Щепотьев С. И.: Диккенс и Теккерей.
Чарлз Диккенс, сентиментальный сатирик

Чарлз Диккенс, сентиментальный сатирик

Он родился в Лэндпорте, предместье Портсмута, в семье чиновника морского ведомства, в 1812 г. А когда ему было десять лет, семья переселилась в Лондон. Отец будущего писателя Джон Диккенс, мелкий клерк, любивший поразвлечься, не устоял перед соблазнами столицы и вскоре угодил в долговую тюрьму. Не имея средств, чтобы платить за жильё, мать Чарли поселилась в той же тюрьме, а сам мальчик жил неподалёку с сестрёнкой Фанни. Он был слаб здоровьем. Любимым его занятием в детстве было чтение. Он мечтал о карьере актёра. Но вынужден был поступить на фабрику ваксы «Уоррен» и зарабатывать на хлеб, получая 6-7 шиллингов в неделю. «Я так глубоко сберёг в своём сердце воспоминания о своей заброшенности, своём бессилии! - писал он много лет спустя об этом времени. - Всё существо моё было так переполнено сознанием обидных несправедливостей, жертвой которых я был в ту эпоху, что даже теперь ненавистный призрак позорного детства всё ещё посещает меня и повергает в трепет».

Когда дядя Чарлза получил после смерти матери небольшое наследство, он выкупил брата из тюрьмы. У Чарлза появилась возможность учиться. Но проучился он всего до четырнадцати лет. А потом сделался секретарём при адвокатуре, параллельно изучая литературу в Британском музее и обучаясь стенографии. Трудности обучения этой премудрости он после изобразил в романе «Дэвид Копперфилд».

Вскоре Чарлз стал репортёром при парламенте и с 1833 г. начал печатать свои материалы в газетах.

К этому времени он уже испытал первые сердечные муки. Семнадцатилетним юношей влюбился в восемнадцатилетнюю красавицу Мэри Биднелл, которая в течение четырёх лет довольно жестоко играла с ним, пока гордость не заставила Диккенса прекратить ухаживания. С тех пор он стал скрывать свои любовные чувства. Но не другие эмоции, в проявлении которых он был всегда до вульгарности непосредствен, оправдывая значение своей фамилии^[2].

В 1834 г. он впервые подписался псевдонимом «Боз». Так в семье Диккенса в шутку звали, вслед за одним из маленьких персонажей «Векфильдского священника» О. Голдсмита, младшего брага Чарлза, Огастаса^[3].

Под этим псевдонимом и были изданы впоследствии первые очерки писателя. Они представляют собою картину жизни большого города во всей её сложности. Вместе с автором читатель бродил по улицам Лондона, попадая то в больницу, то в магазины, то на рынки, то в суд или тюрьму. Перед ним проходили богатые денди и нищие бродяги, светские жеманницы и проститутки, торговцы и чиновники. Вскоре один из журналов пригласил Диккенса для написания подтекстовок к юмористическим картинкам художника Р. Сеймура о похождениях членов охотничьего клуба. Их совместная работа имела большой успех у читателей. Вскоре, однако, Диккенс стал выходить на первое место в авторстве. Или он сам так считал. Во всяком случае, известно, что между ними произошёл разговор, при котором, как полагает известный английский литературовед Хескет Пирсон (1878-1964), «тщеславие художника было уязвлено, его достоинство глубоко задето». Ведь идея «комикса» принадлежала ему! На следующий день Сеймур взялся было за работу. Но через какое-то время вдруг выбежал в сад и застрелился. Трудно сказать, испытывал ли Диккенс по этому поводу угрызения совести. Но проблема поиска нового иллюстратора встала со всей очевидностью. Тогда-то впервые судьба столкнула двух великих современников, Диккенса - и Теккерея, который в ту пору был мало известен своими литературными опытами, зато популярен как автор карикатур. Диккенс отверг эскизы Теккерея, отдав предпочтение молодому художнику Х. Н. Брауну, который и разделил с ним дальнейший успех.

Так родился первый роман Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба» (1837).

Главный герой романа - м-р Пиквик, добрый и наивный, доверчивый и жизнелюбивый, часто попадает в разнообразные комические ситуации. Но он честен и благороден. Обаятельны и его товарищи: сентиментальный Тапмен, влюбчивый поэт Снодграсс, трусоватый горе-спортсмен Уинкл. Резонёром, то и дело опускающим чудаковатых господ на реальную почву, выступает слуга Пиквика Сэм Уэллер, человек изворотливый, острый на язык и не унывающий в любых жизненных ситуациях.

Этим персонажам противостоят пройдоха Джингл, хитрая интриганка миссис Бардл, но ещё более - те, кто олицетворяет государственную систему: крючкотворы и взяточники Додсон и Фогг, стараниями которых Пиквик оказывается в долговой тюрьме. Так уже в этом первом произведении Диккенс набрасывает эскиз мрачной картины страшного заведения, знакомого ему по заключению в нём отца, - картины, во всей неприглядности обрисованной впоследствии в «Крошке Доррит». Осмеянию автора подвергается и система выборов, с которой он как журналист был хорошо знаком. «Да, есть в жизни тени, - сказал по этому поводу сам Диккенс, - но тем ярче свет». И действительно, преобладают в книге светлые тона и мягкий юмор. Персонажи её полюбились читателям. «Жирный парень» стал именем нарицательным и вошёл в словарь английского языка, а, кроме того, в медицине благодаря ему появилось понятие синдрома Пиквика для определения людей тучных и сонливых.

И всё-таки «Пиквик» был всего лишь пробой пера. Гораздо ярче контраст между добром и злом обозначился в «Оливере Твисте», начатом в том же 1837 г. Здесь встают перед нами ужасы существования бедноты в работных домах, грязь и нищета, уголовный мир столицы, которым противопоставлен Оливер - юная чистая душа, не утратившая своей добродетельности от соприкосновения со скверной.

Преступники, маньяки, палачи, пытки, всякого рода ужасы и кошмары всегда вызывали у Диккенса огромный интерес. Может быть, потому так парадоксально обаятелен содержатель воровского притона еврей Фейгин, образ которого некая мисс Элайза Дэвис сочла оскорблением нации, о чём и написала Диккенсу.

Парадоксально и то, что своё имя этот персонаж получил от милого парнишки, который был другом Диккенса на фабрике ваксы.

«Утончённый читатель всполошился, - отмечал Пирсон, - Певец „низкой" жизни! Такой Диккенс их не устраивал». Теккерей счёл, что Диккенс не имел права «изображать этих типов интересными, привлекательными. Не следует потакать нездоровым прихотям читателя, давать волю собственному болезненному воображению и потчевать общество такой чудовищной стряпнёй». В отличие от Пирсона, нам эти нападки Теккерея не кажутся «поразительными»: несмотря на то, что со времени их знакомства между ними установились приятельские отношения, едва ли он забыл недавнюю обиду! С другой стороны, и Диккенс едва ли простил собрату по перу один из самых резких отзывов на своё новое произведение...

Так или иначе, уже в следующем, 1838-м, году Теккерей напечатал свою повесть «Кэтрин», героиня которой, выросшая в воровской среде, становится воровкой и убийцей: ни симпатичных персонажей вроде Фейгина, ни идеальных героев наподобие Оливера Теккерей не желал видеть в преступном мире...

Издатель Джордж Хогарт, напечатавший «Очерки Боза» в «Evening Chronicle», однажды пригласил их автора к себе домой. Диккенс быстро завоевал симпатии жены и дочерей Хогарта. И уже через год женился на его старшей дочери Кэт. Она была миловидна, не слишком умна. Но Диккенсу нужно было, чтобы его любили. И после размолвки с Мэри Биднелл особенно важно - чтобы его любили больше, чем любил он сам. Впрочем, Чарлз был ласков и внимателен к супруге. Но по-настоящему сердце его вспыхнуло вновь лишь осенью 1836 г., когда в их доме поселилась пятнадцатилетняя сестра Кэт, Мэри Хогарт. Диккенс боготворил её. Она бывала с ним в театре, на официальных приёмах, дружеских вечеринках. А в мае следующего года скоропостижно умерла.

Долгое время он был не в состоянии работать, тем более что из-за переживаний, связанных со смертью сестры, у Кэт произошёл выкидыш. Но вот до Диккенса доходят вести о том, что в йоркширских школах беспощадно истязают детей. Он отправляется в Йоркшир. Действительность превосходит все описания. Получены документы, доказывающие вопиющие порядки этих заведений. И в 1839 г. Диккенс потряс общество романом «Николас Никлби». Цель была достигнута: уже через год все «экономические» школы Йоркшира были закрыты то ли судом, то ли самими владельцами. А прототип изувера Сквирса - директор «Бауз Акэдэми» Шоу разорился и вскоре умер. Справедливости ради, отметим, что наряду с садистами-наставниками пострадали и ни в чём не повинные учителя, оказавшиеся на улице. Между тем, и мать Диккенса имела причину обидеться на сына, изобразившего её в образе миссис Никльби: видимо, Чарлз не смог простить, что она была против того, чтобы он оставил работу на фабрике ваксы, и только неожиданная твёрдость отца избавила его от этой унизительной службы. Но, к счастью, миссис Диккенс не узнала себя в этом шарже.

Герой романа - бедняк, человек молодой и неопытный - так же, как Оливер, не идёт на соглашение с носителями общественного зла. Сделке с грязным политиканом Грегсбери он предпочитает честную бедность.

Диккенс убеждён, что добро торжествует - по крайней мере, должно торжествовать - над злом. Этим можно объяснить, что Оливер Твист и Николас Никлби в конце концов находят влиятельных и благородных покровителей и устраивают свою судьбу.

О скитаниях обездоленной малышки Нелл, преследуемой гротескно очерченным карликом Куилпом, повествует «Лавка древностей» (1840). Добро приходит на помощь маленькой героине, но слишком поздно. Смерть Нелл, конечно, отразила тяжёлые душевные переживания автора: он был не в силах забыть утраты Мэри Хогарт. На протяжении двух изрядного объёма глав по-настоящему трогательно оплакивает героиню (а вернее - её прототип) Диккенс.

А вскоре, отправившись в Америку с женой, которую с портретным сходством обрисовал в образе миссис Куилп, и страдая от морской болезни, он - совершенно в духе своего персонажа - испытывал «какое-то сонное удовлетворение - злобную радость - оттого, что жене совсем плохо» и она не может говорить с ним.

В Соединённых Штатах Диккенсу был оказан шумный и торжественный прием, в том числе - у президента Джона Тайлера. Но Америка не понравилась Диккенсу. И он сделал всё, чтобы описать её как можно более язвительно в «Американских заметках», а особенно - в романе «Мартин Чазлвит».

С другой стороны, и сам он в Америке понравился далеко не всем. Даже обладавший чувством юмора и склонный к мистификациям Вашингтон Ирвинг осудил и его вульгарное поведение, и вульгарную манеру одеваться, и более того: вульгарный склад ума...

«Американские заметки» хорошо продавались. Но, как справедливо заметил Х. Пирсон, «сегодня их помнят лишь потому, что на них стоит его имя. Если бы эта книга была написана кем-нибудь другим, она не пережила бы своей эпохи». Американцев более всего раздражало, что автор, по словам Пирсона, «занял позицию цивилизованного туриста, попавшего в страну варваров». Но и Теккерей отнёсся к поступку Диккенса неодобрительно. Сам он после поездки в США отказался написать о своих впечатлениях: «Только тот, кто прожил в стране не менее пяти лет и кто обладает необходимыми знаниями о её людях, может взяться за перо, - сказал он. - В противном случае его миссия не будет полезной».

«Мартин Чазлвит», герой которого возлагает большие и тщетные надежды на страну свободы, какой ему представляется Америка, вызвал в США уже шквал негодования. Диккенс получал тысячи писем с откровенными оскорблениями. Хотя и многие британцы были недовольны тем, с каким разнообразием воплотил писатель в пародийном образе Пекснифа национальное лицемерие и ханжество.

Крупнейшим произведением, созданным Диккенсом в сороковые годы, стал роман «Домби и сын», полное название которого - «Ведение дел с фирмой „Домби и сын. Оптовая, розничная торговля и экспорт"» (1848). Он писал его в Париже, где встречался с Александром Дюма и Виктором Гюго, Эженом Сю и Теофилем Готье, но тосковал по лондонским улицам и набережным.

Герой романа суров и черств. На окружающих он смотрит лишь с точки зрения их полезности для своего дела. Холод царит в душе Домби, холодно и в его мрачном доме. Дочери он просто не замечает, возлагая все надежды на маленького наследника - Поля. Дочь уходит из дому, бросает мужа и вторая жена - гордая аристократка Эдит. Холодность отца пагубно влияет на болезненного мальчика. Отданный отцом в пансион Поль умирает. Вслед за полным крахом в личной жизни приходит банкротство: Домби разорён ловким управляющим Каркером.

В этой книге уже нет оптимизма, который характерен дня первых романов Диккенса. Печаль и возмущение приходят на смену его озорному смеху. Озорство оборачивается здесь отвращением к негодяю Каркеру, с которым автор расправляется в жестокой до пошлости сцене: «Его сбило с ног, подхватило, затянуло под колёса, закрутило, искромсало, изрезало, и огненное чудовище, слизнув лужицу жизни, выплюнуло в воздух раздробленные черепки».

Есть, однако, в романе эпизоды невероятной силы. «Смерть маленького Поля, - пишет Пирсон, - потрясла английских читателей не меньше, чем в своё время кончина малютки Нелл, и навела американцев на мысль, что „Мартин Чазлвит" был лишь временным помрачением рассудка».

Теккерей, прочитав пятый выпуск романа, прибежал в редакцию журнала «Punch» с криком: «Разве может что-либо в литературе сравниться с этим! Нечего и пытаться! Прочтите главу, где умирает маленький Поль: какой талант! Это потрясает до глубины души!..»

Он искренне полагал, что Диккенс сильнее его как писатель: «Мне его не опередить, мне его даже не догнать», - говорил он.

Диккенс был бы, вероятно, равнодушен к успехам автора «Ярмарки тщеславия», если бы не шумиха, которую поднимали вокруг их имён почитатели каждого.

«У обоих были последователи и поклонники, - писала Элайза Линтон, - которые по собственному почину противостояли друг другу, так что лишь горстка беспристрастных критиков с одинаковым пылом восхищалась обоими писателями».

X. Пирсон, безусловно, был прав: «Автор бестселлера всегда завидует престижу изысканного интеллигента, а последний - популярности бестселлера. Стоит ли удивляться, что Диккенс и Теккерей при встрече друг с другом не испытывали особенного восторга?» И, пожалуй, можно согласиться с английским литературоведом в его предположении, что «оба добросовестно старались полюбить друг друга», не больше...

Слава Диккенса действительно была огромна. Не только его книги вызывали восторги публики. Он не зря хотел стать актёром: современники свидетельствуют, что его комический дар был огромен. В своём любительском театре он ставил классику и пьесы современных авторов до того, как они попадали на профессиональную сцену. Диккенс блестяще исполнял роль судьи Шеллоу в шекспировских «Виндзорских проказницах». В своём собственном водевиле «Дневник мистера Найтингела» (1852) он сыграл шесть ролей! В театре «Сент-Джеймс» успешно шла сделанная им инсценировка одного из «Очерков Боза» - «Странный джентльмен». Писал Диккенс и фарсы, и мелодрамы в духе своего времени, когда на театре совершался переход от классицизма к современной драме, сложившейся позже в творчестве Дж. Б. Шоу и О. Уайлда.

В 1841 г., когда Кэт подарила мужу четвёртого ребёнка, в доме Диккенсов поселилась Джорджина, её младшая сестра, на долгие годы взявшая бразды правления хозяйством в свои руки. Диккенс любил своих детей, но увеличение семейства тяготило его (он не знал, что Кэт произведёт на свет ещё шестерых!). Диккенс обрадовался появлению свояченицы.

В 1845 г. он ставил в театре пьесу Бена Джонсона «Всяк молодец на свой образец». Много времени и сил уходило у него и на распри с издателями. К тому же, он затеял издавать ежедневную газету.

Авторитетный критик Джон Форстер (1812-1876) отговаривал друга, опасаясь, что журналистика отвлечёт его от творчества и пагубно скажется на слабом здоровье Диккенса. Да и не был Диккенс ни публицистом, ни политиком. «Газета, - провозглашал он, - будет свободна от всяких личных влияний и партийных пристрастий; она будет защищать все честные и разумные способы, которые смогут способствовать восстановлению справедливости, поддержке законных прав, развитию счастья и благосостояния общества».

Форстер был прав: Диккенс не справился с изданием газеты и через три недели отказался от должности редактора. Но его детище, «Daily News», обогатило историю английской прессы, став впоследствии влиятельным органом либеральной партии.

Однако мысль о периодическом издании не покидает писателя. «Тот, кто следует правилу Горация держать книгу девять лет в кабинете, - писал он в предисловии к „Николасу Никлби", - должен отбросить множество идей, зародившихся у него в пылу сочинения, и заменять множество выражений, употреблённых в спешке. Но эссеист периодического издания доносит до читателей чувство дня в выражениях, подсказанных этим днём».

«Домашнее чтение» («Household Words»).

В это же время Диккенс пишет в значительной степени автобиографический роман «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим»^[4].

Диккенс воспроизвёл в романе и картины своего безрадостного детства, и свою работу репортёра, и кое-какие эпизоды семейной жизни. Перед читателями проходит длинная череда по-диккенсовски контрастных персонажей. Здесь и кроткая мать Дэвида, и его жестокий отчим Мардсток со своей не менее жестокой сестрой, и внешне карикатурный учитель Стронг, отличающийся от первого учителя Дэвида в Сэлем Хауз, Крикла, «как добро от зла», и добрая нянька, и напыщенные лакеи, и вороватые прислуги... Не обошлось, конечно, и без воспоминаний о любимых женщинах: насмешливая и очаровательно наивная Дора Спенлоу списана с Мэри Биднелл, а ангелоподобная Агнес Уикфилд - разумеется, Мэри Хогарт.

В этой книге впервые прозвучала тема самоуничижительной любви, получившая развитие в более поздних произведениях Диккенса. В добрачных отношениях Дэвида с Дорой понятия «я несчастен» и «я люблю» равноценны: «Я растворился в Доре», - с удовольствием констатирует молодой человек. Впрочем, это не мешает ему, став счастливым супругом, журить непрактичную «девочку-жену» за неразумные расходы и попустительство нерадивым кухаркам. Ранняя смерть Доры от анонимной болезни, с одной стороны, вероятно, призвана передать горе автора при кончине Мэри Хогарт, с другой - освобождает героя дня соединения с литературным воплощением юной свояченицы Диккенса, реализуя на страницах книги несбыточные мечты писателя о счастье.

Друзьями героя романа становятся простые люди: Пегготи, Хэм, Омер. Неудачник и растратчик Микобер безволен, но совестлив. И, как можно предположить, в его уста Диккенс вкладывает слова, услышанные им от отца: «Если человек зарабатывает в год двадцать фунтов и тратит девятнадцать фунтов, девятнадцать шиллингов, шесть пенсов, то он счастливец, а если тратит двадцать один фунт, то ему грозит беда».

Автор показал здесь и явных негодяев Стирфорта и Уриа Хиппа. Они весьма различны: как по внешности, так и по характеру. «Многоучёный» Стирфорт - соученик Дэвида по школе Сэлем Хауз. Он на шесть лет старше героя. Подхалим с наставниками, он тиранит соучеников. Тем не менее, Дэвид преклоняется перед ним: Стирфорт «умеет покрасоваться». Агнес Уикфилд предостерегает Дэвида от слепого преклонения перед импозантным бонвиваном. И компаньонка миссис Стирфорт, Роза Дартл, предупреждает Копперфилда, что его приятель - «лживое, порочное сердце, предатель». Однако даже после того, как Стирфорт соблазняет и увозит из дому честную простую девушку Эмили, Дэвид продолжает думать о нём с непонятным восхищением. И искренне оплакивает его гибель.

А мелкий клерк в адвокатской конторе Уикфилда, где обучается юный Копперфилд, Уриа Хипп, даже физически отвратителен Дэвиду. Герой-рассказчик постоянно сравнивает его внешность с внешностью мертвеца, то и дело упоминает о его холодных и липких руках, чудовищной привычке извиваться всем телом от притворного подобострастия. И Уриа, и его мать постоянно твердят о своей незначительности, вечно пресмыкаются. И в то же время они - назойливые собеседники, старательно выпытывающие у людей нужные им сведения. Уриа словно привораживает людей, он втирается в доверие к хозяину и, пользуясь тем, что внимание Уикфилда занято любимой дочерью, в младенчестве утратившей мать, вершит преступные темные делишки, Хипп и его мать принуждают мистера Уикфилда взять Уриа в компаньоны. Более того, Уриа настойчиво добивается руки прекрасной Агнес.

Усилиями Копперфилда и его школьного товарища, честного юриста Трэдлса, а также благородного Микобера Уриа разоблачен. Интриган сбрасывает маску льстивого подобострастия, обнаруживая всю свою подлую сущность. Он грозит расправой разоблачителям. Но справедливость восстановлена. Уикфилд избавлен от кабалы, в которой оказался стараниями Хиппа, и Агнес свободна от притязаний отвратительного шантажиста.

Однако овдовевший Дэвид ещё долго сомневается, страдает и колеблется, прежде чем сказать девушке слова, которых она явно ждёт, не решаясь тоже признаться своему многолетнему другу, что, умирая, несчастная Дора просила её занять опустевшее место жены Копперфилда.

Растянут, на наш взгляд, и рассказ о судьбах эмигрировавших в Австралию Пегготи, его несчастной приёмной дочери Эмили и семейства Микобер. Описание приезда Пегготи в Англию и его подробный отчёт о своём житье-бытье, как и об успехах Микобера, ставшего мировым судьёй, попросту утомительны. Мы верим словам рассказчика: «с трудом преодолеваю я желание продолжать». И через несколько строк с облегчением читаем слово «конец»...

В марте 1851 г. Диккенс репетировал пьесу своего друга Э. Булвер-Литтона «Не так плохи, как кажемся», параллельно работая над статьями для своего журнала. И вдруг случилось несчастье: скончался его шестидесятипятилетний отец. А через две недели умерла и пятимесячная дочь Дора. Несмотря на то, что премьеру спектакля ждали королева Виктория и принц Альберт, Диккенс отложил её. Слишком тяжелы были утраты.

Шум и суматоха вокруг Всемирной выставки в Гайд-парке раздражали его. За городом - мешали работать бродячие музыканты. Он отвлёкся устройством нового дома. Но каждую ночь ему снились рабочие, которые «строят рожи и ничего другого строить не желают». (Проблема взаимоотношений интеллигентного работодателя с представителями рабочего класса, право же, относится к разряду вечных!)

И, хотя в августе появился на свет десятый ребёнок, названный в честь друга Эдуардом Булвером Литтоном Диккенсом, тон следующего романа Диккенса - «Холодный дом» (1853) - мрачен. Здесь описана жизнь разных слоёв общества: и аристократические салоны, и лавка старьёвщика, и лондонские трущобы. Судьбы героев, принадлежащих к разным общественным кругам, неожиданно переплетаются в водовороте судебного процесса, в который оказываются вовлечёнными несколько поколений людей. Описание перипетий этого многолетнего, теряющего в конце концов всякий смысл, разбирательства может показаться утомительным, даже скучным. Но разве не кажется нам нескончаемым бредом всякое соприкосновение с бюрократической машиной, которая торжествует во все времена, во всех государствах и при любом строе?..

Интересно, что повествование в книге ведётся то от лица автора, то от лица героини Эстер. Несмотря на все невзгоды, автор увенчивает её жизнь, пусть не безоблачным, но счастьем, которое ей сулит брак с любимым человеком - Аленом Вудкортом. Характерно замечание автора в предисловии к роману: «Я намеренно стремился подчеркнуть романтичность будничной жизни».

В образе Гарольда Скимпола автор правдиво и не слишком лестно изобразил литератора Генри Ли Ханта (1784-1859). Попали в роман и другие знакомые Диккенса.

Обострение противоречий между английской буржуазией и пролетариатом, объединившимся в сороковые годы вокруг так называемого чартистского движения^[5], Диккенс, не сочувствуя этому движению, тем не менее, отразил в романе «Тяжёлые времена» (1854): занятия благотворительностью дали ему возможность близко познакомиться с горестным положением рабочего класса.

Роман переносит читателя в город машин и высоких чадящих фабричных труб, город чёрных каналов, отравленных фабричными отходами. Шумный, грохочущий, тяжко дышащий поршнями паровых машин Кокстаун. Его улицы безлики и похожи друг на друга, как и люда, населяющие эти улицы.

Заправилы Кокстауна - человек с тёмным прошлым Баундерби и сухой прагматик Грэдграйнд - жестокие хищники-эксплуататоры. Грэдграйнд пытается воспитывать детей на цифрах и фактах, изгнав из их жизни все забавы, всё добро и тепло. В результате его умная и чуткая дочь несчастна в «выгодном» браке с Баундерби, а сын становится преступником, цинично заявляя отцу: «На великое множество порядочных людей всегда приходится определённое количество негодяев. Вы утешали этой статистикой других - теперь попробуйте утешиться сами».

Капиталистам противостоят рабочие. Чартист, руководитель забастовки Слэкбридж - демагог. Симпатии Диккенса на стороне рабочих, проповедующих христианское всепрощение. Таков Стивен Блекпул, призывающий хозяев к нравственному самоусовершенствованию.

Судьба Стивена трагична. Он любит хорошую девушку Рэйчел, но связан узами брака с алкоголичкой. Его обвиняют в грабеже банка, хотя виновник преступления - Том Грэдграйнд. Блекпула увольняют хозяева за то, что он не хочет доносить на товарищей, но сами товарищи по классу изгоняют из своей среды за то, что он не присоединяется к их забастовке. Конец страдальческому существованию Стивена кладёт несчастный случай: он падает в шахту, которая уже отняла жизнь у многих и многих рабочих.

«Крошка Доррит» (1857) он ядовито и подробно высмеивает бюрократов, изображая крючкотворство служащих «Министерства околичностей», чей девиз - «Тормозить всё и везде». Финансист Мёрдл - воплощение пагубной страсти стяжательства. С большой силой изображена писателем долговая тюрьма, где пребывает старик Доррит, в котором автор в тёплых тонах изобразил своего отца. Главная героиня романа - крошка Доррит - новое воплощение незабвенной Мэри Хогарт. Девушка так же неподвластна силам зла, как Оливер Твист и Николас Никльби.

Верный своему принципу, Диккенс в конце этого длинного романа вознаграждает добродетель: крошка Доррит выходит замуж за Артура Клэннема, интеллигента, выходца из среднего класса. Последние строки романа выражают характерный взгляд писателя на своих героев: «Они шли спокойно по шумным улицам, неразлучные и счастливые, в солнечном свете и в тени, меж тем как буйные и дерзкие, наглые и угрюмые, тщеславные, спесивые и злобные люди стремились мимо них вперед своим обычным путём».

«Флора, некогда бывшая лилией, стала теперь пионом, но это бы ещё полбеды. Флора, в каждом слове и каждой мысли которой сквозило столько очарования, стала тупа и не в меру словоохотлива, что было значительно хуже. Флора, прежде избалованная, ребячливая, и теперь держалась ребячливой баловницей - это была уже катастрофа».

Теккерей называл «Крошку Доррит» книгой «непроходимо глупой», «идиотской дребеденью». Отчасти, вероятно, потому, что он разглядел в противоречивом - то циничном, то восторженном - Генри Гоуэне собственный портрет. Но и не только поэтому. Отношения этих великих людей складывались до обидного шероховато. И, как это всегда бывает, главным образом, портили всё, по сути, пустяки. Теккерей, например, предложил, что во время представления пьесы Б. Джонсона в театре «Сент-Джеймс» будет петь в антрактах. Диккенс отклонил это предложение, и Теккерей обиделся. А в 1855 г. Диккенс председательствовал на банкете в честь Теккерея, восхвалял его и благодарил за блестящий отзыв в одной из лекций, но через полгода высмеял в «Домашнем чтении» восторги коллеги по перу относительно благотворительной кампании в пользу пенсионеров.

Несколько разладились в это время у Диккенса и отношения с Форстером. Куда ближе ему были теперь младшие друзья - Йэйтс и Уилки Коллинз. Форстер так ревновал друга к новой компании, что в трёхтомной биографии Диккенса почти не упоминает о них^[6].

А между тем Коллинз был тесно связан с Диккенсом творческими, а потом и родственными узами: брат Уилки, Чарлз Коллинз, женился на младшей дочери Диккенса. С Коллинзом их познакомил художник Огастас Эгг в 1851 г. на репетициях пьесы Булвер-Литтона. Уилки был интересным собеседником, непринуждённым, остроумным. Молодость он провёл бурно и на жизнь смотрел легко. Если Форстер представлял собой некий символ добропорядочности, то Коллинз был, скорее, символом бесшабашной свободы. Личная жизнь его была сплошным отступлением от общепринятых норм. Он жил то с одной дамой, то с другой и не думал о браке. Порядочные женщины считали его чуть ли не злодеем.

Вскоре Диккенс поставил пьесу Коллинза «Маяк», в которой оба они играли как актёры. И с тех пор стали неразлучны. Коллинз помогал старшему другу отвлекаться от забот, а сам заражался от него желанием работать. Один из первых своих романов, «Прятки», Коллинз посвятил Диккенсу. В дальнейшем они стали издавать журнал «Круглый год» («All the Year Round») и написали вместе несколько произведений («Праздное путешествие двух ленивых подмастерьев», «Д-р Дулькамара», «Проезд закрыт»), Диккенс помогал Коллинзу оттачивать мастерство, а сам учился у молодого друга умению искать оригинальные сюжетные ходы, необычно строить композицию.

«Замёрзшая пучина». Главные женские роли в ней играли Джорджина Хогарт и две старшие дочери режиссёра. Диккенс играл роль незадачливого влюблённого, который, однако, вместо того чтобы убить соперника спасал его ради любимой женщины и вскоре умирал.

Вероятно, эта роль подсказала ему идею последнего крупного произведения пятидесятых годов - «Повести о двух городах», действие которой относится ко времени французской революции 1789-1794 гг. Сюжет её строится на поразительном внешнем сходстве аристократа Дарни д’Эвремонда и недоучившегося юриста Сидни Картона. Героиня книги Люси Манетт любит Дарни, испытывая к спивающемуся и запутавшемуся в случайных связях Картону разве только жалость. Однако именно Картон спасает жизнь Дарни во время суда по обвинению в шпионаже в Лондоне, а в дальнейшем, в Париже, принимает за него смерть на эшафоте.

Атмосфера книги буквально пропитана кровью, в ней постоянно ощущается дыхание смерти. На этом фоне самопожертвование Картона - проявление высшего гуманизма во имя любви, которая оказывается сильнее, чем жестокость и смерть.

Утраты и сильная любовь. Эти два фактора определяют жизнь Диккенса в последние десять-двенадцать лет его жизни. И, хотя советские литературоведы усиленно настаивали на том, что не личная жизнь определяла его творчество этого периода, их позиция совершенно очевидно несостоятельна. Всё говорит о том, что именно события личной жизни и связанные с ними переживания способствовали появлению «Повести о двух городах» и наиболее сильных, по нашему глубокому убеждению, романов писателя - «Больших надежд» и «Нашего общего друга», нашли отражение в их сюжетах и образах.

Ещё в мае 1857 г. Диккенс с восторгом ожидал приезда Ганса Христиана Андерсена, с которым познакомился за десять лет до того в имении своего издателя Бентли. «Поверьте, - писал он великому датскому сказочнику, - для того, чтобы описать, как я люблю и почитаю Вас, не хватило бы всей бумаги, которой можно устлать Ваш путь от Копенгагена до моего дома».^[7]

«Замёрзшей пучины» в Лондоне и Манчестере. Понимая, что в больших залах его свояченицу и дочерей никто не услышит, он пригласил на их роли профессиональных актрис: свою давнюю знакомую миссис Тёрнан с дочерьми Эллен и Марией.

Это решило его судьбу. Сорокапятилетний писатель влюбился в восемнадцатилетнюю Эллен Тёрнан, ровесницу своей старшей дочери.

Она родилась в 1839 г. Родители её были актёрами в труппе Чарлза Кина. Когда Эллен было семь лет, отец лишился рассудка и вскоре умер. Сёстры Фанни и Мэри детьми уже выступали на сцене. Портрет Эллен - описание внешности Люси Манетт из «Повести о двух городах»: «Маленькая, стройная, прелестная фигурка, увенчанная короной золотистых волос, голубые глаза, вопросительно глядевшие, гладкий, юный и удивительно подвижной лоб. Брови её то взлетали, то хмурились, придавая лицу какое-то сложное выражение: умное и внимательное, немного смущённое и непонимающее, немного тревожное».

Этой юной особе суждено было сыграть в жизни Диккенса такую же роль, какую в своё время сыграли Мэри Биднелл и Мэри Хогарт.

Учитывая, какие страдания доставила ему первая и как лелеял он в себе муку утраты второй^[8]моральных мучений. Жена ему их не доставляла. И тяготила его. Он писал Коллинзу, что «несчастлив в семейной жизни уже много лет».

Муки, которые доставляла ему Эллен, были ему желанны. Она долго не уступала, возможно, лестному для неё чувству знаменитого писателя. Когда же она сдалась, прельщённая его славой и деньгами, Диккенс в глубине души сознавал, что Эллен, уже принадлежавшая ему и даже ожидавшая от него ребёнка, не любит его и мучается угрызениями совести. Но ему, романтическому влюблённому, писателю и актёру, легко было заставить себя принять желаемое за действительное. Он окружил её заботой и всячески охранял от досужих сплетен^[9].

настроенного Коллинза была ему в этот момент куда более по сердцу.

«Со времени последнего представления „Замёрзшей пучины" я не ведаю ни покоя, ни радости, - писал он Коллинзу в марте 1858 г. - Никто и никогда не был так истерзан, так одержим одним неотвязным видением».

Писать в таком состоянии было немыслимо. Но отвлечься было необходимо. Да и деньги были нужны.

В этом году он начинает выступать с чтением своих произведений. Многие биографы полагают, что это решение было для Диккенса роковым, что более четырёхсот семидесяти выступлений в Великобритании, Европе и США приблизили его кончину. Но за удовольствие его послушать платили бешеные деньги. Кроме того, эти выступления позволяли переменить обстановку, меньше бывать дома и меньше видеть Кэт.

Тем временем, его обращения за советами к друзьям неминуемо повлекли за собой светские сплетни. Кто-то в Гаррик-клубе упомянул, что Диккенс разошёлся с женой из-за романа со свояченицей. «Ничего подобного! - вмешался Теккерей. - Из-за актрисы!»

Разумеется, нашлись «доброжелатели», сообщившие об этом Диккенсу. Тот сразу же написал Теккерею возмущённое письмо, уверяя, что разрыв с Кэт произошёл из-за несходства характеров.

поехала. После того, как отец семейства стал ещё и детям втолковывать невинность и возвышенность своих чувств к мисс Тёрнан, Хогарты-старшие, которых он все годы супружества опекал и поддерживал, пришли в ярость и увезли бедняжку Кэт из дому.

Далее Диккенс повёл себя так, что все решили, будто он помешался. Дважды подряд он выступил в печати с разъяснениями своих семейных обстоятельств читателям, большинство из которых и понятия не имели о том, что с ним происходит. Он стал нелюдим и замкнут. В старых друзьях, с которыми и в лучшие времена бывал раздражителен, стал видеть врагов.

Йэйтс и Коллинз помогли в устройстве бракоразводного процесса. Форстер улаживал формальности с Кэт. В конце мая 1858 г. Диккенс, символ семейного благополучия, получил долгожданную свободу...

Теккерей, смолоду страдавший из-за душевной болезни обожаемой жены, искренне и велеречиво сочувствовал Кэт. Стоит ли удивляться, что через месяц, в июне 1858 г., разразился один из самых шумных скандалов, вошедших в историю литературы и биографии обоих писателей под названием скандала в Гаррик-клубе!

Йэйтс спросил у своего наставника и друга Диккенса совета, как быть дальше. Назвав очерк своего протеже непростительной ошибкой, Диккенс, однако, выразил мнение, что после резкого письма Теккерея просить у него прощения невозможно. Инспирированный чертовским умом Диккенса ответ Йэйтса был совершенно очевидным новым оскорблением.

Всю эту переписку Теккерей отдал на рассмотрение правления, и Йэйтс был исключён из клуба. Диккенс попытался уладить дело и в письме к Теккерею признался в своём участии в нём. Как раз этим, последним, обстоятельством Теккерей возмутился более всего. Сидящий в Диккенсе бес не унимался: вскоре они с Йэйтсом напечатали шестнадцатистраничный памфлет «Мистер Теккерей, мистер Йэйтс и Гаррик-клуб»...

«В этой истории все вели себя достаточно глупо, - писал Пирсон. - Йэйтс совершил глупость, написав оскорбительную заметку о человеке, с которым часто и по-приятельски встречался в клубе^[10]; Диккенс - посоветовав ему не отвечать Теккерею в примирительном духе; Теккерей совершил одну глупость, обратив внимание на эту заметку, и другую, передав её на рассмотрение клуба, руководство которого, в свою очередь, не проявило особенной мудрости, раздув это дело до немыслимых размеров. <...> Йэйтс был молод и горяч, Теккерей - болен, Диккенс переживал душевный кризис, а правление тоже страдало неизлечимым недугом: тем, что было правлением. <...> История с Йэйтсом положила конец так называемой дружбе Диккенса с Теккереем, и надо полагать, что оба облегчённо вздохнули».

Год, таким образом, был очень труден для Диккенса и, несомненно, вся цепь ударов, обрушившихся на писателя, обусловила мрачный тон опубликованной в следующем году «Повести о двух городах» и печальную интонацию «Больших надежд», выходивших в «Круглом годе» в 1860-1861 гг.

«Целью „Больших надежд" - несомненно, в значительной степени бессознательной, ибо Диккенс был, прежде всего, гений интуиции, - было разрушить фальшивый подтекст декларативно автобиографического „Дэвида Копперфилда", который, при всём своём великолепии, содержит временами сверхчистенькие, преждевременно самодовольные ноты», - писал современный английский романист и критик Энгас Уилсон.

Примечательно, что сам автор полагал (во всяком случае, объявил об этом Форстеру), будто пишет юмористическую историю о мальчике и сельском увальне-кузнеце. На деле же он создал грустный роман о жестокой любви и утраченных иллюзиях.

Книга, представляющая собою плод глубоких раздумий писателя о жизненных, моральных ценностях, населена привычными для нас у Диккенса персонажами: сирота Пип, жутковатая - полубезумная от пережитого предательства и мстительная - мисс Хэвишем, беглый каторжник Мэгвич, угрюмый адвокат Джеггерс... Но все они освещены неким новым светом, безусловно, проистекающим из конфликта, в котором находился в это время автор с обществом.

Начало «Больших надежд», кажется, возвращает нас к фольклорной фантастической образности и сентиментальной нравоучительности очаровательных «Рождественских рассказов», которые писал Диккенс в сороковые годы. Сочельник, мрачный погост, сирота на могиле родителей, беглый каторжник - всё это атрибуты созданного им как жанра «страшного» святочного рассказа...

Но далее автор словно пародирует и форму, и атмосферу, и сами идеи этих рассказов, вкладывая хрестоматийные истины и мораль в уста собравшихся в доме кузнеца пошлых обывателей и заставляя Пипа через силу выслушивать их наставления. Псаломщик Уосл, колесник Хабл и его жена, торговец зерном Памблчук - карикатурный коллективный портрет вопиющего, пошлого, морализирующего мещанства.

Встреча в доме мисс Хэвишем с её воспитанницей - «юной леди», как сказано у Диккенса (в отличие от перевода М. Лорие, которая заменила это определение совсем не адекватным «нарядная девочка»), заставляет мальчика сожалеть об условиях, в которых он вырос. Красота «юной леди» вызывает у него желание стать лучше, образованнее, утончённее. Но и тут звучит горькая нота: эта влекущая и, казалось бы, возвышающая Пипа красота - зла в своей сущности! И приносит своему обожателю боль.

Уже при первой встрече мальчик плачет оттого, что Эстелла обращается с ним, как с «провинившейся собачонкой». Но в то же время страдает и от мыслей о той несправедливости, которую ему приходилось выносить в течение всей жизни от «воспитавшей его собственноручно» сестры, традиционной для Диккенса гротескно изображённой мегеры, которая тиранит и брага, и мужа. Даже самая, казалось бы, положительная черта миссис Джо Гарджери показана автором как источник несчастий для членов её семейства: «Миссис Джо была очень чистоплотной хозяйкой. Но обладала исключительным искусством делать чистоплотность куда более неудобной и неприемлемой, чем сама грязь. Чистоплотность сродни набожности, и некоторые люди делают то же самое с религией», - добавляет ощетинившийся против общественных устоев автор.

Мысли Пипа об унижениях, которым он подвергается, - совершенно очевидные реминисценции тяжких личных детских воспоминаний Диккенса. А вся последующая история любви героя к Эстелле - это проекция любви писателя к Эллен Тёрнан.

Конечно, Эстелла - не буквальный портрет Эллен, а её отражение в зеркале мучительной любви Диккенса. Эстелла «горда, своенравна», она «держится неприступно». Ей по душе предложение покровительницы «разбить сердце» юного и робкого «мальчишки из кузницы».

Недавнее общение Диккенса с Андерсеном, его любовь к творчеству великого датчанина, безусловно, сказались на сюжете «Больших надежд»: ситуация - взрослая женщина и мальчик, приглашённый играть у ее ног, - явная калька «Снежной Королевы», написанной, отметим, в период 1843-1846 гг., когда знаменитый сказочник был отчаянно и безнадёжно влюблён в «шведского соловья» - певицу Дженни Линд. Как всё заледенело в чертогах Снежной Королевы, так в роковой час замерла жизнь в доме мисс Хэвишем. Не намекает ли на это сам автор, когда хозяйка мёртвого дома говорит Пипу: «Ты целуешь мне руку, будто я королева»? И уже, по сути, прямая цитата из Андерсена - слова мисс Хэвишем о своей воспитаннице:

«Я вырвала у неё из груди сердце и вставила вместо него кусочек льда»...

Пип не плачет, когда Эстелла ни с того, ни с сего бьёт его по лицу: «Я никогда не стану больше плакать из-за вас», - говорит он ей.

Но не рассказывает домашним о жестокой красавице и её покровительнице, не желая выносить их на суд грубой и деспотичной сестры. Ибо уже пленён поцелуем Эстеллы, как андерсеновский Кай - холодным поцелуем Снежной Королевы. Пленён приоткрывшимся ему необыкновенным, таинственным миром странной, жестокой красоты - и тлена, где порой ему кажется, что сам он вот-вот обратится в прах...

тоже напоминал подачку, если не оскорбление, - заставляют его стыдиться и своего ремесла, и окружающей его в кузнице обстановки, и даже любимого свояка, закадычного друга и защитника Джо. Пипа пугает мысль, что «юная леди» могла бы как-нибудь заглянуть в кузницу. Он хорошо запомнил, что при виде неловкого и застенчивого Джо у Эстеллы «в глазах была злая усмешка» («her eyes laughed mischievously», сказано у Диккенса: «озорная улыбка» в переводе М. Лорие значительно отклоняется от авторской интонации!).

Любовь-одержимость, любовь-недуг влечёт Пипа от естественной жизни и привычной для него обстановки в омут столичных искушений. Именно поэтому он радостно и нетерпеливо принимает предложение неизвестного благодетеля отправиться в Лондон, чтобы стать джентльменом. Хотя прекрасно понимает, что простая и сердечная Бидди права, когда уверяет его: «Если ты хочешь стать джентльменом, чтобы досадить ей, то лучше было бы просто не обращать внимания на её насмешки. А если для того, чтобы её завоевать, - думаю, она не стоит того». То же скажет ему в Лондоне Герберт Покет: «Подумай о том, как она воспитана, подумай о мисс Хэвишем, о том, что сама она собой представляет!» Но Пип безумен в своей любви - гораздо более, чем обезумевшая от разбитой любви мисс Хэвишем.

По сути, она-то как раз не так уж безумна. Она вполне трезво оценивает хищную стаю ждущих её смерти и наследства родственников. И в фарсовой сцене разговора с Джо Гарджери ведёт себя куда более адекватно, чем кузнец, от стеснения постоянно при ответах ей обращающийся к юному шурину. Наконец, уже взрослая Эстелла в какой-то момент скажет ей: «Мне ли называть вас безумной? Кто, как не я, знает, какие у вас ясные цели? Да знает ли кто другой лучше меня, какая у вас твёрдая память!»

Устами Герберта Покета, сверстника Пипа и родственника мисс Хэвишем, писатель рассказывает нам её историю. Дочь богатого и гордого пивовара, она тоже была гордячкой. Но однажды без памяти влюбилась в фата и проходимца Комписона, который, сговорившись с её сводным братом, использовал своё положение жениха, чтобы серьёзно поживиться за счёт унаследованного ею состояния.

Мэтью Покет, отец Гербета, «единственный независимый из всех родственников», предостерегал мисс Хэвишем от безрассудства. Но та была «слишком влюблена, чтобы слушать советы» (о, как прекрасно знал Диккенс по себе, каково это!). Мэтью было отказано от дома. А ведь он был прав, говоря, что «нельзя научиться джентльменским манерам, не будучи джентльменом в душе». И в день свадьбы Комписон письмом уведомил невесту, что разрывает помолвку. За этим последовала тяжёлая болезнь мисс Хэвишем, и её желание остановить время, чтобы всегда помнить о предательстве, и навязчивая идея мести всему роду мужскому, орудием которой она вздумала сделать Эстеллу.

«Разбей ему сердце!». Она «со злым удовольствием» сообщает навестившему её Пипу, что девушка «за границей! Учится, чтобы стать леди! Недосягаема! Красивее, чем когда-либо, и все, кто видит её, восхищаются ею. Чувствуешь? Ты потерял её навсегда!»

Поскольку о воле своего таинственного благодетеля сделать из него джентльмена Пип узнаёт от Джеггерса, которого встречал в доме мисс Хэвишем, он полагает, что обязан своим счастьем именно ей. Но, не смея перечить неколебимому авторитету адвоката, не пытается выяснить правду и отдаётся воле тех, кто решил за него его судьбу. Хотя и не избегает при этом соблазнов и ошибок, несмотря на предупреждения своего опекуна Джеггерса и советы наставника Мэтью Покета.

Собственно говоря, Мэтью Покет - живой пример не сбывшихся надежд и неудовлетворённых амбиций: оказавшись когда-то в столице, он прошёл через многие испытания, не достиг желаемого и довольствуется скромной ролью репетитора.

Диккенс, мы знаем, хорошо знал, как опасны столичные соблазны: ведь именно они привели его отца в долговую тюрьму!

Пипу, сохранившему, по желанию загадочного покровителя, своё детское прозвище на всю жизнь, предстоит пройти тот же путь - разве что, благодаря Джо, не окончившийся долговой тюрьмой. Делая первые шаги в Лондоне, он ещё провинциально прижимист. Но вскоре начинает необдуманные траты: покупает мебель, лодку и другие «вовсе не необходимые и несуразные» вещи. Он попросту «прожигает жизнь», хотя рядом с ним столь же наивный в планах на будущее, но более рассудительный сверстник Герберт Покет работает в скромной должности.

английскому cooper), словно по волшебству, преображается, оказываясь в стенах своего дома, который, как будто материализуя английскую поговорку «Мой дом - моя крепость», имеет вид маленькой крепостцы, где даже палит в полдень маленькая пушка. Здесь Уэммик - любезный, радушный хозяин, приятный собеседник, «мастер на все руки» и любящий, заботливый сын комичного, но милого Престарелого Отца. Здесь и Пип чувствует себя отрезанным от окружающего мира.

Суровый Джеггерс не имеет понятия о «двойной жизни» своего служащего. Но, случайно узнав о ней от Пипа, заметно оживляется: не потому ли, что под маской строгого законника, которого одинаково побаиваются и подопечные, и представители противоположной стороны в судебных разбирательствах, и даже судьи, - под маской грозного юриста скрывается некто иной? Не зря ведь так настойчиво подчёркивает автор привычку Джеггерса мыть руки душистым мылом после каждой беседы с посетителями его конторы! Со своей стороны, и Уэммик радуется тому, что не зря считал своего шефа способным понимать простые человеческие чувства!

И в конце концов мы находим доказательство человечности Джеггерса: вопреки прямым уликам, вопреки истине, он своим талантом и авторитетом спасает от смертной казни женщину-убийцу - как после станет ясно, мать Эстеллы, а заодно, как выясняется ещё позже, и её маленькую дочь - от сиротского приюта или тюрьмы.

Человечное в этих двух представителях чиновничьего мира - явное свидетельство приоритета личной жизни над должностными обязанностями для самого Диккенса. Приоритета индивидуального над общественным. Потому что в период создания «Больших надежд» личные проблемы затмили для писателя вопросы социальные. Именно по этой причине «Большие надежды» - роман, в первую очередь, психологический, и этим новым в его творчестве качеством представляет огромный интерес.

«Воспитание умственное, нравственное и физическое» ратовавшим за воспитание сильной и целеустремлённой личности.

«Правда книги, - справедливо писал, однако, Э. Уилсон, - состоит не в социальном реализме, а в притче, составляющей её подтекст, и здесь Эстелла и Пип разделяют одну и ту же судьбу. Её настоящий отец - это его истинный благодетель; её благодетельницу он считает своей благодетельницей. Каждый из них используется своими покровителями как некая вещь, инструмент, хотя преступление мисс Хэвишем более сознательно, её месть более жестока. Каждый из них уничтожен своим покровителем, во всяком случае - духовно».

Идти своим путём, не быть на поводу у тех, кто норовит решить за тебя твою судьбу - такова мораль этой притчи.

Проездом в Лондоне по дороге в Ричмонд, куда направила её благодетельница, Эстелла вручает Пипу кошелёк, чтобы он расплатился за её проезд, и, видя его смущение, говорит: «У нас с вами нет выбора, мы должны подчиняться инструкциям. Мы не вольны следовать своим намерениям».

И эта фраза, сказанная по сиюминутному, конкретному поводу, обретает символический для их судеб смысл.

сама говорит об этом Пипу: «Вы никогда не воспитывались в таком странном доме, как я, с младенчества. Ваш детский мозг никогда не коробило от интриг, которые под маской симпатии, и жалости, и сострадания, и ласки плетут против вас, подавленного и беззащитного, как это было со мной. Ваши детские глазки не открывались, как мои, всё шире и шире по мере того, как вам открывалось притворство женщины, которая, даже просыпаясь ночью, рассчитывает свои многочисленные добродетели».

Взрослая Эстелла «так сильно изменилась, стала ещё настолько красивее, женственнее, так далеко ушла в своём всепобеждающем превосходстве», что Пип, вроде бы тоже ставший уже другим, вновь ощущает себя «безнадёжно неотёсанным деревенским мальчишкой». Она и обращается с ним, «как с мальчиком», и «прельщает» его, но, «снисходя» до него, «как и подобает блестящей красавице», заявляет, что у неё «нет того, что люди называют сердцем».

Пип принимает предложенные условия. Ему достаточно понимать, «как счастлив был бы я, живя с нею и зная, что никогда не буду счастлив с нею, но ». И ради этого сладкого страдания он готов забыть всё и всех.

Словно повторяя слова Мэтью Покета о «джентльменстве души», Бидди взывает к добрым чувствам Пипа: «Хоть вы теперь и джентльмен, но у вас всегда было доброе сердце». Однако в сердце своём Пип совершает предательство верных друзей: он тяготится обществом Джо, опасаясь насмешек такого же, как он, воспитанника Покета-старшего - титулованного хама Бентли Драммла с его, «пустоголовыми предками» (как известно, Диккенс презрительно относился ко всякого рода родословным).

«Так в течение жизни наши самые малодушные и низкие поступки мы совершаем ради тех, кого более всего презираем», - резюмирует рассказчик Пип.

Ещё более стыдится Пип своего родственника после встречи с повзрослевшей Эстеллой, потому что она «отнеслась бы к нему с презрением».

«Несовместимость его холодности с моими чувствами к Эстелле мучила меня. И не только потому, что я никогда бы не смог заставить себя говорить с ним о ней. Не вынес, если бы он стал при ней скрипеть своими сапогами. Или принялся бы мыть руки после общения с нею. Я страдал оттого, что переживал свой восторг в двух шагах от него. Что свои чувства я должен был испытывать в его присутствии».

Любовь-наваждение никого не допускает в своё общество. Диккенсу это было до боли хорошо известно.

«Я любил её просто потому, что не любить было выше моих сил. Любил вопреки рассудку, вопреки собственной воле, надежде, счастью и покою, вопреки всевозможным препятствиям» - это слова рассказчика Пипа, но, безусловно, и признание самого автора.

«Я расскажу тебе, что такое настоящая любовь. Это слепая преданность, безусловное самоуничижение, полное подчинение, доверие и вера - вопреки самому себе, вопреки всему миру, когда всё сердце, всю душу отдаёшь предмету своей страсти - как это было со мной!» - говорит Пипу мисс Хэвишем, но нам слышится голос Диккенса: «И со мной!»

Ибо писатель, несомненно, создавал эту книгу, чтобы поведать «драгоценную заманчивую тайну, героем которой был я», как сказано в оригинале, а в переводе М. Лорие не только неоправданно, но и непростительно искажено: «разгадать которую суждено было мне». Ведь своей

Автор «Больших надежд» просто купается в мучительных восторгах любви, и не только к мисс Тернан, он явно предаётся также воспоминаниям о былом чувстве к Мэри Биднелл: «Мы были примерно одних лет, хотя, конечно, она казалась взрослее» - это ведь не о солидном писателе и юной Эллен!..

Когда Драммл начал ухаживать за Эстеллой, она «то поощряла его, то обескураживала, то почти льстила ему, то открыто презирала его, то обращалась с ним как с добрым знакомым, то будто едва вспоминала, кто он танов» - совершенно так, как юная Мэри Биднелл играла с юным Диккенсом.

Маленькая, казалось бы, незначительная, деталь говорит о том, что автор отождествлял себя со своим героем. Побывав с Гербертом на спектакле, где увлечённый театром псаломщик Уосл бездарно играл Гамлета, Пип видит сон: «я должен играть Гамлета, а мисс Хэвишем - Тень его отца, и на нас смотрят двадцать тысяч зрителей, а я не знаю и двадцати слов своей роли».

Вряд ли Пип увидел бы такой сон. Забытый текст роли - сновидение сугубо профессиональное. Более чем вероятно, что активно выступавший на сцене Диккенс видел его. Может быть, и неоднократно. И, не учтя, что автор и рассказчик - якобы не одно и то же лицо, приписал сон Пипу, тем самым выдав их полное соответствие.

«Какое удовольствие я получаю, смеясь над ними, когда они бывают смешны!»

Но и сама она вульгарна, как миссис Брэндли, которой поручено «выводить девушку в свет», вульгарны и её многочисленные поклонники, и «пикники, празднества, пьесы, оперы, концерты, вечеринки, всевозможные удовольствия», на которых Пипу приходится бывать вместе с ней. Вульгарен и сам Пип: и в своем тщеславии, и в предательстве по отношению к Бидди и Джо, и в брезгливости к каторжнику Мэгвичу, самим фактом своего покровительства разрушившему красивую сказку, которую молодой человек долгие годы сам себе рассказывал. Если мстительная мисс Хэвишем для Пипа, как мы сказали, кто-то, кем была для Кая Снежная Королева, если он принимает её «извращённое желание» помучить его перед тем, как отдать «желанную награду», то Мэгвича он называет про себя «моё жуткое бремя» («my dreadful burden», сказано у Диккенса, и гораздо менее эмоциональное слово «постоялец» в переводе М. Лорие никак нельзя счесть адекватным оригиналу). Пипу отвратителен весь вид Мэгвича, и при встрече с ним он ещё острее начинает чувствовать свою вину перед Джо.

Если для Мэгвича, как считает Э. Уилсон, Пип - инструмент мести, то лишь отчасти. Каторжник, под угрозой смерти вернувшийся из изгнания для встречи с Пипом, с искренним теплом относится к своему подопечному, пусть и делая на него ставку в своей мести обществу, законы которого обошлись с ним более сурово, чем с «джентльменом» Комписоном, вовлекшим его в свои тёмные махинации.

С другой стороны, и Пип написан в новой для автора сугубо реалистической манере, его образ неоднозначен. И потому, ещё не зная, что каторжник - отец Эстеллы, он озабочен тем, как бы оскорблённый его неблагодарностью Мэгвич не отдал себя в руки правосудия. Чувствуя ответственность за судьбу своего благодетеля, Пип преодолевает и разочарование перед открывшейся правдой, и неприязнь к Мэгвичу.

С помощью Герберта он прилагает все (увы, тщетные!) усилия, чтобы спасти его. Как, несмотря на обиду, пытается (опять-таки, тщетно) спасти и пострадавшую от пожара мисс Хэвишем.

«Что я наделала!») и по просьбе последнего совершает истинное благодеяние по отношению к Герберту Покету, обеспечив его будущность.

Таким образом, и в этом романе добродетель отчасти вознаграждена, но счастливыми героев не назовёшь, хотя в книге было два финала: первый не понравился Булвер-Литтону, и по его совету автор написал «премиленький новый кусок», который, в сущности, не изменил судеб Эстеллы и Пипа, разве что позволяет надеяться, что герой не останется горьким холостяком.

Оригинальный финал «Больших надежд» впервые был опубликован Форстером в биографии Ч. Диккенса. Позволю себе привести его здесь в своём собственном переводе^[11]:

«Прошло два года, прежде чем я увидел её. Я слышал, что она ведёт крайне несчастливую жизнь, расставшись с мужем, который обращался с нею весьма жестоко и славился своей грубостью, равно как и чванством, и чёрствостью. Я слышал, что муж её умер в результате несчастного случая, причиной которого было грубое обращение этого человека с лошадью. Я слышал, что сама она вышла замуж вновь. Муж её, врач из Шропшира, вопреки собственным интересам, однажды повёл себя очень по-мужски, став свидетелем грубости м-ра Драммла со своей женой: это было как раз во время его профессионального визита к грубияну. Слышал я, что врач из Шропшира небогат и они живут на её личное состояние.

Я снова был в Англии, в Лондоне, и гулял с маленьким Пипом по Пикадилли, когда меня нагнал слуга и спросил, не сделаю ли я несколько шагов назад, чтобы поговорить с леди, сидевшей в коляске. Коляска была запряжена пони, которой правила сама леди. Мы с ней взглянули друг на друга довольно грустно.

(Полагаю, она решила, что это дитя - моё.)

Впоследствии я был очень рад этому разговору. Потому что её взгляд, и голос, и прикосновение внушили мне уверенность, что страдания были лучшим учителем, чем мисс Хэвишем, и наделили её способностью понять, чем некогда было моё сердце».

Диккенс откликнулся серьёзной статьёй. Умерли братья, шурин, несколько старых друзей. Он спасается от тоски публичными чтениями, путешествиями, мучительной любовью к Эллен Тёрнан и, конечно, литературным трудом.

9 июня 1865 г. Диккенс и мисс Тёрнан оказались в поезде, потерпевшем катастрофу: восемь вагонов обрушились с моста в воду, а вагон, в котором находились Диккенс и его возлюбленная, повис в воздухе. Мисс Тёрнан и ещё одна их попутчица волновались за судьбу шляпных коробок. А Диккенс спасал портфель со страницами нового романа...

«Наш общий друг» (1865). Действие его вращается вокруг мнимого убийства главного героя, и персонажам предоставлено распутывать сложнейший клубок тайн. Внешне, таким образом, в книге соблюдены атрибуты вошедшего к тому времени в моду «сенсационного» романа, великим мастером которого был Уилки Коллинз.

Советские литературоведы В. Ивашева, Н. Михальская, Т. Сильман единодушно рассуждали о спаде социального звучания последних романов Диккенса. Однако для подобных рассуждений нет никаких оснований. Даже в камерных, казалось бы, «Больших надеждах», где, как мы говорили, на первом плане - психология героев и их взаимоотношений, писатель дал довольно широкий спектр социальной жизни. Читатель встречает на страницах романа представителей различных слоев общества: и простых тружеников, и ремесленников, и чиновников, и великосветских фагов, и каторжников, и заключённых в тюрьме «Ньюгейт», которую Пип посещает с Уэммиком. Особняком в системе образов «Больших надежд» стоит Орлик, которому, по словам Энгаса Уилсона, «не сочувствует ни Пип, ни автор. „Старый Орлик" не столько преступник, сколько, человек, ненавидящий подчинение, своё низкое положение в жизни, и дня его яростной озлобленности против хозяев у Диккенса не находится слов понимания». Да, Орлик - из тех, кому по душе «раздувать мировой пожар», что, как мы знаем, не могло вызывать сочувствия автора. И всё-таки Диккенс счёл нужным поместить такую фигуру в роман - несомненно, именно потому, что и эта камерная история разыгрывается на обычном и естественном для него разнообразном социальном фоне.

Это становится ещё более очевидным при детальном рассмотрении «Нашего общего друга». В этом романе перед нами раскрывается уже широчайшая панорама всех социальных слоев столицы. Здесь и великосветские снобы, и адвокаты, и крючкотворы-судейские, и обитатели социального дна. Опять является на сцену и бедный ангелочек (Лиззи Хексам). Как всегда, сочно прописаны в лучших традициях диккенсовского таланта прохвосты, среди которых ярчайший, безусловно, Сайлас Уэгг, и гротесковые фигуры вроде «кукольной швеи» Дженни Рен. «Каждый персонаж „Нашего общего друга", как и все герои Диккенса, - сложный продукт художественного вымысла и жизненной правды, - писал Х. Пирсон. - Мистера Винуса, этого сборщика человеческих скелетов, он видел в соборе Сент-Джайлса, Чарли Хексама и его отца - в Чатеме, а Винирингов - на каждом шагу в светском обществе». Пирсон писал о том, как, работая над книгой, «в сопровождении нескольких полисменов Диккенс ходил по воровским притонам, курильням опиума, вертепам, где собирались преступники, кабачкам с сомнительной репутацией и получал массу удовольствия. Он был неравнодушен к обществу констеблей и полицейских инспекторов, обожал слушать их разговоры и наблюдать, с каким спокойствием они ведут себя в опасных районах, каждый обитатель которых с величайшим удовольствием прикончил бы их, если бы не боялся возмездия». И в то же время литературовед указывал на то, что воплощение чванства и надменного самодовольства Подснап - «не что иное, как портрет Джона Форстера, в меру завуалированный, чтобы сходство не бросилось Форстеру в глаза. Напыщенный, респектабельный, высокомерный, непоколебимо самонадеянный - вот он, Форстер!»

Диккенс задается в этом романе теми вопросами о жизненных приоритетах, которые поднимали в своих трудах Джон Раскин (1819-1900) и Мэтью Арнолд (1822-1888). Он рисует картину общества, охваченного страстью к быстрой наживе, к мишурному блеску собственничества и внешнего лоска. Нажитые покойным Хармоном капиталы, возможно, вложены в горы мусора символически. Но о подобном факте сообщал за несколько лет до создания романа журнал Диккенса «Домашнее чтение»: принадлежавший некоему Додду холм мусора в Холстоне был оценён в несколько десятков фунтов стерлингов! Поистине, материализация жаргонного значения английского слова «dust» (мусор, пыль) - «наличные деньги»! Богатство в отбросах, чудовищный промысел «Деда» Хексама - добывание утопленников со дна Темзы - и последующее применение его результатов сборщиком скелетов Винусом, или борьба за место в парламенте, - все для Диккенса окрашено одинаково мрачными тонами, всё носит черты апокалиптической фантасмагории, охватившей английское общество к середине шестидесятых годов XIX века.

И в то же время, описывая судьбу престарелой прачки Бетти Хигден, писатель возвращается к беспощадной критике работных домов - теме «Приключений Оливера Триста». С этим ранним романом перекликается и образ еврея Райи, которого Х. Пирсон назвал «попыткой Диккенса оправдаться за Фейгина». Действительно, Райа - полная противоположность содержателю воровского притона, носитель добра, утешитель Лиззи Хексам и Дженни Рен. Подлинной горечи исполнены его слова: «В христианских странах к евреям относятся совсем иначе, чем к другим народам. Люди говорят: „Это плохой грек, но есть хорошие греки. Это плохой турок, но есть хорошие турки." С евреями иначе. Довольно легко найти среди нас плохих людей. Среди кого их не найдёшь? Но худших из нас берут за образец, сопоставляют с лучшими из других народов и говорят: „Все евреи такие".»^[12]

«Для Диккенса путь избежать пучины алчности и эгоизма состоит в том, чтобы обрести детскую веру в силу сказок и способности их рассказывать. В самом деле, „Наш общий друг" показывает, что сказки, ассоциирующиеся с радостями детства, воображением и способностью выйти за рамки своей сущности, спасают людей, сохраняя в них живое восприятие ценности любви и дружбы». Не зря ведь так восхищался Диккенс великим датским сказочником!^[13]

Исполнены светлой мечты о переменах к лучшему фантазии Лиззи Хексам. Сюрреалистически преломляется обыденность в игре воображения Фанни Кливер, «ребёнка по годам, женщины по независимости и опыту», живущей под вымышленным именем Дженни Рен в мире, где пьяница-отец трансформируется в «несносного ребёнка», а живые дамы становятся манекенами для кукольных платьев, которые эта больная девочка шьёт на продажу.

Главный герой романа Джон Хармон, собственно, тоже несет на себе печать сказочной; таинственности. Его появление на страницах книги овеяно мрачной загадкой. Именно оно раскручивает пружину интриги. Так появлялись Рудольф в «Парижских тайнах» Э. Сю, граф Монте-Кристо у А. Дюма, А если взглянуть шире - то и Чичиков, и Хлестаков у Н. Гоголя, и Верховенский-младший у Ф. Достоевского, и Воланд у М. Булгакова. И так же, как все перечисленные персонажи, Хармон начинает игру, а супруги Боффин подыгрывают ему - с большей или меньшей убедительностью и достоверностью.

Хармон - «человек ниоткуда». Он «никто», хоть и многолик: то предстаёт в образе Джулиуса Хэндфорда, то в роли Джона Роксмита. Превращения Хармона - часть сказки, которая противостоит бездушному миру стяжательства и спасает от его воздействия Беллу Уилфер.

Желание Беллы бежать от нужды можно понять. Печально, но сегодня, как никогда, и нашему читателю может показаться естественным её желание стать «товаром» на «рынке невест». Собственно говоря, изначально Белла становится таким товаром не по своей воле, но по завещанию сумасброда Хармона-старшего, предусматривавшего наследование Джоном Хармоном отцовского состояния только в случае женитьбы на Белле. Более того, не успев стать женой, она как бы становится вдовой Джона. И этим вызывает читательское сочувствие. Но тут же мы узнаем, что она страдает и оттого, что в предвкушении брака с Хармоном поспешила «отделаться» от Джорджа Сэмпсона, которого не любила, но который ее «обожал и » (курсив мой - С.Щ.). Так становится ясно, что Белла, безусловно, представляет собою развитие литературного воплощения Эллен, начатого в образе Эстеллы. Об этом говорит даже сходство звучания этих трёх имён. Но Белла - не Эстелла, её образ куда более привлекателен. Диккенс, к тому времени уже получивший удовлетворение своей страсти к Эллен Тёрнан, стремится всячески подчеркнуть, что его новая героиня человечна, что ей свойственно добро. Подробно выписаны трогательные отношения Беллы с отцом. «Своенравная, игривая, доброжелательная по натуре, ветреная, покуда не обрела серьёзной опоры, капризная, поскольку всегда порхала среди пустяков, и всё же очаровательная» - так воспринимает Беллу дочь Хексама Лиззи: «Для Лиззи она была столь необыкновенной, столь приятной, столь женственной и по-детски наивной, что совершенно покорила её». Да и Хармон, размышляя о жестокой красавице, предназначенной ему в жёны и тайно изучаемой им, приходит к заключению: «Такая дерзкая, такая пошлая, такая капризная, такая расчётливая, такая беззаботная, такая неприступная, такая чёрствая... и всё же такая милая! Такая милая!»

Белла «вдвойне испорчена: поначалу нуждой, а затем богатством» Боффинов, пригласивших её к себе на жительство.

Она отметает чувства «секретаря Боффина» - Роксмита (он же Джон Хармон), подобно тому, как андерсеновская Принцесса отвергла любовь Свинопаса-Принца.

Боффины, по выражению Д. Уинн, «подобно двум феям-крёстным, при помощи доставшегося им в наследство мира мусора преображают жизнь Беллы, приводят главных героев к счастливому браку, но этот сказочный финал глубоко проблематичен, поскольку упрощает проблемы, перед лицом которых оказалась Белла».

бросается в волны семейного счастья с Джоном Хармоном, о богатстве которого ещё не знает.

Настолько, что автор не успевает излить в истории Хармона и Беллы своих собственных мук. И находит выход для этих излияний в мучительной любви других персонажей книги. Скромная, добродетельная Лиззи Хексам невольно заставляет страдать сразу двоих: адвоката Юджина Райбёрна и учителя Бредли Хэдстоуна.

«Вы моя погибель, погибель, погибель, - твердит учитель. - Я теряю силы, уверенность, самообладание, когда вы радом или даже просто в моих мыслях. А вы теперь всегда в моих мыслях. С того момента, как я впервые увидел вас, я не мог избавиться от мыслей о вас. О, это был для меня злополучный, злополучный, скорбный день!»

И его устами, несомненно, говорит Диккенс. Ибо отнюдь не скромному учителю принадлежат слова: «Есть множество людей, которые обо мне хорошего мнения. Есть и такие, которые высоко меня ценят. Я сам завоевал свое положение, которое считается достойным того, чтобы завоевать его... Поверьте, прошу вас, что, если бы мне пришлось предложить разделять со мной мой домашний очаг таким, каков он есть, мои чувства, какие они есть, самой уважаемой, самой образованной, самой утончённой молодой женщине из моего круга, любая, наверно, согласилась бы. Даже охотно согласилась бы».

«Состояние этого человека было убийственным, и он знал это. Более того, (курсив мой - С.Щ.), с каким иной больной бередит рану на своем теле».

Омут мрачной страсти, губительные глубины любви-наваждения разверзаются в бесконечных монологах Хэдстоуна: «Меня влечет к вам. Если бы я оказался в тюрьме, за семью замками, вы и тогда бы влекли меня. И я стену бы проломил, чтобы прийти к вам.

Если бы я был прикован к постели, я восстал бы, чтобы приползти и припасть к вашим ногам... Я люблю вас... Это значит, что я нахожусь под воздействием какого-то ужасного влечения, которому я тщетно сопротивлялся, которое владычествует мною. Вы могли бы послать меня в огонь и в воду, на виселицу, на любую из смертей, на всё, чего я только ни старался избежать, на любой позор и бесчестье».

Хэдстоун действительно идёт на преступление ради того, чтобы обладать предметом своей страсти. Но и жертва его покушения, адвокат Райбёрн, испытывает к Лиззи чувства, пожалуй, не менее мучительные. «Вы не знаете, как преследует меня ваш образ, как он обескураживает меня, - говорит ей адвокат. - Не знаете, как бессильна тут проклятая беспечность, которая во всех других случаях жизни навязчиво приходит мне на помощь. Думаю, вы убили её. И порой мне хочется, чтобы вместе с ней вы сразили и меня».

«Я зашёл, чтобы получше познакомиться с ней, и с тех пор стал сам не свой. Даже кости у меня будто размякли от чувства, которое я питаю к ней. Принеси мне кто мои кости, чтобы собрать, я, наверно, не признал бы в них самого себя, до такой степени я раздавлен чувством».

Наконец, прямым текстом характеризует своё собственное состояние Диккенс в словах Райбёрна: «Совершенно невозможно жениться на ней. И столь же невозможно её бросить. Каков кризис!»

Воскрешение из мёртвых - таков выход из этого кризиса. Почти буквальный - для Райбёрна, ставшего жертвой покушения Хэдстоуна. Символический - для имитировавшего собственную гибель Джона Хармона. И, конечно, для самого Диккенса, начавшего - по крайней мере, так ему казалось - жизнь заново после развода с Кэт.

Как всегда, Диккенс вознаграждает добро и карает зло. Даже маленькая Дженни Рен обретает не вымышленного ею, но реального друга и спутника в лице Хлюпа, помощника прачки Бетти. А шантажист Сайлас Вегг - «этот шедевр, написанный в прежней манере и со всей былой мощью» (Х. Пирсон) - кончает свой романный путь в бочке с нечистотами. Но, переженив Хармона и Беллу, Лиззи и Райбёрна, писатель не успокаивается. Ему явно хочется расправиться со столь досаждавшим ему в этот период общественным мнением. Глава последняя так и называется: «Глас общества». Светская львица леди Типпинз затевает на приёме у Винирингов общественный суд над Райберном. «Свет» мусолит его «мезальянс», а Мортимер Лайтвуд, друг и компаньон Юджина, урезонивает сплетников: «Вопрос надо ставить так: хорошо или дурно поступил человек, женившись на бесстрашной девушке (о красоте которой говорить излишне), которая спасла ему жизнь, на девушке, ничем не запятнанной, обладающей редкими душевными качествами, которой он всегда восхищался и которая всем сердцем любила его?»

Спор длится до тех пор, пока завсегдатай светских раутов Твемлоу не подводит желанную автору черту: «Если благородные чувства побудили этого джентльмена жениться на этой леди, такой поступок облагораживает и самого джентльмена, и леди».

«Мортимер, - пишет Диккенс, - провожает Твемлоу до дому, на прощание сердечно жмёт ему руку и возвращается к себе в Темпл в самом лучшем расположении духа».

И читателю ясно, что автор вполне разделяет настроение этого персонажа, тем более, что ещё в начале главы последней позволил себе заглянуть в будущее и поведать нам, что «на следующей неделе Виниринг сложит с себя депутатские полномочия», поскольку «перебрал там, где ему, депутату, надлежало брать». Этот взгляд в будущее подводит черту под социальной темой романа, да и всего творчества писателя, ибо, как писал Х. Пирсон, «Виниринги - лучший образец социальной сатиры Диккенса, которая в наши дни звучит ещё более едко и зло: ведь за последние восемьдесят лет сфера влияния нуворишей непомерно разрослась».

Позволим себе добавить, что сегодня, спустя более сорока лет после написания этих слов английским литературоведом, они, как и едкая сатира на нуворишей в якобы асоциальном романе «Наш общий друг», как нельзя более злободневны и для нашего общества.

Но вернёмся к автору книги. «Воскресший» Диккенс, не обращая внимания на хроническое переутомление, неуёмно работал: писал, читал свои сочинения публике, издавал два журнала. Не оставлял занятий Гильдией литературы и искусства, организованной им с Булвер-Литтоном для поддержки неимущих писателей и художников. «Умереть лучше действуя», - говорил он. Так и случилось. Смерть застала его за работой над романом «Тайна Эдвина Друда», который так и остался незавершённым. Это произошло ровно через пять лет после вышеупомянутой железнодорожной катастрофы, 9 июня 1870 г., когда Диккенсу было всего 58 лет.

О нём много сказано, много написано. Его считают и гением, и наивным мечтателем, и реалистом, и сатириком, и одним из основателей детективного жанра литературы. Он жил страстями: любил и ненавидел, был добр и обличал зло. И писал, как жил, как чувствовал. Его книги учат искренности, честности, добру и вере в превосходство благородства над злобой и коварством, щедрости над жадностью и скупостью. И книги его вечны, как вечен спор добра со злом, любви с ненавистью, великодушия с низостью и гнусностью.

2

Dickens - чёрт (англ.)

3

Боз - это сокращение от имени библейского Моисея, произносимое в нос.

4

Характерно, что инициалы автора и героя в английском написании практически совпадают: C.D. - Charles Dickens и D.C. - David Copperfieid. И так же, как его создатель, Дэвид питает страсть к жилетам (известно, что Теккерей часто насмехался над этой слабостью Диккенса и его дурным вкусом в одежде).

5

Предлагая парламенту принять хартию (chart) в защиту рабочих, его участники выдвигали требования равных избирательных прав, укороченного рабочего дня и т.д.

6

«биографией Джона Форстера с отдельными эпизодами из жизни Чарлза Диккенса».

7

Правда, после пребывания Андерсена в его доме Диккенс поместил на двери его комнаты следующую памятную надпись: «В этой комнате Ганс Андерсен прожил однажды пять недель, которые всей семье показались вечностью».

8

До последних своих дней он носил на мизинце снятое с руки умершей Мэри Хогарт колечко.

9

Эллен Тёрнан первой упомянута в завещании Диккенса. В 1876 г. она вышла замуж за священника (которых так не любил Диккенс) Джорджа Робинсона. Умерла в 1914 г.

10

По словам Йэйтса, именно ему Теккерей сказал: «Между нами говоря, дорогой Йэйтс, в „Крошке Доррит" много глупостей».

11

«Great Expectations» by Charles Dickens. NY, «Signet Classic», 1963. Приводимый текст следовал после слов: «Но эта жалкая мечта, Бидди, развеялась навсегда».

12

Через одиннадцать лет Джордж Элиот напишет Гарриет Биччер-Стоу о своём романе «Даниэль Деронда»: «Именно потому, что отношение христиан к евреям так бессмысленно и так противоречит принципам нашей религии, я чувствовала потребность написать о евреях с той симпатией и тем пониманием, на какие я была способна» и назовёт антисемитизм национальным позором.

13

Впрочем, и С. Кьеркегор (1813-1855), великий соотечественник Г. Х. Андерсена и его антипод, сравнивал себя с Шехерезадой, спасавшей свою жизнь сказками.