Нa горных уступах.
Часть первая.
Разбойничья изба.
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Нa горных уступах. Часть первая. Разбойничья изба.

Казимiръ Тетмайеръ

Собранiе сочиненiй.

Томъ III-й.

Ha горныхъ уступахъ.

Переводъ В. Высоцкаго.

Изданiе В. М. Саблина.

Москва. --1908

На горныхъ уступахъ.

Часть первая.

РАЗБОЙНИЧЬЯ ИЗБА.

Однажды, въ начале ноября, страшный ветеръ, бушевавшiй въ горахъ три дня и три ночи, наломалъ столько деревьевъ въ Татрахъ, что местами целые склоны были завалены сосновымъ буреломомъ... Лишь кое-где торчали буки съ замерзшими листьями, державшiеся на глубоко ушедшихъ въ землю корняхъ. Потомъ пошли дожди, потомъ снегъ, и разъ ночью, къ концу ноября, стало сильно морозить.

Въ ту ночь два брата - Юзекъ и Сташекъ Лущики, изъ Буковины, Андрей Косля и Гилярiй Питонь изъ Костелискъ пришли на полянку въ дремучемъ лесу подъ Кошистой горой. Шли они издалека, изъ Спижа, съ тяжелой ношей: они ограбили еврейскую лавку, забрали тамъ не только деньги, а и всякаго товару; полотна, сукна, которое можно было хорошо продать новоторжскимъ евреямъ, - да, кроме того, Косля несъ на плечахъ большую серну, которую онъ убилъ на Белыхъ Водахъ, метко попавъ ей въ лобъ камнемъ. На диво онъ камни бросалъ, - вообще онъ былъ искусникъ: напримеръ, присевъ на корточки и взявшись руками за большiе нальцы у ногъ, онъ могъ вскочить на высокiй столъ.

И бегалъ онъ такъ, что, схвативъ собаку за хвостъ, могъ гоняться за ней, сколько душе его было угодно. Было у него прозвище: Косля Проворный, или Гонецъ. Звали его иногда еще не то Гордый, не то Горный - оттого-ли, что гордъ былъ онъ очень и спесивъ, оттого-ли, что редко бывалъ въ долинахъ, а все больше въ горахъ сиделъ. А можетъ, звали и такъ и такъ.

Лицо у него было ясное, какъ солнце, продолговатое, съ вечной улыбкой, - а искалечить человека для него было все равно, что рукой замахнуться. Высокiй былъ онъ и гибкiй, какъ сосна. Смерть двухъ людей уже считали за нимъ.

Братья Лущики, Юзекъ - старшiй и Сташекъ - младшiй, были дюжiе, широкоплечiе, огромнаго роста, смуглолицые парни. Волосы носили они длинные съ косичками отъ висковъ до плечъ, а въ косички вплетали стеклышки и блестки. Волосы у нихъ были черные, всегда намазаны масломъ, - а молодыхъ бычковъ они вскидывали на плечи, какъ овецъ. Былъ у нихъ обычай освещать себе дорогу, поджигая какую-нибудь избу на краю города или села, где они грабили ночью. Называли ихъ за это - Лущики Яркiе. Четвертый, Гилярiй Питонь, изъ Костелискъ, былъ мужикъ средняго роста; прозвали его Вьюномъ, - онъ умелъ на диво извиваться подъ чупагой {Палка съ железнымъ топорикомъ вместо ручки, которую носятъ татрскiе горцы.} и ломался такъ, словно у него костей не было. Былъ онъ белокуръ, съ кудрявыми волосами, и такъ ловко кралъ барановъ и воловъ на полянахъ, что никто съ нимъ въ этомъ сравняться не могъ; а кроме того онъ умелъ играть на свирели, и съ нимъ было вееелее итти въ дальнюю дорогу и ночевать въ глуши.

Герштомъ или атаманомъ этой шайки былъ самый старшiй и самый расторопный, Юзекъ Лущикъ. Когда-то онъ былъ подъ началомъ у покойниковъ Юзька и Яська Новобильскихъ, происходившихъ изъ рода, который славился и своей древностью, и своими разбоями... Ихъ имена онъ всегда вспоминалъ съ честью и часто молился о вечномъ покое ихъ грабительскихъ душъ:

- Пусть вамъ Господь Богъ проститъ двадцать и семь разграбленныхъ лавокъ и три смерти людскiя!

- Добрые были мужики! - говорилъ онъ.

- Эхъ, если бъ вотъ изъ нихъ изба выросла!... Было бъ где погреться!

Посмотрелъ пытливо на него Сташекъ Лущикъ:

- А знаешь, Гилярiй, она бы тутъ могла хоть сейчасъ вырости! Ничего не надо, срубить только суки, стволы укоротить и досокъ достать для крыши. Пригодилась бы такая изба намъ не на одинъ разъ!

- Эге, да ведь и до лесопилки недалеко, въ Поронинъ за досками сбегаемъ, - отозвался Косля, поднимая голову надъ серной, съ которой онъ снималъ шкуру, а у самого глаза засветились при мысли, что и въ лютый лорозъ не придется сидеть у отца въ деревне.

- Знаете, парни, такъ холодно... возьмемся-ка за работу, - говоритъ Питонь. - Хоть бы руки погреть!

Юзекъ Лущикъ сталъ очень хвалить эту мысль.

- Будетъ где и переночевать не разъ, да въ случае и скотину продержать можно будетъ... Кто знаетъ, что Богъ пошлетъ - авось, коли придется, и подольше просидимъ вдали отъ жилья человеческаго...

Хорошо помнилъ онъ те страшныя ночи, которыя несколько летъ-тому назадъ ему пришлось провести съ Яськомъ Новобильскимъ въ Магурской пещере, когда на нихъ, какъ на волковъ, облаву устроили. Отмерзли у него тогда два пальца на левой руке, онъ ихъ топоромъ отрубилъ:

- Они какъ деревянные были; положилъ я ихъ на пень: отрубилъ, - говорилъ онъ.

Мысль построитъ избу въ чаще, куда, кроме нихъ, могли пробраться только волкъ, да медведь, показалась имъ превосходной.

Не надо будетъ ужъ петь:

"На зеленомъ буке листочки белеютъ -

Кто же добрыхъ молодцевъ зимою согреетъ?..

- Самъ Господь Богъ навалилъ намъ деревьевъ; чего имъ попусту лежать, - говорили они. - Полъ-работы убыло, рубить не надо. Пусть хоть часть Божьяго дара не сгнiетъ.

И пока Косля дралъ шкуру съ серны, трое остальныхъ чупагами обтесывали стволы и верхушки сваленныхъ сосснъ. На другой день Сташекъ Лущикъ и Косля пошли купить досокъ въ Поронинской лесопилке, и подвезли ихъ къ лесу, не говоря, куда везутъ. Въ лесу доски пришлось тащить, - возу негде было проехать.

А вечеромъ доски были уже на месте.

Ели серну, пили водку, принесенную изъ Венгрiи, знаменитую боровичевку, отъ которой глаза на лобъ лезли. Были у нихъ гвозди, молотки, топоры - все, что надо. Устали они отъ работы, но зато все были веселы. Питонь ужъ игралъ на свирели, Сташекъ Лущикъ ужъ готовился плясать, какъ вдругъ Юзекъ нахмурился и сказалъ.

- Эй, хлопцы, объ одномъ мы забыли. Пилы у насъ нетъ. Какъ намъ дерево резать, или доски?

Покупать пилы имъ но хотелось, и такъ много ужъ денегъ ушло, а одалживать пилу где-нибудь въ деревне нельзя было: это могло бы возбудить подозренiе. Косля Проворный и Сташекъ Лущикъ сразу собралисъ въ дорогу, и, укравши на лесопилке две пилы, вернулись съ ними поутру.

- Господи Боже Всемогущiй, во Святой Троице Единый, Пресвятый Господь Іисусъ Христосъ Распятый, Духъ Святой, Матерь Божiя и Вы, все Святые Господни и Ангелы, будьте намъ въ помощь, чтобы работа наша шла и до конца дошла, чтобъ ни при ней, ни съ ней никакого несчастья не было, а чтобы Тебе на славу, людямъ на пользу выросла эта изба, и благословенiе Господне чтобъ вечно съ ней было, чтобъ никто изъ насъ не болелъ въ ней, чтобъ не было никакой измены, чтобъ никакая скотина, ни конь, ни корова, ни овца, старая ли, молодая ли, или что хочешь, краденое изъ Спижа ли, или пониже откуда, не переводилось въ ней, а чтобы мы въ здоровьи тамъ жили, деньги наживали и Твое Господне имя, Отче Предвечный, хвалили: такъ нашъ Господь Богъ во Святой Троице Единый и Ты, Господи Іисусе Святый, помоги! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!

Вскоре потомъ изба на полянке подъ Koшистой горой была готова. Люди назвали со разбойничьей избой.

И благословилъ Господь ея строителей, были они здоровы, были у нихъ деньги; да вскоре всемъ имъ конецъ пришелъ по очереди.

Юзька Лущика, атамана и главнаго строителя (онъ лучше всехъ строить умелъ) повесили за ребро на крюке въ Микулаше Липтовскомъ, и виселъ онъ до техъ поръ, пока не умеръ - тамъ его и похоронили.

Сташекъ, его младшiй братъ, умеръ отъ воспаленiя легкихъ - напился воды, уставъ отъ погони пограничной таможенной стражи, когда пробирался съ табакомъ въ Галицiю. Умеръ онъ въ деревне.

Питонь сорвался съ решетки висницкаго замка при попытке побега, свалился съ большой высоты, разбилъ голову и умеръ на месте. Его похоронили на висницкомъ кладбище.

Проворный или Горный Косля последнимъ ушелъ на тотъ светъ. Погибъ онъ въ долине Старолесья у Низкихъ озеръ отъ пули охотника изъ Спижа, который охотился на козъ.

Похоронилъ его подъ собою снегь, а весною орлы разнесли по кускамъ его тело.

Таковъ былъ конецъ четырехъ строителей. разбойничьей избы. Но изба видала еще такъ еще многое на своемъ веку.

Въ ней играли знаменитую свадьбу Зоськи Моцарной изъ Костелискъ, свадьбу, которая еще такъ нехорошо закончилась.

Моцарные славились силой, - и сама Зоська могла положить самаго сильнаго мужика, срубала деревья въ лесу, - а когда ей было около тридцати летъ, поступила въ разбойничью шайку Франка Топора и наводила ужасъ на все города и местечки за Татрами. Никогда не знавала она любовныхъ объятiй: все боялись сойтись съ ней. Когда же она стала славиться награбленнымъ богатствомъ (а брала она изъ добычи, сколько хотела: съ ней торговаться никто не смелъ), Куба Питонь изъ Костелискъ, не бедный, да жадный мужикъ, началъ добиваться ея руки.

Не советовали ему люди, да и сама она говорила:

- Куба, оставь лучше, не выдержишь!..

Но ужъ очень онъ на богатство зарился, не обращалъ вниманiя на добрые советы.

А такъ какъ Зоська не очень хотела показаться въ хохоловскомъ костеле (тамъ она еще недавно украла двухъ лошадей у богатаго хозяина, Михала Тыльца, которому чуть не вся деревня была сродни), - ей и пришла въ голову мысль отпраздновать свадьбу въ хорошо ей знакомой разбойничьей избе.

Целая толпа гостей ехала туда изъ подъ леса вглубь, верхами, съ песнями и музыкой. Нa лошадей навьючили бочки съ виномъ и съ пивомъ, и вся вековая пуща наполнилась гамомъ, которому вторили далекимъ воемъ испуганные волки.

Зоська истратила на свадьбу котелокъ талеровъ. Гремели пистолеты и ружья, зажгли костеръ - огонь доходилъ до самыхъ верхушекъ сосснъ, а зарево отъ него было, какъ отъ пожара. Но у Кубы къ утру оказались сломанными три нижнихъ робра, одно съ правой и два съ левой стороны... Тамъ онъ на третiй день и померъ; отвезти его въ Костелиски нельзя было: все у него болело, да и дороги не было.

Похоронили его въ лесу и поставили крестъ, и долго еще ходила поговорка: повадился Куба Питонь къ Зоське Моцарной.

Она его очень жалела и говорила, что ни въ чемъ не виновата, что хотела обойтись съ нимъ, какъ можно осторожнее, и что ее только на одну минуту разобрало - и вотъ тебе...

и человеческимъ законамъ, и должны были бежать изъ родной деревни, изъ отцовскаго дома. Тамъ они похоронили подъ старой сосной маленькаго ребенка, умершаго отъ голода и холода, отъ которыхъ и сами они умирали, а Ясь, который ходилъ когда-то въ школу въ Новомъ Торге, сорвалъ кору съ сосны надъ могилкой и вырезалъ на мой такую надпись:

Тутъ покоится

маленькое дитя некрещеное,

умерло отъ мороза и оттого,

что у матери молока въ груди

не хватило.

Не карай его, Господи, адомъ,

ведь оно невинно.

Аминь.

Долго стояла эта сосна съ надписью, пока ея не спалило молнiей. Разное говорили про это те, кто знали: одни, что Богу угодно было дать знакъ, что онъ принялъ просьбу Яся и дитя его, хоть некрещеное, взялъ на небо; другiе, будто онъ хотелъ показать, что дитя горитъ въ адскомъ огне, какъ сосна горела отъ удара молнiи. - Богъ, какъ Богъ, - говорила старая Гадейка, ихъ тетка, - онъ, что орелъ въ небе. Кто знаетъ, куда онъ летитъ? Не противятся ему ни тучи, ни дожди. Куда хочетъ, туда и летитъ. Такъ и Господь Богъ свободенъ.

Тамъ, въ разбойничьей избе, жилъ Войтекъ Самекъ изъ Закопанаго, завзятый охотникъ на медведей. Звали его "Зрячимъ", потому что виделъ онъ дивныя дивы, какихъ никому не случалось видеть (онъ-то и виделъ рыбу съ бараньей головой въ Морскомъ Оке). Тамъ, въ разбойничьей избе, виделъ онь разъ страшнаго всадника Татръ - рысь на шее у оленя; она промчалась по полянке, подъ самой разбойничьей избой, несясь какъ вихрь на обезумевшемъ отъ отчаянiя животномъ. Слыша издали стоны и увидевъ ужасное зрелище, Самекъ испугался, думая, что это привиденiе, и даже перекрестился, - олень промчался и исчезъ въ чаще.

Тамъ виделъ онъ отчаянную борьбу медведя съ пятью волками. Весь лесъ дрожалъ отъ рева и хрипа, а снегъ метелью взбивался въ воздухъ надъ кучей зверей. Медведь, на котораго волки напали неожиданно, не успелъ убежать въ лесъ, къ деревьямъ, и волки на него насели. Самекъ смотрелъ изъ двери разбойничьей избы, съ ружьемъ въ руке, на эту борьбу. Жаль ему было медвежьей шкуры, да любопытство взяло, кто победитъ. Медведь защищался храбро и пятился къ лесу, къ молодымъ соснамъ. Самекъ боевой душой своей радовался, глядя, какъ могучее животное поднималось на дыбы и махало огромными лапами, ревя и сопя. Но проворные волки отскакивали въ стороны и загораживали дорогу къ лесу... Одного медведь ударилъ въ голову, онъ упалъ со стономъ въ снегъ, - сквозь разинутую паоть его полилась кровь. Другой съ брюхомъ, распоротымъ медвежьими когтями, подскочилъ высоко въ воздухъ и упалъ, купаясь въ крови своихъ внутренностей. Вдругъ самому большому изъ волковъ удалось напасть на медведя сзади и вонзить ему клыки подъ уши въ шею. Тогда другой волкъ впился ему въ горло, а третiй тоже подскочилъ къ его шее. Придушенный, задавленный медведь упалъ, разставивъ лапы. Теперь виденъ былъ только чудовищный комъ телъ, слышался такой стонъ, ревъ и хрипъ, смешанный съ воемъ издыхающихъ тутъ же волковъ, что у Самка ружье дрожало въ рукахъ отъ потрясающаго зрелища.

Прошло, можетъ быть, полчаса, пока звери боролись, валяясь и ползая по земле, сцепившись такъ, что трудно было отличить одного отъ другого. Наконецъ, медведя загрызли, - онъ пересталъ зашищаться, а волки, красные отъ крови, сочившейся изъ ранъ, стали рвать его мясо и пить его кровь. Тогда Самекъ уложилъ двумя выстрелами двухъ волковъ, а третiй убежалъ.

Разсказалъ онъ это, вернувшись домой, сидя въ теплой избе за дымящейся картошкой, приправленной горячимъ молокомъ. Слушала его жена, слушали трое рослыхъ сыновей и три полногрудыя, румяныя красавицы-дочери, которыя ткали полотно на станкахъ, пока не начинало светать. Сидели они кто на скамье, кто на ведерке, кто на стуле, опершись круглыми подбородками на руки, и слушали чудные разсказы, которые отецъ приносилъ всегда съ собой съ горъ. Слушали его и двое кумовей, родственники и друзья Самка, большiе охотники, Ясекъ Вальчакъ и Мацекъ Татаринъ; они пили венгерское вино, которое поставили передъ ними, и пыхтели густымъ душнымъ дымомъ трубокъ, Нa завтра хотели они вместе съ Самкомъ отправиться къ разбойничьей избе за шкурами убитыхъ зверей, которыя не потеряли цены, хоть и истрепались въ борьбе, да за мясомъ и саломъ медвеяiьимъ, очснь целебнымъ во всехъ болезняхъ, - если только не утащатъ богатой добычи водки, рыси, лисицы, куницы или птицы.

Тамъ Самку было дивное виденiе, после котораго стали говорить, что, какъ бы онъ ни грешилъ, а пойдетъ на небо, коль ему Господь Богъ такую вещь при жизни дозволилъ видеть; да впрочемъ онъ после этого и не очень долго грешилъ.

Такое съ нимъ приключилось несчастье, что отправился онъ съ товарищами пни выкорчевывать въ Менгушовецкую долину, повстречался тамъ съ семью липтовскими стрелками, и угодили они ему пулей въ бокъ. Угодить бы и не угодили, было у него время бежать, два товарища его и убежали куда-то къ Копровому Кряжу, да только боевая душа Самка не хотела уйти съ поля битвы безъ выстрела; остановился онъ, чтобы прицелиться въ самаго толстаго липтовца. Да Богъ не благословилъ, ружье не выстрелило, - порохъ-ли намокъ, или другое что, - а темъ временемъ одинъ изъ липтовскихъ стрелковъ и влепилъ ему пулю подъ ребра. Съ ней и сошелъ Самекъ съ поля съ сознаньемъ, что уходитъ съ честью, и прошелъ, истекая кровью, Менгущовецкiй кряжъ, пробрался къ Рыбьему, подъ Волошинъ, ничего не елъ, не пилъ, все припасы тамъ, въ долине, остались, - пока, наконецъ, усталость не одолела его въ скалахъ.

Объ одномъ онъ у души своей просилъ, чтобъ не уходила она изъ него, пока онъ не дойдетъ до разбойничьей избы.

Тогда - (только, Боже сохрани, не отъ горячки, не отъ раны, а съ Божьяго соизволенiя) - дано ему было видеть то, чего ни одинъ горецъ не видывалъ.

Ослабелъ онъ отъ потери крови такъ, что не могъ двинуть ни рукой, ни ногой. Вдругъ ему показалось (а было это на заходе солнца, темновато было, день былъ туманный, дождь шелъ), что какая-то тень стоитъ въ дверяхъ, хоть оне были заперты, а потомъ явилась и другая. Одна стала по левой стороне двери, другая по правой.

- Смерть... - думаетъ Самекъ, - но на какого чорта ихъ две пришло, ведь и одна со всемъ светомъ, съ царями, съ попами и съ докторами справляется, а не то, что съ мужикомъ... да и не слыхивалъ я, что две смерти есть, или чтобъ смерть въ двухъ образахъ ходила...

Да только онъ сейчасъ понялъ, кто пришелъ: та тень, что стояла слева, говоритъ:

- Душа, или ко мне!

А голосъ у ней такой, словно немазанная ось заскрипела.

- Ого! - подумалъ Самекъ и вздрогнулъ. - Да ведь это дьяволъ, а та вторая, верно, смерть, или помощникъ какой...

И въ ту же минуту тень, что по правую сторону двери стояла, отозвалась:

- Душа, или ко мне!

А голосъ былъ, какъ колокольчикъ въ костеле.

И обрадовался Самекъ, догадался, что это не помощникъ дьявольскiй и не смерть; откуда бы имъ иметь такой сладкiй голосъ. И его тешило то, что тень эта казалась светлее, чемъ другая. Всмотрелся Самекъ хорошенько въ тени, - глаза у него были зоркiе, охотничьи, - и увиделъ большiе крылья надъ головой у обеихъ; только у того, что былъ светлее, они были какъ у ласточки, а у другого, какъ у нетопыря. Зналъ уже Самекъ, что это ангелъ и дьяволъ.

- Пришли за душой моей, - говоритъ онъ про себя. - Кто-же осилитъ?

Дьяволъ говоритъ:

- Душа! ты моя!

А ангелъ въ ответъ:

- Не твоя, а моя!

- Моя!

- Нетъ, не твоя!

- Онъ воровалъ! - говоритъ дьяволъ.

- Воровство - дело мужицкое. Не крадетъ тотъ, кто не можетъ! - отвечалъ ему ангелъ.

- Пьянствовалъ!

- Такъ за свои деньги! У тебя взаймы бралъ?

- Съ девками любилъ хороводиться, когда парнемъ былъ.

- Да, ведь и ты бы съ ними хороводился, кабы захотели тебя! Небось!

- Не исповедывался ужъ года три!

- Это ксендзово дело, а не твое. На то и есть ксендзъ въ Хохолове.

- Какъ разозлится - ругается!

- Такъ тебя же ругаетъ! И хорошо делаетъ.

- Святымъ не веритъ.

- Такъ и они ему не верятъ. Я это хорошо знаю, мы ведь друзья, а ты у нихъ подъ хвостомъ!

Разозлился на это дьяволъ, идетъ къ Самку отъ двери.

- Иди, душа! Беру тебя! - скрипитъ онъ.

Вынулъ вилы откуда-то изъ-за плечъ и идетъ къ Самку. А ангелъ ему:

- Ахъ, ты нехристь! Сто чертей ты слопалъ! Да какой же я ангелъ, коли съ тобой не справлюсь.

И хвать за вилы рукой.

- Было тутъ начто посмотреть, - разсказывалъ Самекъ; - ангелъ, знать было по немъ, былъ дюжiй, да дьяволъ тоже не слабъ. Чуть онъ меня рванетъ вилами, ангелъ его держитъ. Только я диву дался, что никакого шуму они не делаютъ. Говорить говорили, такъ, по человечьи, но чтобы задеть что-нибудь - ни-ни... Ничего не было слышно.

Наконецъ, ангелъ вырвалъ у дьявола вилы и вышвырнулъ ихъ сквозь крышу въ поле. Следа на доскахъ не осталось, только скрипнули слегка, - тогда дьяволъ повернулся и бухъ - въ дверь. Удралъ.

- Храни тебя Господь, ангелочекъ! - ответилъ Самекъ.

- Ну, что, Войтекъ, хочешь итти со мной на небо?

Почесалъ Самекъ за ухомъ, не хотелось ему еще уходить со света, подъ пятьдесятъ летъ ему всего было, а главное, жаль было того медведя съ белой полоской на шее, что въ Темныхъ Соснахъ заселъ, жаль было и свадьбы у Собчака, куда его звали, - да только нельзя же такому человеку, какъ ангелъ, перечить. Чешетъ онъ за ухомъ, да говоритъ:

- Эхъ, если бъ отпустилъ ты меня на малость, тутъ только на одного медведя сходить... Свадьбу у Собчака бери ужъ, пусть ее, - коль нельзя иначе.

Не сказалъ я ему, какой медведь, или где онъ, - много ли ангелъ толку въ охоте знаетъ.

А онъ ответилъ:

- Ну, будь по твоему. Оставайся еще и иди на этого медведя.

И поднялся на крыльяхъ и улетелъ сквозь крышу.

И не успелъ я его спросить даже, какъ звать его - Серафимъ, или Херувимъ, или какъ, не успелъ поблагодарить его, - вылетелъ это онъ сквозь крышу, только въ глазахъ мелькнуло.

Да, видно, Господь Богъ иначе разсудилъ, - не такъ, какъ онъ мне говорилъ, - а то я и того медведя убилъ, какъ только мне отъ раны полегчало, и на свадьбе былъ, и до сегодня живу и, можетъ быть, жить буду и не годъ и не два.

Такого дивнаго виденiя никогда ужъ больше не было Самку, хоть разъ ночью онъ повстречался и съ Монахомъ у Хиньчова озера. Только этотъ призракъ ничего ему не сказалъ, а лишь, проходя мимо, пододвинулъ светильникъ къ его лицу и пошелъ дальше.

- Такъ бы и сказалъ ты, что онъ не идетъ, а плыветъ, хоть передвигаетъ ногами подъ своей рясой. Борода у него по поясъ, а глаза словно бельмами подернуты. Капюшонъ на немъ остроконечный, - чуть ступитъ, онъ на немъ болтается. Светильникъ въ рукахъ несетъ красный, красивый такой. Виделъ я, какъ шелъ онъ внизъ, въ долину. Тамъ потомъ река разлилась, трое людей и собака утонули.--

Тамъ, въ разбойничьей избе, однажды отдыхали пять людей. Они украли подъ Гавраномъ двухъ воловъ и барана у крестьянъ. Былъ между ними Михаилъ Калинскiй съ Белаго Дунайца, который даже въ костелъ въ Поронине съ кривымъ ножомъ за пазухой ходилъ; былъ Климекъ Заруцкiй, парень съ гладкимъ и нежнымъ, почти женскимъ лицомъ, который по очереди соблазнилъ семь сестеръ Михлянокъ и темъ прославился; кроме того, онъ былъ разбойникоiмъ. Былъ Ясекъ Валя, съ Валевой Горы, который умелъ прыгать черезъ заборъ такой же вышины, какъ онъ самъ, знаменитый танцоръ и воръ. Была тамъ Зоська Моцарная, вдова Кубы Питоня, былъ тамъ Яхимъ Топоръ изъ Грубаго, ея двоюродный дядя, восьмидесятилетнiй старикъ, еще крепкiй и смелый, съ которымъ никто не могъ сравняться въ уменьи уводить воловъ. Звали его Нетопыремъ: онъ много ходилъ по ночамъ.

Воловъ они привязали къ стене, повязали имъ морды мешками, чтобъ они не мычали, потомъ развели огонь и зарезали барана, чтобы подкрепиться. Зоська стала жарить барана; Каминскiй не дождался, резалъ ножомъ сырое мясо, посыпалъ его солью и клалъ въ ротъ. Чуть проглотитъ кусокъ, хлебнетъ водки изъ бутылки, - а хлебалъ онъ такъ, что еще не насытился, а ужъ полторы бутылки ушло. Это онъ "варилъ въ нутре". А по немъ и видно не было, что онъ такой сильный и здоровый.

Когда мясо обжарилось и все наелись, они легли около костра, закурили трубки, - и Зоська, какъ все. Мало, кто могъ выпускать, такiе клубы дыма какъ Зоська. Звезды уже начали показываться на небе и светить сквозь щели въ крыше внутрь избы.

Былъ теплый, iюньскiй вечеръ, ветеръ налеталъ съ горъ, весело играя въ лесу, словно тешась своими крыльями и летомъ.

Яхимъ Топоръ лежалъ близъ огня, онъ ужъ любилъ греться и въ теплыя ночи. Хранилъ онъ стародавнiй обычай - носилъ еще на шее ожерелье изъ камешковъ и косточекъ, а на голове высокую баранью остроконечную шапку, окрученную шнурками, съ нанизаннмый на нихъ раковинами.

Голова его была похожа на голову старой совы, глаза у него были огромные, выпуклые.

Помнилъ онъ многое изъ далекихъ-далекихъ временъ, помнилъ еще лукъ на стене, висевшiй въ избе въ его детскiе годы; съ этимъ лукомъ предки его когда-то на охоту ходили. Умелъ онъ въ поздней своей старости на диво метать топоромъ такъ, что срубалъ ветви въ любомъ месте. Одинъ лишь покойникъ Косля Горный могъ въ свое время равняться съ нимъ въ этомъ искусстве.

имъ, а они, вместо того, чтобы кормить его, какъ обещались, выгнали его изъ дому. Пришлось ему скитаться; онъ все больше разбойниковъ держался, и хоть старъ былъ и силы большой у него не было, а могъ взапуски съ молодыми ходить въ дальнюю дорогу, даже бегать, и былъ очень опытенъ въ кражахъ, привыкнувъ къ нимъ съ детства за свою долгую жизнь.

- Мне и восемнадцати летъ не было, - говаривалъ онъ, - какъ я съ разбойниками на грабежъ ходить сталъ, такъ ужъ меня природа моя къ тому тянула. Мне дома не сиделось, когда я слышалъ, что кто-нибудь на разбой идетъ; такъ тянуло, что не приведи Господь. Былъ у Тонсеницовыхъ озеръ хозяинъ, Янъ Бирцожъ, онъ противъ Мацька Гусеницы въ Закопаномъ жилъ, съ нимъ я и пошелъ въ первый разъ. Онъ съ собой никогда ничего не бралъ, кроме суковатой палки, но когда, бывало, разозлится, - охъ! люди мои милые! - не мало дюжихъ нарней укладывалъ онъ этой палкой. Не было атамана лучше его!.. Съ нимъ я первый разъ на разбой ходилъ. Давно...

Въ этотъ вечеръ Яхимъ Нетопырь былъ грустенъ.

- Дети меня выгнали, шатаюсь я по ночамъ, Нетопыремъ меня зовутъ, - говорилъ онъ. - Были у меня четыре дочки и пять сыновъ, трое померли, шестеро остались; сыновья и одна дочка. Внуковъ, правнуковъ дюжинъ пять будетъ, а можетъ и больше. Да... Сначала кормили, жилъ ничего; какъ къ которому приду, у него и сижу. Что мне въ голову ни придетъ, все мне давали. Эхъ, не прошло и двухъ летъ, все переменилось. Выгнали. Я вотъ думалъ надъ молодостью ихъ: ничего изъ нихъ не выйдетъ, ни стрелять по зверю, ни воровать не идутъ, сидятъ на земле, за конями ходятъ, дрова рубятъ, сено косятъ. Ни за что путное не берутся. Думалъ: ведь долженъ быть хоть одинъ на свете, что делать что-нибудь будетъ. Эхъ, не приведи Господи! Все на земле сели - хозяева. Въ деда пошли, по матери. Сеютъ, боронятъ, нашутъ, а чтобы молодцами быть - не ихъ дело. Выгнали меня. Позоришь насъ, - говорятъ, - ты, старый воръ, разбойникъ! Эхъ! кабы я не кралъ, не было бы у васъ, у каждаго по коню, да по три коровы, сынки! Не мало сапогъ износилъ я ради вашего добра, да больше двадцати летъ, коли посчитать, въ тюрьме сиделъ. А мало ли на моей спине палокъ побывало - въ Липтове, на Ораве, въ Новомъ Торге - больше тысячи! Не было бъ у васъ, на чемъ хозяйничать теперь, кабы не я! Эхъ! Коль случай подвернется, такъ я теперь у нихъ у самихъ бычковъ повыкраду!

Берегитесь! Миська! Есть тамъ еще горелка?

Подалъ ему Каминскiй бутылку; старикъ выпилъ.

Плюнулъ, губы утеръ рукавомъ.

- Хорошо! давай еще!

Выпилъ еще.

Отнялъ бутылку ото рта и заворчалъ: Берегитесь, берегитесь, сынки! Завтра поутру и мы тамъ можемъ быть. Ха!

Опять отпилъ. Лицо его покраснело, огромные, выпуклые глаза около кривого носа словно разбухли отъ блеска, узкiя, продолговатыя, опущенныя въ углахъ губы начали дрожать.

- Гей! Сынки! Хозяева! Тепло вамъ! Баба постель греетъ! Гей!

Въ голове у него начало мутиться.

- Эхъ! Не бывало на свете другихъ такихъ молодцовъ, какъ Лущики Яркiе... Зарево устроили разъ такое, что все небо горело... Эхъ!

Лущики Яркiе!.. Эхъ!.. Хоть одного бы изъ нихъ въ Грубое пустить, къ сынкамъ, къ хозяевамъ... Баба постель греетъ... Вотъ бы светло было!..

Вдругъ онъ вскочилъ.

- Иду!

- Куда? - спросили товарищи.

- Въ Грубое!

- Зачемъ?

И прежде, чемъ те успели оглянуться, онъ ушелъ. Захрустели ветки близъ взбы, зашелестела трава, и старикъ исчезъ въ лесу.

Спитъ Каминскiй, спитъ Валя; глухая полночь. Зоська Моцарная (она около Заруцкаго лежала: ребра у него стальныя были) толкаетъ его и говоритъ: Климекъ! Смотри-ка! Зарево, или что на небе? Да ведь не светаетъ еще!

Смотритъ Климекъ, говоритъ: Зарево. Горитъ где-то.

И заснулъ опять.

- Лущиковъ Яркихъ поминалъ Нетопырь, - думала она, - и помянулъ. Где-то близко горитъ...

На другой день, когда уже совсемъ светало и Михалъ Каминскiй жаловался, что Нетопырь вчера всю горелку выпилъ, вдругъ онъ появился въ дверяхъ разбойничьей избы. Казалось, будто распрямились его согбенныя плечи; въ глазахъ его горелъ огонь.

- Видели?! - спросилъ онъ, запыхавшись, но громкимъ голосомъ.

- Здравствуй, крестный! А что намъ было видеть?

- Да какъ же намъ отсюда было видеть?

А у Зоськи сердце дрогнуло въ груди отъ мысли, которая у нея мелькнула.

- Зарево? - спросила она.

Старый Нетопырь торжественно кивнулъ головой и ответилъ: Зарево!..

И тихо стало въ разбойничьей избе, даже Михалъ Каминскiй широко раскрылъ глаза, хоть онъ мало чему дивился.

- Поджегъ?!

- Ага! Зашелъ я къ Ендреку, стучу въ окно... - Кто? - я, отецъ! - иди къ чорту! - Иду къ Яську, они тамъ рядомъ. - Кто?

- Я, отецъ. - Ну тебя къ черту, или къ Ендреку! - былъ я тамъ! - Ну, такъ убирайся къ чорту! - я ужъ дальше не пошелъ. Горелка мне тоже голову туманила. Эхъ, - подумалъ я, - не пойду я по воду ни къ Стаську, ни къ Кубе, ни къ Яхимку, ни къ Марине; я ужъ съ вами останусь. Постойте вы, хозяева!..

я вамъ наделы оставлялъ! Взялъ я огниво, трутъ поджегъ. Загорелось въ одну минуту!

Онъ повернулся отъ двери къ долине и поднялъ руку.

- Хозяева! Нищiе! Выгнали вы меня, - позоришь-молъ насъ ты, старый воръ, разбойникъ! Сынки! Месть вамъ за то, что я мыкаться долженъ! Месть! Теперь будете отъ голоду дохнуть - хозяева, нищiе! Погорельцы!

И онъ трясъ сухой, костлявой рукой въ сторону деревни, а глаза у него страшно горели и дрожали его узкiя, продолговатыя губы.

Темъ временемъ Каминскiй натягивалъ струны на скрипку и бормоталъ:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Потомъ пришелъ конецъ и самой избе.

Начали рубить леса подъ Кошистой горой, пастбища устраивать, избы строить.

Опустела разбойничья изба, никто ея не чинилъ. Однажды осенью горный ветеръ сорвалъ и поломалъ крышу, стены после этого стали чернеть и гнить. Поросло все кругомъ всякой травой, и сквозь щели въ стенахъ начали пробиваться зеленые, угрюмые листья лопуха, потомъ внутри стала расти трава и голубые, сапфирные цветочки. Мохъ, грибочки отъ сырости поползли по стенамъ и осеребрили ихъ бледной зеленью. Расплодился около нихъ ржавый, грустный щавель и темная, сонная крапива. Низкiя стены стали исчезать летомъ въ густой траве, а зимой подъ сугробами снега - и съ каждымъ годомъ все больше и больше. Горный ветеръ потомъ разрушилъ две стены, южную и западную; две другiя рухнули черезъ несколько летъ подъ тяжестью снега. Лопухъ, трава, щавель, крапива, голубые и сапфирные цветочки, белые горные ландыши покрыли весной кучу бревенъ. Земля стала втягивать въ себя гнiющее дерево, и черезъ несколько летъ отъ разбойничьей избы не осталось и следа.

который отомстилъ недобрымъ сыновьямъ.