Нa горных уступах.
Часть первая.
О Марине, войтовой дочери.
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Нa горных уступах. Часть первая. О Марине, войтовой дочери.

О МАРИНЕ, ВОЙТОВОЙ ДОЧЕРИ.

пели о Марисе Кружлёвой, войтовой {Войтъ - нечто въ роде нашего волостного старшины.} дочери изъ Рогожника, а потомъ запели о ней и еще другую песню:

Да это цотомъ, ужъ после свадьбы: онъ ей показалъ, по какой дороге въ жизни надо ходить.

Такая была она девка, какую не скоро въ околодке сыщешь. Въ Людимире-ли, на храмовомъ празднике, или въ Черномъ Дунайце, на ярмарке, не было мужика, который бы на нее не загляделся; не было бабы, которая бы не покосилась на нее злыми глазами.

Высокая, стройная, съ гордо поднятой головой, брови - словно углемъ намазаны, высоко надъ глазами, густыя, длинныя и блестящiя, лобъ гладкiй, глаза огромные, голубые, прямой носъ, маленькiя розовыя губы, круглый подбородокъ, черные волосы, да съ такимъ блескомъ, словно ихъ кто-нибудь отполировалъ, и такiе длинные, что она могла ими закрыться, какъ платкомъ. А краска на лице, загорелый румянецъ на смуглой коже, а шея, гибкая, упругая, а грудь, что такъ гордо дышетъ подъ корсетомъ: дрожь пройметъ, когда посмотришь, - а изгибы въ талiи, точеныя бедра, гибкiя, полныя, - а все тело, словно изъ мягкаго железа выкованное. А голосъ!.. Какъ запоетъ она, чудится, будто весь мiръ таетъ... Шла она въ толпе, такъ, будь тутъ самая что ни на есть давка, ей не надо было говорить: "дайте-ка дорогу," - каждый сторонился, только взглянувъ на нее.

Да и во всемъ прочемъ была Марина счастлива.

Богатая была она девка, гордая, неприступная, знала себе цену.

Отецъ ея, войтъ, старый Баргекъ Кружель, былъ вдовцомъ: одна она у него была, и свету онъ за ней не виделъ. Было у нихъ пятьдесятъ десятинъ земди, пять - лесу, большое хозяйство и мельница.

Марина все на мельницу ходила, все за мельникомъ присматривала, да затемъ, чтобъ кто-нибудь и горсти муки не укралъ, такъ что даже въ песняхъ объ этомъ петъ стали; да только за глаза, а въ не въ глаза. Такiе у нея глаза были, словно горячiе угли, словно кто подъ водой огонь развелъ. Какъ взглянетъ она на кого, такъ, если ему еще семидесяти годовъ не стукнуло, дрожь его пройметъ до мозга костей. Одинъ парень изъ Островка съ виномъ ехалъ, да какъ увиделъ ее, уперся въ возъ спиной, и ни ногой, ни рукой шевельнуть не могъ, языка лишился и только ротъ раскрылъ.

Она ему улыбнулась и прошла мимо, а онъ потомъ говоритъ: Да это нечистый, что-ли, бабой обернулся?! Эхъ, еслибъ такiя въ пекле водились, хотелъ бы я гореть тамъ, хоть по уши!..

Не любили ее люди за гордость и неприступность. Было ей ужъ летъ двадцать, а замужъ еще она не хотела выходить, да никому и не доводилось слышать, чтобы у нея былъ женихъ.

Никто ею не хвастался.

- Что жъ, ты замужъ выходить такъ и не хочешь, Марина? - спрашиваетъ ее тетка.

- А знаешь, какъ поютъ:

- А слышала ты, тетка, что старый Буцъ говорилъ? Какъ царевичъ прiехалъ къ дочери колесника?

- Сказки! Какъ бы ты не царевича, а и простого горца не проспала!

- Не въ терпежъ тебе!

Глаза у нея загорелись, зубы стиснула: какъ въ такой девке крови не играть! Только гордость да спесь ее, какъ на привязи держали. Она вся бы измучилась, но скорее отказалась бы отъ того, отъ чего у девокъ душа замираетъ и духъ захватываетъ, чемъ отъ своего характера отступиться. Такой ужъ она уродилась.

И вотъ, должно-же было случиться, что повстречался съ ней Ясекъ музыкантъ.

А было это такъ. Никакъ не могъ онъ позабыть Мариси Хохоловской, все еще любилъ ее, хоть прошло, можетъ быть, года три какъ она отказала ему. Не ходилъ онъ больше въ Костелиски, мало даже бродилъ въ Зимнемъ или Скалистомъ, какъ его зовутъ, Подгалье, и все больше держался деревень въ долинахъ. Даже игралъ меньше, все работалъ на лесопильняхъ, - да за то ужъ, когда начиналъ играть, такъ игралъ еще лучше, чемъ прежде. Довольно того, что венгерскiе цыгане, которые играли даже въ самомъ Пеште, хотели взять его въ свой таборъ, да только онъ не захотелъ. Узналъ онъ, что у Гонсёрка въ Рогожнике есть работа, и нанялся къ нему.

Девки, бабы обрадовались, - слыхали оне о немъ (тотъ-молъ Ясекъ, что славится красотой своей и такъ грустно кончилъ изъ-за безчувственной девки), что онъ такой музыкантъ, какого другого въ целомъ мiре нетъ. Говорили и то, что онъ за эти три года ни съ одной бабой дела не имелъ. Онъ въ Рогожнике на девокъ смотрелъ такъ, какъ на воронъ, что на соснахъ сидятъ. Такъ оне ему нужны были.

Но это продолжалось недолго. Говоритъ ему разъ Куба Гонсёрекъ, хозяинъ лесопилки:

- Знаешь, Ясекъ, будь добръ, снеси ячмень смолоть на мельницу.

- Ладно. Снесу.

А старый Гонсёрекъ посмеивается и говоритъ:

- Мельничиху виделъ?

- Какую?

- Да войтову дочку.

- Ну, такъ держись! съестъ она тебя!

- Э, коли меня до сихъ поръ никто не съелъ, такъ и она не съестъ.

- Держись, говорю. Тутъ одинъ парень изъ-за нея въ Пештъ удралъ. Куба Гонсёрекъ, тоже нашъ, изъ Рогожника, такъ запилъ, что не приведи Богъ. Вацлавъ Яхимякъ - тотъ совсемъ одурелъ. У меня у caмого, хоть и старъ я, въ ушахъ звенитъ, когда я ее вижу. Важная девка, что твой дубъ!

- Не боюсь я!

- У тебя, можетъ, талисманъ есть?

- Есть.

Тутъ стараго Гонсёрка любопытство разобрало. Наклонилъ онъ къ Яську свою голову съ длинными кудрявыми волосами, заплетенными въ косички на вискахъ, и спрашиваетъ:

- Что у тебя? Что? Никому не выдамъ! Скажи!

- Да что есть, то и есть, - что тебе за дело!

- Съ собой носишь?

- Всегда ношу.

- Где? За поясомъ?

- Да и за поясомъ можно, только больно широкiй поясъ нуженъ.

- Какъ такъ? Не пойму...

- Эхъ, отецъ, знаешь - такой широкiй, чтобъ за него сердце можно было спрятать. Где же ячмень?

Посмотрелъ на него старый Гонсёрекъ, спрашиваетъ:

- На сердце его прикладываютъ?

- Ну?

- Скажи, какъ? приклеиваютъ? Это пластырь, что-ли, какой?

- Не приклеиваютъ, а глотаютъ, чтобы въ сердце влезло, - говоритъ Ясекъ.

- Чудно ты что-то говоришь, - а покажешь мне? можетъ, и я проглочу?

- Э, нужно бы тебе въ Костелиски съездить; тамъ бы и узналъ, какъ я.

- А онъ оттуда?

- Да.

- А кто-жъ тебе далъ его?

- Чего-жъ ты такъ разспрашиваешь! Где ячмень?

Старый Гонсёрекъ помолчалъ минуту, потомъ разсмеялся и говоритъ:

- Правда, нечего мне разспрашивать, когда у меня у самого на голове талисманъ. И погладилъ себя по седымъ волосамъ.

- Пойдемъ, Ясекъ, насыпать ячмень въ мешокъ.

Идетъ Ясекъ, несетъ мешокъ на плечахъ, подходитъ къ мельнице, а тутъ, передъ самой мельницей, стоитъ Марина.

- Молоть? - спрашивастъ.

Посмотрелъ на нее Ясекъ, ноги у него подкосились, весь побледнелъ.

Маринины глаза, какъ молнiя, въ него ударили.

Она слегка улыбнулась, такъ, что едва что-то промелькнуло на ея губахъ, и свысока, смело, глянула на него, а онъ стоитъ передъ ней, нагнувшись со своимъ мешкомъ.

- Иди, - говоритъ она, - я приму. Ясекъ отдалъ мешокъ мельнику.

- Ты не здешнiй? - говоритъ Марина. - Ты Ясекъ-музыкантъ отъ Гонсёрка.

- Да.

- Приходи завтра за мукой.

- Приду.

Хотелъ онъ ей сказать: "оставайся съ Богомъ", но она больше не взглянула на него и пошла лугомъ домой.

Ясекъ собрался назадъ.

И не могъ Ясекъ понять, какъ у такой, съ виду гордой и спесивой девки можетъ быть такой милый, такой ласкающiй голосъ. Насквозь пронзилъ онъ ему сердце, ведь онъ былъ самъ музыкантомъ и чувствовалъ это лучше, чемъ другiе.

Идетъ Ясекъ, оглядывается, а она по лугу идетъ, въ желтомъ платке на голове, въ белой рубашке, въ красномъ корсете и въ красномъ переднике на темной юбке, - играетъ на солнце, какъ цветы на лугахъ, горитъ, какъ огонь вдали. И загляделся на нее Ясекъ.

А издали ея песня еще слаще, еще лучше:

Голосъ звенитъ, а у него сердце таетъ. А она все поетъ:

У Яська сердце подскочило.

А она исчезла съ песней въ ивовой роще, что росла подъ деревней.

Дрожитъ у Яська сердце, и думаетъ онъ: эхъ, да что ужъ тамъ! Такъ только, поетъ себе... Куда мне такая девка... И не взглянула даже...

- Ну, какъ тамъ? - опрашиваетъ его Гонсёрекъ. - Отдалъ ячмень молоть?

- Отдалъ.

- Войтову дочку виделъ?

- Виделъ.

- Ну что?

- Ничего.

- Ничего?

- Ничего.

- Спасло тебя то, что ты въ Костелискахъ проглотилъ?

- Где доски, которыя намъ пилить надо?

- Охъ! - думаетъ старый Гонсёрекъ. - Спасло, коли ты такъ на работу падокъ! Поди, выпейка съ полковша этого снадобья! - Исказалъ вслухъ:

- Доски? Доски-то готовы, бери! Да только мне сдается, что у тебя нынче руки будутъ дрожать!

Ясскъ ничего не ответилъ и пошелъ пилить доски.

А старый Гонсёрекъ отправился подмазывать телегу (онъ собирался на ярмарку въ Новый Торгъ) и, насаживая колесо на ось, бормоталъ:

- Помилуй Господи, что за чаровница эта девка?! Да не только она, а все бабы! А где чары: въ голове-ли, въ ногахъ-ли, или где... или во всемъ вместе... За то ужъ, когда дорвешься, такъ и съесть готовъ. Эхъ, что ужъ... Старъ я сталъ! Семьдесятъ годовъ минуло... Вотъ еслибы мне летъ двадцать скинуть!.. Да ужъ, что пережилъ я, то пережилъ, что виделъ, то виделъ... Виделъ я и Антоську Курнотку, и Касю Длугопольскую, да и первая моя жена, покойница, важная была девка... но одна изъ нихъ могла бы сердце съ корнемъ вырвать, - да все-таки такой, какъ Марина, я не видывалъ... Слышалъ я отъ старыхъ людей про ведьмъ, которыя много зла людямъ делали, - оне вотъ такими, верно, были. Не знай я, чья она, не знай я ея отца, ея матери-покойницы, не знай я, что ее носили крестить въ Людимиръ, не знай я, кто ее крестилъ, - я бы сказалъ: а чорть ее ведаетъ, кто она такая? Откуда она взялась межъ людьми? Нa какой планете, или въ какой пещере выросла? Какiе чортовы цветы обернулись въ ея губы и глаза, ведь такихъ еще ни у одной бабы не было... Ха... Ну, здорово смазалъ я возъ, не будетъ скрипеть, не будетъ моя баба драться отъ злости, сидя на немъ. Эхъ!.. кой чортъ велелъ мне молодую бабу брать?! Не приведи Господи!.. Кабы мне годовъ двадцать скинуть... Божья воля...

Такъ бормоталъ про себя старый Гонсёрекъ, хозяинъ лесопилки, старательно подмазывая возъ изъ страха передъ второй своей женой.

А у Яська-музыканта все таяло внутри.

Режетъ онъ доски, пилитъ, а въ глазахъ у него все стоитъ красота Марины, а въ ушахъ все звенитъ ея голосъ.

видела его где-нибудь, скорее всего въ костеле, должно быть, кто-нибудь показалъ ей его...

У несчастнаго Яськазмузыканта такое ужъ сердце было: пусть триста бабъ къ нему на шею подрядъ вешаются, онъ - ничего... но ужъ если какая понравится ему - пиши пропало! Въ немъ ужъ ни жилъ, ни костей не было: воскъ.

- Сгину я изъ-за нея! - думаетъ онъ.

- Ну, а если походить около нея? - думаетъ онъ опять.

- Эхъ! что-жъ ты тамъ выходишь? - говоритъ онъ себе. - Не твое тутъ счастье нужно!

- Тамъ у меня счастья не было, такъ, можотъ быть, тутъ меня Господь благословитъ!

- Ну! и не такихъ, какъ ты, Онъ не благословлялъ...

- Вотъ, повидать бы ее еще разъ.

- Да ведь завтра пойдешь за мукой...

- А Марися, та, Хохоловская?

Но воспоминанiя о Марисе Хохоловской вдругъ исчезли въ чуткомъ сердце Яська-музыканта, какъ пыль подъ дождемъ.

- Марися? Далекая?.. Кабы она захотела меня...Да ведь она никого не хочетъ... никогда...

И это огромное слово окончательно подавило въ Яське его внутреннiй разладъ.

Въ тотъ же день вечеромъ (это было въ iюне, въ ведряную погоду) Ясекъ, сидя на пне, на которомъ рубили дрова, долго игралъ на пищалке изъ вербовой коры - онъ на всемъ играть умелъ. А старый Гонсёрекъ, лежа въ кровати, бормоталъ про себя: Пищи, пищи - еще лучше запищишь, не бойся!.. слава Богу, Маргарита спитъ... Слава тебе, Господи... Пищи, пищи - ужъ у тебя душа сквозь дырки пищалки вылезаетъ... того и гляди, будетъ она у тебя по всему телу прыгать, какъ птица - съ ветки на ветку... Эхъ, дай Господи, чтобъ Маргарита до-утра не просыпалась... Еслибъ мне летъ двадцать скинуть...

Ясекъ въ ту ночь мало спалъ. Заснулъ онъ, когда ужъ светать начинало, и заснулъ крепко. И снится ему крестный ходъ - идетъ съ нимъ Марися Хохоловская, повернула къ нему лицо (онъ съ ней рядомъ стоитъ) и говоритъ:

- Эхъ, Ясекъ, такая ужъ моя судьба проклятая!..

И исчезла... а его что-то толкнуло, такъ что онъ словно въ пропасть полетелъ.

Поутру идетъ онъ на мельницу за мукой; чемъ ближо подходитъ, темъ жарче ему делается. Марина стоитъ въ дверяхъ.

-- Да славится имя Господне, - говоритъ Ясекъ и приподнимаетъ шапку.

- Во веки вековъ. Аминь, - отвечаетъ Марина.

- Есть.

Сама отмерила ему, и то и дело, словно невзначай, - то локтемъ толкнстъ, то юбкой заденетъ. Боялся онъ много глядеть на нее, а какъ только взглянетъ - и она на него въ упоръ смотритъ, а глаза у нея горятъ, какъ свечи у алтаря. Дрожь его пронилаетъ.

- Эхъ! не тебе, дураку, чай пить, - Думаетъ онъ про себя.

А когда онъ уже собирался уходить, Марина говоритъ ему:

- Ясекъ, знаешь, я прогнала батрака, что за лошадьми ходилъ... Не пойдешь-ли ты къ намъ?

- Я?

- Ты.

- Къ вамъ?

- Ну, да.

Смотритъ онъ на нее: она стоитъ передъ нимъ, какъ заря.

- А разве вы захотите меня? Правда?

- Да, конечно! Что жъ я съ тобой шутить буду...

У Яська то светлело, то темнело въ глазахъ.

- Пойду.

- Прощайся съ Гонсёркомъ. Перебирайся къ намъ.

- Говорила ты войту? отцу?

- Отецъ все сделаетъ, коли я захочу.

- Такъ когда?

- Да хоть сегодня.

Идетъ Ясекъ прошаться съ Гонсёркомъ, а Марина сидитъ на пороге - и поетъ:

Мчались за Яськомъ эти тоскливые, звонкiе звуки, разсыпались по мiру, какъ листья березы, какъ блестящiя осеннiя паутинки, и звенели у Яська надъ душой, оплетали ее, такъ что у него кровь отъ рукъ и отъ ногъ къ груди отливала.

Такъ звенела, мчалась за нимъ Маринина песня.

- Съестъ она тебя! - говоритъ Яську старый Гонсёрекъ, отдавая ему плату за службу.

- Ну, такъ пускай естъ! Знаешь, какъ говорилъ Яносикъ, когда его пытали и хотели вешать: коли вы ужъ спекли меня, такъ и ешьте! - ответилъ ему Ясекъ.

И настало для него странное время.

Марина, какъ царевна, ходитъ по хозяйству и на мельнице, а онъ при ней, какъ при царевне. Никогда ни слова, ничего.

Сохнетъ Ясекъ, есть не можетъ, спать не можетъ, мучится...

А у нея только все глаза горятъ, какъ пылающiя звезды, да груди готовы рубашку изорвать подъ корсетомъ, да бедра волнуются, какъ волны на озере. Ясекъ совсемъ власть надъ собой теряетъ, - доняло это его, какъ болезнь.

И онъ такъ робелъ передъ Мариной, что не могъ себя заставить сделать къ ней шага. Слова у него застрявали въ горле и въ груди.

И вотъ разъ, поутру, онъ подумалъ: - чего мне горе мыкать! Брошу все и пойду къ чорту! - такъ и решилъ.

И случилось такъ, что къ Кружлямъ въ обедъ пришелъ ребенокъ, маленькiй трехлетнiй мальчикъ, сродни войту.

- Ты зачемъ пришелъ? - спрашиваетъ его старый Кружель.

- За яблоками, - отвечаетъ ребенокъ.

- А радъ меня видеть?

- Радъ.

- А эту девку любишь? - спрашиваетъ его войтъ, ноказывая пальцемъ на Марину.

- Не любишь меня? - спрашиваетъ Марина.

- Не люблю.

- Ни-ни?... Вотъ ни столечко...

- Не люблю.

- Ни столечко? - и показываетъ кончикъ пальца и улыбается такъ, что мальчику показалось, будто фуксiи на окне наклонили къ ней цветочки и слушаютъ.

- Ни столечко?

Мальчикъ подумалъ и ответилъ: столечко...

А у Марины глаза заблестели, словно тихiя закатныя звезды.

И Ясекъ-музыкантъ остался ходить за лошадьми у войта.

Случилось разъ, что мельникъ заболелъ и Ясекъ заменялъ его; что-то испортилось въ колесе: чинитъ онъ вместе съ Мариной. Чувствуетъ Ясекъ на спине своей ея высокiя груди, чувствуетъ ея горячее дыханiе на шее, чувствуетъ ее всю, когда она наклонилась надъ нимъ. Думаетъ: не выдержу! Будь, что будетъ! Обернусь схвачу ее, хоть разъ поцелую ее въ розовыя губы, хоть разъ къ себе прижму...

Да храбрости не хватило. Такой ужъ онъ былъ: первую встречную девку обнималъ, не спросивши, а та, что нравилась ему, всю силу у него отнимала. И долго они такъ стояли; у него дрожали руки, когда онъ поправлялъ колесо, а ея слабо заплетенные волосы разсыпались вокругъ головы и щекотали ему шею. И сколько разъ онъ ни думалъ: будь, что будетъ! Обернусь! - каждый разъ у него въ груди не хватало воздуха, а въ сердце храбрости.

Починили мельницу. Казалось Яську, что Марина какъ то странно посмотрела на него, прежде чемъ уйти.

- Эхъ, кабы ты была не такой! - думалъ онъ, кусая губы. - Не такой красивой, не такой гордой, не такой богатой!.. Эхъ, кабы ты была не такой.

Эхъ! еслибъ она была не такой!.. Была бы даже такой же красивой, такой же гордой, да не такой богатой... Что она подумаетъ, прежде всего? Что ему эти пятьдесятъ десятинъ земди, пять десятинъ леса, да лошади, да коровы, да овцы, да мельница милей, чемъ она сама. И взглянетъ на него такъ, что онъ не вынесетъ этого...

Правду говорилъ старый Шимекъ Тирала, что музыканты какой-то особенный народъ; есть среди нихъ и умные, да мало, за то ужъ, какъ попадется дуракъ, такъ хуже самого чорта. Ведь каждый, кто бы ни женился на Марине, думалъ бы сначала о ея приданомъ, а потомъ ужъ о красоте, - и никто бы, и она сама, не дивился этому. Да Ясекъ былъ изъ техъ, дураковъ.

- Этакая девка! - думаетъ онъ. - Ведь самъ панъ Юзефъ Тетмайеръ изъ людимирской усадьбы, тотъ, что стихи пишетъ, могъ бы взять ее въ жены, и ужъ верно его отецъ, панъ Войцехъ, что правой рукой себя по волосамъ гладитъ, а левую за поясъ кунтуша засовываетъ, ничего бы ему не сказалъ...

Если бъ она была бедной... А такъ...

Послушалъ бы кто-нибудь изъ мужиковъ, или бабъ, какъ онъ разсуждаетъ, наверное бы сказалъ: а ведь онъ глупъ, какъ козелъ!

Вскоре потомъ случилось, что Андрей Кружель, двоюродный дядя Марины, выдавалъ дочку замужъ.

Играетъ Ясекъ и ничего не видитъ, кроме нея.

Пришелъ на эту свадьбу Мацекъ, сынъ прежняго войта въ Рогожнике. Онъ только что изъ военной службы вернулся, въ уланахъ служилъ; красная шапка у него на голове, синяя куртка, красивый парень, ловкiй, сильный и не бедный.

Когда онъ засеменилъ плясовую, казалось, будто онъ искры каблуками высекаетъ, хоть у него каблуковъ не было.

Какъ обнялъ онъ Марину - эхъ! какъ понеслись они! Марина вся въ огне, а онъ ее обнялъ, къ себе прижалъ, по воздуху несетъ. Въ огне и Ясекъ.

Позвали есть.

Была уже поздняя ночь. Вышелъ Ясекъ въ поле отдохнуть; онъ усталъ играть, да это еще ничего: сердце у ного разрывалось отъ грусти, отъ ревности, отъ боли, отъ гнева. Онъ игралъ, игралъ такъ, что со смычка волосы такъ и сыпались, а тоте прижималъ ее, а тотъ носилъ, а тотъ льнулъ къ ней грудью! Эхъ! тысяча чертей и одна ведьма!

Идетъ онъ около маленькой избушки и слышитъ за стеной шопотъ:

- Ты должна! Говорилъ это мужчина. А другой голосъ тоже шопотомъ ему отвечалъ:

- Не должна!

Это былъ женскiй голосъ.

- Должна!

- Нетъ, не должна!

- Нетъ, должна!

Улыбнулся Ясекъ, отошелъ, походилъ съ полчаса по полю и вернулся на свадьбу. Смотритъ: ни Марины, ни Мацка нетъ. Его и въ жаръ и въ холодъ бросило. Выбежалъ онъ изъ сеней, хвать камень изъ подъ ногъ, сжалъ его въ кулаке и вдругъ встретилъ Марину. Узналъ ее, - светъ изъ оконъ падалъ.

- Где была!? - спрашиваетъ ее Ясекъ и заступаетъ ей дорогу.

Вздрогнула Марина, остановилась, потомъ хотела идти дальше, но не ответила.

Но Ясекъ уже не уступалъ. Схватилъ ее за руку, сжалъ, уставился на нее.

- Где была!? Говори!

Рванулась Марина, сморщила брови, такъ что оне сошлись у нея на лбу, но потомъ оставила руку въ его руке и ласково сказала ему.

- А не была въ избе?

- Въ какой избе?!

- Да тамъ, у сада!

- Въ дядиной?

- Ну, да!

- Нетъ!

Сжала зубы, снова наморщила брови. Испугался Ясекъ, что можетъ разсердить ее. Пустилъ ея руку и не сказалъ ни слова. Вошли въ избу; она впереди, онъ за ней.

Онъ уже сиделъ у стены, ужъ игралъ, когда снова увиделъ Марину въ толпе. Она была бледна и не танцовала.

- Отчего не танцуешь? - спросилъ онъ, когда она оказалась близъ него.

- Нога у меня болитъ. Наступили на нее.

А Мацекъ бросилъ ему три монеты на скрипку, запелъ горскую песенку и сталъ плясать съ молодой.

Ясекъ играетъ такъ, что струны скрипятъ, тотъ поетъ, Марина не танцуетъ, стоитъ вся бледная у стены... Хочется Яську бросить скрипку о землю, вскочить, схватить Мацка за горло... А, можетъ быть, и не они тамъ были, мало ли девокъ, мало ли парней разбежалось, когда стали ужинать... И звенитъ, и звучитъ у него въ ушахъ и въ сердце ея голосъ: "ведь я знаю, что ты меня любишь... Была дома, башмаки переменяла... Ясекъ..."

* * *

Не прошло и четырехъ недель, какъ объявлено было о дне свадьбы Мацка съ Мариной. Хотелъ Ясекъ бросить все, бежать ко всемъ чертямъ, но вотъ разъ Марина говоритъ ему:

- Поиграй, Ясекъ, на моей свадьбе...

И онъ остался.

А Мацекъ приходилъ къ Кружлямъ каждый день, всегда веселый, всегда смеется, всегда въ духе.

Разъ, когда Марина за ужиномъ что-то дерзко ответила отцу, онъ говоритъ ей:

- Знаешь, Марина, ты помни: если бы ты мне когда-нибудь такъ ответила, я бы тебя такъ погладилъ, где надо, что ты бы три дня сесть не могла!

Заблестели глаза у Марины; они простоквашу ели, - подняла она руку съ ложкой и говоритъ:

Мацекъ сжалъ кулакъ и говоритъ:

- Смажь!

Посмотрели они другъ на друга минуту, Марина опустила голову и стала есть. А старикъ Кружель, войтъ, говоритъ:

- Такъ и надо, милый человекъ! Коли баба на тебя съ граблями, такъ ты на нее съ цепомъ; коли баба на тебя съ ножемъ, такъ ты на нее съ косой. Такъ и надо, милый человекъ.

А у Яська сердце замирало. Ночью идетъ онъ по двору, а Марина сидитъ на пне около хлева и плачетъ.

- Чего ты плачешь, Марина? - спрашиваетъ онъ ее нежно и со страхомъ: онъ ее первый разъ въ слезахъ виделъ.

- Бить онъ меня будетъ.

- Кто?

- Мацекъ.

- Такъ не выходи за него.

- Какъ же!.. Когда онъ хочетъ...

- Да ведь ты можешь не захотеть.

- Не могу.

- Любишь такъ?

- Нетъ... Онъ словно околдовалъ меня.

- Тебя?!

- Да...

Молчатъ.

- Ты тогда была въ избе? на свадьбе?

Ясекъ тяжело опустился рядомъ съ ней.

- Я зналъ, я чуялъ, что это ты...

Марина плачетъ.

- Марина, слушай, - говоритъ Ясекъ черезъ минуту, - зачемъ ты меня нанимала?

- Нравился ты мне.

- Я?!

- Ты.

- Зачемъ же ты говоришь мне это теперь!? Господи Боже!

- Нравился ты мне... Слава о тебе по мiру ходила. Говорили о тебе.

- А теперь?

- А теперь ничего... пропало...

- Пропало?!

- Навсегда.

- Отчего? Отчего?

- Теперь ты для меня все равно, что ничего.

- Отчего? Я ведь у твоихъ ногъ лежалъ бы. Я ведь былъ бы тебе веренъ, какъ песъ! Я бы смотрелъ на тебя, какъ на звезду...

- Это-то мне въ тебе и не нравится... Мягокъ ты.

- Тотъ лучше, что будетъ бить тебя?

- Да, за то онъ не баба!

Схватился Ясекъ за голову обеими руками.

- Марина, зачемъ ты это мне сказала? Господи!

- Мягокъ ты былъ. Отчего ты не схватилъ меня, отчего ты не обнялъ меня? Теперь я словно заколдована...

- Эхъ! Такъ вотъ какъ надо было! - говоритъ про себя Ясекъ. - Эхъ! такъ вотъ какъ надо было... А я не зналъ...

И низко опустилъ голову.

- Еслибъ ты меня еще тогда, когда я изъ избы шла, не отпустилъ... Когдабъ ты мне не поверилъ, когдабъ ты меня къ стене прижалъ, когдабъ ты меня бить сталъ!.. А ты меня сразу пустилъ, стоило мне только слово сказать... "Эхъ! да что онъ за мужикъ такой", подумала я, - говоритъ Марина.

- Тебя бить!? Да ведь ты знала, что я люблю тебя, какъ жизнь свою! Больше!..

- Не знала а! Думала я такъ: нравиться я ему нравлюсь, да ведь еслибъ меня онъ любилъ, такъ взялся бы за меня! А я не такая, чтобы первой на шею къ кому-нибудь броситься. - И Марина надменно подняла свою гордую голову. А Ясекъ качался отъ боли:

- Эхъ!.. такъ вотъ какъ надо было!.. А я не зналъ... А теперь что?..

- Пропало!..

Вдругъ Ясекъ вскочилъ: А если я убью его?!

А Марина: - Такъ запрутъ тебя въ тюрьму, а если и не запрутъ, такъ я и такъ за тебя не пойду... Душа у тебя мягкая... детская, но мужицкая.

- А я на тебя, какъ на царевну, гляделъ...

- А онъ со мной, какъ съ батрачкой обошелся, силой взялъ...

Покачалъ Ясекъ головой.

- Эхъ, Марина, - сказалъ онъ черозъ минуту, - силой и я многихъ девокъ бралъ. Да только ты слишкомъ красива была и слишкомъ богата...

- Какое-то странное сердце у тебя...

- Странное... Что же теперь съ нами будетъ?

- Ничего... Я уже потеряла охоту къ тебе... Мягокъ ты!..

Ясекъ всталъ.

- Прощай!

- Ни за что!

- Ясекъ! да ведь ты любишь меня. И будешь мне играть! Не обижай меня!..

И Ясекъ остался и игралъ.

Игралъ три дня и три ночи, такую свадьбу справилъ старыя Кружель своей дочке. Игралъ такъ, что у него струны не скрипели, а лопались, и новый смычекъ весь изорвался. Игралъ такъ, что кожа у него стала съ пальцевъ слезать, стерлись и пятки отъ притопыванья, - а съ волосъ потъ градомъ лилъ три дня и три ночи. Игралъ онъ такъ, что люди ему дивились, а самому ему казалось, что душа у него въ скрипку влезла, а онъ ее бьетъ, бьетъ, бьетъ, бьетъ смычкомъ и приговариваетъ: мягкая ты! мягкая! мягкая! детская, а не мужицкая!..

За три ночи и три дня Марининой свадьбы ничего онъ въ ротъ не бралъ, кроме вина и водки. Пилъ и игралъ.

На разсвете третьяго дня кончилась свадьба, и Ясекъ пересталъ играть.

Ни съ кемъ онъ не попрощался, никого не хотелъ видеть, оставилъ вещи и такъ, какъ былъ, со скрипкой подъ мышкой ушелъ изъ Рогожника.

И встретилъ стараго Гонсёрка; онъ ходилъ около своего забора и новыя жерди вставлялъ. Былъ и онъ на свадьбе, да недолго, - радъ онъ былъ, что Маргарита тамъ осталась и что онъ безъ нея отдохнетъ дома.

Ясекъ слова не сказалъ, прошелъ бы мимо, да старый Гонсёрекъ положилъ ему руку на плечо.

- Не поздороваешься даже со мной, старикомъ? Даже имени Господняго не прославишь? Куда идешь?

- Куда глаза глядятъ.

- Вотъ какъ? Такъ, прямо со свадьбы? А не говорилъ я тебе: берегись, а не то съестъ она тебя. Вотъ и съела.

- Ну, оставайся съ Богомъ.

- Оставайся съ Богомъ.

- Господь съ тобой... Не тужи... Тебя, можетъ быть, Господь уберегъ; ты бы съ ней ни за грошъ пропалъ!

Ясекъ ужъ шелъ по двору, а старый Гонсёрекъ бормоталъ:

- Страшное дело, какъ человекъ поглупеть можетъ изъ-за бабы. Ведь вотъ онъ, казался молодцомъпарнемъ, и деловой, и на все руки масторъ, - на лесопилке-ли, на мельнице-ль, за лошадьми-ль ходить... а ужъ играть какъ лихъ!.. И какъ же его извела... Любовь... Гмъ... Да что-жъ это?.. голова-ли, ноги-ли, или другое что... или все вместе... А вотъ какъ дорвешъся, такъ и съесть готовъ... Гмъ... Эхъ, кабы мне годовъ двадцать долой...

- Эхъ, глупый! Эхъ, глупый!.. Чего-жъ ты не обернулся тогда, на мельнице?! Мало-ли разъ могъ ты это сделать?! Да ведь сама ждала, сама хотела... Эхъ, глупый! Эхъ, глупый!.. И какая душа во мне?! Ей-ей, я и самъ диву даюсь! Чего не хочу, то само въ горло лезетъ, а что не мое, да могло бы быть моимъ, того я взять не умею... Сглазили меня, что-ли? Марыси Хохоловской взять я не могъ, измыкался я тамъ весь; а эту вотъ могъ - да прозевалъ... Эхъ!.. Ужъ не въ скрипке-ли моой чары какiя?.. Ужъ не она-ль мне душу такъ размягчила, что мне девка говоритъ: не мужицкая твоя душа, а детская!.. Нетъ, нетъ мне съ ней счастья! Эхъ! ужъ не въ ней ли чары какiя?.. Да ведь кабы не она, Марина бы меня къ лошадямъ не наняла... Говорили обо мне... Вотъ что!..

И такая его злость и боль на скрипку взяла, что онъ поднялъ руку, въ которой держалъ ее, и хотелъ ударить ею по сосновому стволу... да вдругъ вспомнилъ, что ведь это все, все, все, что осталось у него... Что у него ничего нетъ больше... Ничего, - только скрипка и слава, что о ней по мiру ходитъ...

И заигралъ онъ, только не на свой ладъ, не грустно, а рванулъ сразу смычкомъ по всемъ струнамъ, такъ что оне загремели все сразу, и заигралъ чернодунайскiй маршъ.

И, играя такъ, шелъ онъ къ Венгрiи, и больше никто изъ своихъ о немъ не слышалъ.

горахъ. Никто не зналъ наверное.

Осталась после него лишь слава, да эта песенка: