но послушную, исполняющую приличия женщину. И хотя я люблю, даже в воображении, ходить по великолепно-устроенному герцогскому дому, где и пиры, и художественные картины, и прекрасные леди, и безчисленные книги, и хорошее общество, однако есть дни, когда визит этот неочень-приятен, это: когда родители готовят на продажу свою дочь, унимая угрозами её слезы и притупляя её горе разными наркотическими средствами, умоляя и убеждая, лаская и благословляя, а, может-быть, и проклиная ее до-тех-пор, пока не доведут бедняжку до такого состояния, что она будет годна для того мертвящого ложа, на которое они готовятся ее кинуть. Когда милорд и миледи заняты таким образом, я предпочитаю не являться в их дом в Гросвенор-Стрите No 1000, и охотнее поем обед из трав, чем откормленного быка, которого целиком жарят их повар. Но есть люди, не столь щекотливые. Само-собой разумеется, являются все члены фамилии! Достопочтеннейший лорд архи-брамин бенаресский будет присутствовать при церемонии, будут и цветы, и блеск, и духи, и ряд экипажей вплоть до пагоды. А что за завтрак! - и музыка на улицах, и приходские мальчишки будут кричать "ура!" Без-сомнения, будут и слезы, и бесконечные спичи; особенно его милость лорд архи-брамин произнесет в высшей степени приличный спич, с слабым запахом фимиама, как это и должно быть; и молодая особа незаметно ускользнет, чтоб снять свое покрывало, венки, померанцовые цветы, побрякушки и драгоценности, и наденет простое, более-приличное случаю платье, и тогда дверь дома отворится и начнется cymmu" (обряд сожжения вдовы в Индии)".

существенная разница с первым отрывком. Безцельная тонкость подробностей не более, как самая несносная форма мелочности. Но там, где тонкость составляет часть органического целого, там она - оконечность натуры, перенесенная в искусство. Эта тонкость только усиливает живость изображения, между-тем, как некоторые нувеллисты (как Вальтер-Скотт) становили и выдуманные и исторические характеры на одни и те же подмостки, или (как черезчур-восхваляемый Бальзак) создают другой, но не лучший свет для представления своей кукольной комедии - "Ярмарка Тщеславия" составляет род деми-монда, который скоро совершенно привьется и вполне-усвоится в Лондоне.

Порой эти фокусы в искусстве увлекали его в сферу обманчивого подражания. Мы неохотно употребляем это слово, произносимое почти только теми, к которым оно прилагается, но думаем, что действие, производимое им, общепонятно, как понятна очень-обыкновенная ребяческая игрушка - стереоскоп. Однако Тэккерей употребляет этот фокус с большой грацией и очень-осторожно; он способствует силе впечатления, производимого его моралью, делая самую басню вероятнее. Очень-верно сказано о нем, что "он привязывает каждую петлю своего рассказа к какому-нибудь звену нашей вседневной опытности". Мы почти лицом в лицу встречаемся с своими друзьями, или с своей собственной особой, и, надо сознаться, часто в низкой, себялюбивой и даже смешной постановке. Мы можем назвать лорда Стейна, или Ньюкома; мы можем совершенно-просто и естественно сказать: "Вези меня в Григ Гоунт-Стрит".

Вероятно, очень-далеко от нас время, когда эти блестящия описания потеряют свой интерес, и хроникер нашего века смешается с хроникером средних веков; но все-таки эта удивительная фотография словами - даже когда она подчинена общей истине и цели картины - часто имеет слишком-деспотическое влияние на артиста. Сходство, о котором мы говорили, заключается не в одной одинаковости и силе подражания, но и в общих недостатках. В обоих мрачные стороны природы преувеличены, светлые монотонны. Ясное небо и облачные страны равно недоступны обоим, и в обоих чем шире ландшафт, тем более верности в его передаче, а потому оба дают нам скорее блестящий ряд сцен, а не совершенно-целое. Несмотря на некоторые блистательные исключения, сфера обоих ограничивается скорее произведениями искусства, чем образцовыми произведениями природы. И в обоих одежда выступает ярче, чем самые черты лица, которые переданы с возможнейшей правдой до самого минутного выражения или жеста, но редко они озаряются мыслию. Все произведение исходит из внешности, и тогда переходит во внутренний мир. На Тэккерея жаловались за полнейшее отсутствие сильных идей, за то, что его мысли не из тех, которые "лежат слишком-глубоко для слез", что у его героев нет серьёзных целей в жизни и они показываются только в сфере общества. Эти критическия замечания более или менее правильны, но причины их неизбежны в методе, выбранной автором. Великий художник резцом или красками выразит безмолвную речь души с самой-собой, какой-то волшебной тайной раскроет перед нами не то, что скажут Теннисон или Бурке, не то, как должны мы вести себя в действительной жизни, но тайный процес ума, скрытые пружины сердца, которые слабо и неполно выражаются даже самыми значительными словами и самыми энергическими действиями. Так бывает в поэзии. Прежде, нежели Гомер вводит на сцену Улисса, мы уже знаем его характер по результатам его отсутствия; мы знаем, какого рода будет ответ Антигоны прежде, чем кончилась песня "Любовь, любовь, непобедимая в битве". Мы знаем, что скажет Виргилия - из её молчания. Шекспир заставляет нас с-разу близко познакомиться с Гамлетом и в то же время отдаляет нас от него жизненностью и силой изображения; мы знаем сердце Гамлета, но как-будто боимся вглядеться в его одежду, пока автор не привлекает нашего внимания на её цвет. Или Фильдинг, писатель совсем в другом роде, для которого доступны были только поверхностные типы, своей благородной властью над мыслью и истинно-философическим размышлением умел удалять действующих лиц на дальний план. В своем "Уоррингтоне и Эсмонде", в Джордже "Виргинцах" и полковнике "Ньюкоме" Тэккерей также посвятил нас в тайну жизни, обрисовал внутренний характер и дал возможность видеть его вполне; но вообще он не позволяет ни себе, ни зрителям становиться ни слишвом-близко, ни слишком-далеко к своим действующим лицам, а соблюдает ровное фотографическое разстояние. А с этого разстояния его мир представляет только несколько обобщений не из жизни, а из общества.

В его произведениях воспроизводится также и ограниченный ряд фотографических картин. Ни серьёзные картины, ни утонченная постепенность ландшафтов не доступны фотографии. Также и Тэккерей обыкновенно исключает из своей драмы не только более-широкой взгляд на жизнь, но почти всякое проявление жизни, невходящее в общественные пределы. Марльборо и претендент в "Эсмонде" только проявляются в своих низостях; Ватерлоо в "Ярмарке тщеславия" передано без личностей Веллингтона и Наполеона. Даже в "Виргинцах" исторической картине, еще недостаточно-оцененной, герой выше и Веллингтона и Наполеона, скорее указан жителям, чем представлен им. Но даже и в этом случае присутствие Вашингтона придает благородство и достоинство всему рассказу. Ясно, что автор, поступая таким образом, следует особенному, хорошо-обдуманному плану, критиковать который было бы, может-быть, самонадеянно.

"Ярмарке тщеславия". К бедности Тэккерей ближе всего подходит в лице несостоятельного банкира. Бедные, в его страницах, представляются в виде женщин-служанок и мужчин в ливрее, где они являются или для того, чтоб ярче выказать богатство или знатность господ, или разъигрывают роль каррикатур, господ над своими господами. Надо сознаться, что успех, каким пользовались эти стороны рассказов - чрезвычайная редкость. "Короткия и простые летописи бедных" не поддаются романическому рассказу; оне часто трагичны, но редко поэтичны. Справедливый и великодушный интерес, принимаемый в рабочих классах, интерес, составляющий теперь столь заметную черту в английской жизни, имел несчастное влияние на английских нувеллистов. Для них бедные служили не представителями действительной жизни, но субъектами для поэтов и средством для красноречивой декламации, часто религиозной и почти всегда болезненной. Было бы в высшей степени несправедливо отрицать, что много добра сделали те, которые воображали, что политическая экономия безсердечна, а сантиментальная. экономия божественна. Но особенного рода язык, которым толкуют о "социальных проблемах" в филантропических романах, способны сделать невыносимо-досадным это признание заслуги. Здравый смысл и хороший вкус Тэккерея заставили его отбросить эти элементы. Правда, что Эсель Ньюком, наименее-удачный из его характеров, поставлена в-уровень с любой героиней повестей для духовного назидания; но это заключение математически вытекает из её предьидущих поступков и только подсказывается читателю. Мы думаем, что мистер Тэккерей прав, исключая из своих повестей предметы, несовместные с их целью, хотя, без-сомнения, понимает их не менее глубоко и верно, чем писатели, сделавшие предметом своих произведений отношения между богатым и бедным. Но мы позволяем себе пожалеть, что он не расширил границы своих очерков. Быть-может, это покажется ему пустым желанием, чтоб человек был иным, чем он есть на самом деле, чтоб Мильтон, например, владел поэтическим гением Шекспира, или чтоб Байрон придавал своим поэмам тщательность отделки Теннисона. Действительно, подобные желания нелепы; но, когда в человеке много благородной силы, то желание, чтоб он не ограничивал сферы, где она может вполне проявиться, совершенно-законно. Потому мы можем надеяться, что, современем, Тэккерей, подобно Гольдсмиту, покажет привлекательные и благородные стороны честной бедности. Не жалуясь, что он не Фильдинг, мы можем печалиться, что рука, нарисовавшая вторую Амелию, не нарисовала также второго Айдрьюса; не жалуясь на то, что не оживляет средневековую Европу в своих рассказах, мы можем пожелать, чтоб не всегда напрасно приходилось искать в его галереях образов, подобных образам Эдия Охильтри или Мэг-Доггс, или Дженни Динс, или Рыбака из Мулель-Крэга, или Лидесдальского фермера, или многих других, полных жизни портретов "детей почвы", облагораживающих драмы нашего второго Шекспира.

возмужалости, что вряд-ли Платон и Паскаль узнали бы в них свой идеал человечности. Мы можем почти сказать, что Лондон для Тэккерея то же, что Париж для французов; его день составляют не все те часы, в которые мы бодрствуем, но только те, которые мы проводим в нашей гостиной или столовой. Когда Клейв и Пенденнис уходят из них, нам трудно себе представить, чтоб они уходили действовать или думать серьёзно, и в реальном мире мы не можем вообразить их одними; подобно призрачному миру Берклея, они, кажется, перестают существовать, когда на них перестаем смотреть. Автор их, без-сомнения, следит за ними и в их домашней жизни, но тут с необыкновенной грацией и юмором опускает за ними занавес. Отсюда-то и происходило поверхностное доказательство, что у ник нет определенной цели в жизни. Мистера Тэккерей защищался от обвинения в рисовке людей только в минуты досуга, тем, что они только тогда интересны и драматичны. В другом месте он говорит: "С-тех-пор, как схоронили автора "Тома Джонса", ни одному романисту не позволялось изобразить человека во всей его силе. Мы должны драпировать его и придать ему известную, приличную улыбку". А истинная причина та, что только тем способом, который он принял, его фигуры могут быть поставлены в нужный для того социальный фокус зрения.

держал перед природой слишком-правдивое для своей популярности зеркало. Он вполне и с большим уменьем обрисовать второстепенных героев Доббина, Осборнов, отца и сына, майора Костигэна, полковника в "Ньюкомах" и "Эсмонде"; но необходимость заключить свои очертания характеров в сфере общественной жизни лишила его возможности овладеть всею целостью жизни его главных действующих лиц мужского пола. Пенденнис, и Уэррингтон, и Клэйв, так, как они есть, слишком-слабы для эффекта, а переданные полнее, перешли бы на холст, определенный автором для картины. Дальнейшее основание для этой сравнительной - не знаем, как определить - неудачи или ограниченности лежит в том, что мы назвали отрицательным элементом ума автора. С другой точки зрения, его можно назвать женственным элементом: он искренно от всего сердца сочувствует благородству, достоинству, уму; но не так искренно верит в горячность натури и отсутствие себялюбия. Другими словами: его симпатии обращена к мужской натуре, а убеждения - женской натуре. Это положение опирается, в-самом-деле, на очень-общем выводе и на безчисленном числе человеческих существ, разумеется, с исключениями, которая каждый читатель может сделать по личному опыту; но никто из тех, которые смотрят на этот предмет без лести или предубеждения, не будет сомневаться, что женщины большею частию разнятся с мужчинами не в восприимчивости ума и способности в серьёзным целям, не в силе характера, воли или мужества, но в сравнительной холодности натур. У них чувство любви к человечеству более-узко и сдержанно, и самая эта любовь уменьшается сосредоточивание на некоторых только личностях, потому-что сила человеческих способностей точно и неизбежно пропорциальна упражнению этих способностей, и сдержанность теряет даже тот талант, который она скопила. Правда, что однажды мистер Тэккерей отсутствием себялюбия охарактеризовал женщину. Но его собственная, пространная галерея женских портретов доказывает, что то не было его искренним и положительным решением. Он говорит вам, что характер Амелии считают неудавшимся; но не удался он только потому, что почувствовали, что он слишком-верен.

Лучшие и благороднейшие элементы в Лауре превратились в ничто, может-быть, частью от обстоятельств её жизни. Довольно напомнить Ревекку и Бланку, леди Кью и Беатриксу: разбор этих личностей обнаружит в сочинителе тонкое и поразительно-верное знание внутренней натуры человека; но, без дальнейшого анализа, довольно взять героиню того произведения, которое, еслиб пришлось выбирать, знающие судьи, вероятно, выбрали бы, как лучший из его романов. Эсель Бьюком признана всеобщим мнением за любимое создание Тэккерея; он употребил на нее столько старания и труда, что, конечно; она будет жить и во дни праправнуков автора; но все-таки Эсель уничтожает его намерения; её натура слишком-могуча и не по-силам своему описателю; он говорит нам, что она великодушна, а она горда и расточительна, любяща, и она интересуется только теми, кому может покровительствовать, и те, кому неочень-нужна и дорога её благосклонность. С правдой, которая тем тяжелее, чем безсознательнее, Тэккерей рисует её неподдельную, девическую энергию, с которою она полюбила своего отца после того, как его разбил паралич, и старика-дядю, сердце которого сначала сокрушила отказом Клейву. В ней не истинная, вечная честность и чистота, но "честность и чистота юности", острота, ошибочно-принимаемая за ум, каприз - за воображение, хитрое простодушие, скрываемое под видом чистосердечного, открытого характера. Она действительно-религиозна, но её религия не больше, как сантиментальное мирское благоразумие; её желания - это её совесть, и надо сознаться, она, не колеблясь, повинуется ей; но между-тем, за её верой прячется тот убийственный, практический скептицизм, который истекает из неверия в своих собратьев. По её мнению, не стоит ни о ком и ни о чем заботиться. Поведение Эсели заслуживает того восхищения, с которым смотрит на все автор; оно торжество холодного, разумного самолюбия, образец той мудрости, которая не "свыше". Сам Тэккерей желает, но не может поверить, что она, наконец, вознаградит постоянство своего кузена; но мы думаем, немногие читатели не знают, что истинное заключение хроники состоит в том, что в следующий сезон лорд Ферринтон будет иметь успех и Эсель умрет маркизой. Между-тем, как мисс Ньюком представлена типом возвышенной женщины, Роза Макензи с такою же силою и ясностью изображает тип обыкновенной натуры - простая, кроткая, пассивная, пока не достигла главной и конечной цели своего существования - хорошей партии, когда нет нужды лицемерить, превращается в хитрую, пустую, своенравную и безсердечную женщину. Эти два характера изображены, как противоположные, но в-сущности они вовсе не так далеки один от другого. Сила истины, которая, если не поразительнее, то более могуча, чем сила вымысла, соединила их узами общого обеим невеликодушного себялюбия.

общий почти всем его предшественникам, исключая Фильдинга и Гёте, которые тоже во многих отношениях, как романисты, стоят ниже его; трудно найти нувеллистов, избегнувших этого недостатка. Мы выключаем произведения Свифта, Стерна и Джонсона, потому-что Гулливер, Шэнди и Рассла, образцовые произведения в своем роде, вряд ли могут назваться образцовыми повестями. Нет постоянной мысли, проникающей все произведение (идеи) и в таких писателях, как де-Фо или Ричардсон, или мисс-Остен, или Смоллет; нет ее и в уэквильдском священнике (викарие) и в Ваверлее. То же, что принималось за мысль в некоторых других знаменитых писателях, вряд ли прибавило что-нибудь в их славе.

С большею справедливостью можно жаловаться на Теккерея, что обобщения из наблюдений социальной жизни, занимающия в его страницах место рефлексии, слишком пропитаны тем духом отрицания, о котором мы уже говорили. Замечания, что все мужчины эгоисты, все женщины лицемерны, что все урожденные британцы поклоняются богатству и знатности, что нет семьи, у которой не было бы тайной комнаты со скелетом, что только в юности стоит жить, что жизнь - сделка, а любовь - безумие или препровождение времени, все эти и подобные замечания разбросаны с таким разнообразием, живостью и силой, что мы не только забываем более-широкия и мягкия замечания, почти столько же частые, хотя не столь выразительные, но и то, что ход самого рассказа не всегда подтверждает эту отрицательную философию. Добро и зло, мужество и низость в "Эсмонде", "Ньюкомах", "Виргинцах" так просто и естественно приводятся к своим результатам, что здесь Тэккерей выказывается художником-дворцом во всей силе этого слова, сохраняя мельчайшую точность подробностей и, в то же время, возвышаясь до более-широкой истины. Достойно замечания, что книги, названные нами, во время их появления становились все менее-и-менее популярны. Если так, то это вовсе неудивительно в этом ложном суждении о его таланте; оно было даже строго обусловлено предыдущими произведениями; это не более, как иная форма неохоты и неловкости, с какими обыкновенный зритель обращается от фотографических ландштафтов в ландшафтам Тюрнера. Когда же, победив неизбежное чувство неудовольствия, с каким мы признаем и вникаем в оригинальность и самобытность, люди прямо и чистосердечно приняли манеру великого писателя, они еще неохотнее признают новое развитие его оригинальности. Особенно это всегда случается, если первая манера его каким бы то ни было способом обращается к нижним свойствам их природы. А характер первых произведений мистера Тэккерея значительно способствовал такому ложному истолкованию. Невозможно в одно и то же время поклоняться и умеренности и крайностям, симпатизировать с шутовским взглядом и с неподдельной простотой. Читатели, восхищавшиеся divitiae operasiores "Джемса" и "Линдона", не могут искренно почитать "Ньюкомов" и "Эсмонда". Очень-естественно отвращение, которое им придется победить. Потому-что нет на свете направления - в чем бы оно ни выражалось, в нравах ли, вкусе или разуме - которое развивалось бы с такой зловещею быстротой, как тенденция к мелочности. Она сотнями способов льстит нам; она составляет самую доступную из доктрин, находясь под могучим и постоянным влиянием женского покровительства, как евангелие истины, как философия посредственности. И творческий гений м-ра Тэккерея способствовал в распространению в свете этого порока, приучая его к мелочным подробностям, мелочным, легко применяемым сарказмам, что составляет истинное наслаждение для посредственности. Потому-то некоторые читатели и жалели, что последние рассказы текли более-широким, историческим потоком и давали более-крупные подробности и остроумную, хотя и скрытую сатиру на ближних, и, в свою очередь, сдружившись с этими качествами в "Ярмарке тщеславия" и "Пенденнисе", они не вдруг могли признать высшую цель, более-идеальную и в то же время более реальную в "Эсмонде", или отдать справедливость спокойной ширине тонкому юмору и более-полному изображению характеров в "Ньюкомах", словом, причина этого заключалась, может-быть, во временном предпочтении манеры писать самому писателю.

или выражать убеждение, что книги, названные нами, современем будут лучше оценены, и сделаются радостью и гордостью многих поколений во всех частях нашей планеты. Мистер Тэккерей уже теперь стоит далеко впереди самых знаменитых имен в списке юмористов. Но мы желаем заметить, что первые опыты этого великого художника имели дурное влияние на его развитие; что тот элемент в его произведениях, который мы назвали фотографическим, действительно сходен с фотографией в живости, силе и в ограниченности её пределов; но как ни чудесна и существенно-необходима для повествователя эта сила, она только тогда важна, когда подчиняется более-широкому единству и поэтическому взгляду на внутреннюю жизнь человека, что прочность и успех тэккереевых произведений основываются на тех высших способностях воображения и сочувствия, той жизненной истине характеров внутренняго мира, которые должны находиться не на заднем плане, во в основания того мира, который он создал. И, из желания яснее выказать это, мы, намекнув на слишком-распространенную в его сочинениях манеру, сравнили процес работы мистера Теккерея и мистера Тальбота. Мы не намерены были внушить мысль, что в каком-либо из зрелых произведений романиста замечалось, отсутствие гораздо-высших элементов; но есть стороны, в которых оба процеса соприкосновенны. А мы полагаем, что, подумав, всякий признает верным заключение, что как ни тонко-изящны и милы этого рода произведения, но и искусство совсем другое дело.