Нa горных уступах.
Часть первая.
Как Юзек Смась ездил исповедываться.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Нa горных уступах. Часть первая. Как Юзек Смась ездил исповедываться. (старая орфография)

КАК ЮЗЕК СМАСЬ ЕЗДИЛ ИСПОВЕДЫВАТЬСЯ.

Юзек Смась из Ольчи был завзятый охотник и еще более завзятый и заядлый разбойник - не из нужды, а из любви к делу. А еще больший был он безбожник. Никогда не отвечал на приветствие: "да славится имя Господне", иначе как: "пусть его, пусть его!", - или "ну и пусть, мне какое дело!"; а ведь это не то что короче, даже длиннее, чем - "во веки веков, аминь", - выходило. Если, как охотник, он был равен Янку из Югрова, который бил коз от Хорваня до Костелиск, - как разбойник, Янку Бжезавицкому, о котором поют:

то, как безбожник, он был совсем антихрист. А что было страннее всего, это то, что он был богатый хозяин, и все у него шло хорошо, во всем был он счастлив. Нужда ничего не могла с ним поделать. И все шло у него так, словно Господь Бог благословил его; а он никогда и в костеле не бывал, кроме того дня, когда его крестили.

И не то, чтобы он был совсем уж неверующим; просто он ничего об этом знать не хотел.

- Я ведь не вижу, чтобы Господь Бог в мои дела вмешивался, так чего же мне лезть к Нему. Посею хлеб - созреет; не посею - ничего не будет. Наемся - не буду голоден; не поем - есть захочется. Живу я потому, что родился; умру оттого, что смерть придет. Знаю, что горы велики, потому что ходил по ним; знаю, что дерево твердо, потому что рубил его; знаю, что огонь жжет, а вода его гасит, а o Господе Боге я знаю столько же, сколько о короле, который царствует там где-то, в своей столице. К тому, кто ко мне не идет, и мне лезть нечего.

Самоуверенный был он мужик, смышленый, умный и безстрашный.

Несмотря на его безбожие, люди любили его за доброту: никого не обидит, в беде поможет; умен он был, охотно советы давал, а когда приносил откуда-нибудь награбленное добро, то все могли пить, сколько душе угодно. Не только из самой Ольчи, из Пардуловки, из Грубого, из Закопаного, из Поронина, из Тихого, из Буковины люди приходили в корчму, где он любил пить, как только узнают, что он пришел с деньгами. А он это любил, радовался; иной раз даст даже одному бедняку на корову, другому на лошадь, на хлеб.

Счастье у него было, да вдруг и сплыло. Не молод был он уже, лет под 55; и настигла раз его у Мерзлого озера, под Польским Гребнем, метель: ветер, снег, мороз. Три дня и три ночи просидел он под скалой: идти нельзя было. Слава Богу, что хоть еда у него была с собой. Пришел он домой, расхворался. И сразу все старые беды вернулись: на спине раны от медвежьей лапы, - медведь исцарапал Смася под Рогачами, прежде чем он успел на дерево влезть; правое колено расшиблено камнем, который раз сорвался где-то в ущелье и ударил его по ноге; несколько ребер перебито - это его у Венгерского Пятиозерья спижаки побили; на голове раны, которые он еще в молодости получил. Вот и забрала его боль, ломота в костях - просто не втерпеж. Похудел он, ослабел, едва с постели мог слезать. Медвежье сало - он его внутрь принимал и тело им мазал, - не помогало.

Пришла знахарка, старая Катерина Магерка, покадила над ним - ничего. Пришла другая баба еще древнее, Тробунька, заговоры шептала, кадила - ничего. Не помог ему и Куба Бондарь, которому уже под сто лет было, хотя овцы, коровы и лошади в его руках сразу выздоравливали.

Сошлись к нему бабы-соседки советы давать; сели у кровати.

- Эх, кум-куманек, ты уж скоро помрешь; помрешь! - говорит одна.

- Эх, зятек, не знаем, как и помочь тебе, - говорит другая.

- Никто тебе не поможет, милый, кроме одной смерти, - говорит третья.

- Эх, кум-куманек, надо бы о душе подумать.

- Только как бы поздно не было, зять.

- А кто знает? Не раз так бывало; может быть, и полегчает тебе маленько, как причастишься.

- Верно! Дело говоришь, кума! Не съездить ли тебе, кум, отъисповедоваться.

- Перед Божьей Матерью чудотворной в Людимере!

- Эх, мой милый, да она Людимерской и в служанки не годитсяи

- Поезжай, кум, поисповедайся!

- Поезжай, поезжай, куманек, да только не медли, пора уж.

- И дьявол тогда к тебе не приступится, а ведь он недалече будет.

- Дело говоришь, кума. Она всегда умный совет даст. Недалече, недалече!

- Вчера, когда я домой шла, мои милые, у меня черный кот под ногами прошмыгнул. Я так и обомлела.

- Дьявол любит котом обернуться.

- Эх, кум, видывали его и в собачьей шкуре.

- А больше всого он котом оборачиваться любит.

- Ему что? Что хочет, то и делает. Чорт и есть.

- Когда Шимек умирал, он волком обернулся. К самой избе подошел.

- Спаси, Господи!

- А как же узнали, что это не настоящий волк?

- Да уж узнали те, кто видел; говорят, у него из морды пламя выходило; дело-то было ночью.

- Спаси, Господи!..

- А Шимек не исповедовался?

- Не довезли ксендза. Лошади в снегу увязли.

- Вот видишь! Это уж не кто другой, а этот самый волк и сделал.

- Все так и говорили, что не кто другой, а он.

- Ох!.. Иисусе Сладчайший!..

- Дева Пречистая!..

- Кум, кум, поезжай исповедываться! Ты уж никуда не годишься! Того и гляди, помрешь!

- Того и гляди! Плох ты стал! И половины от тебя не осталос. Помрешь!

- Поезжай, поезжай, милый, теперь уж не выздороветь тебе.

- Ну, еще бы!

- Да, да...

И стали оне над ним так стонать, причитать, плакать, что Юзек Смась решился к Господу Богу в Людимер поехать.

Решили ехать на храмовой праздник, 8-го сентября, в самое Рождество пресвятые Богородицы.

Прошли дожди, которые весь этот месяц лили, не переставая; Юзеку сразу лучшо стало, в костях перестало ломить.

Встал он с постели, умылся, волосы маслом намазал, чистое белье надел, шляпу новую, кожух новый, сердак, портки, сапогя, как на свадьбу. Радовались бабы, которые убедили его и должны были с ним ехать; жены у лего не было, он был вдовый.

И удивились же бабы, когда к избе две телеги подъехали, и на первой телеге два музыканта со скрипками, как на свадьбу! И разинули же оне рты, когда Смась сунул два пистолета, да два ножа за пояс, в руки взял чупагу, через плечо ружье перекинул.

- Да что ты? Побойся Бога, кум! Что делаешь?..

- Чорта ты слопал, кум! Да ведь ты не на коз идешь!

- И не в Луптов на разбой, милый!

А Юзек Смась оперся на чупагу и говорит:

- Никогда я не ходил иначе ни к какому пану, ни к помещику, ни к управляющему, ни к сборщику, ни к купцу, или еще к кому! А ведь вы говорите, что Бог больше их всех! Если я к Нему по особому делу еду, так зачем же мне оскорблять Его: "Ты-де для меня меньше, чем помещик какой, хозяин, или купец, к которому я тоже с оружием ходил". Коли я Его не обижу, так и Он меня не обидит. Раз уж мы с Ним мириться должны, так я музыку беру, пусть знает, что мне не жаль, что я за мировую заплачу! И пусть знает, что, если Он хозяин в небе, так и я тут не кто-нибудь другой у себя, в Ольче. Коли Он мне громом грянет, так я ему на басу отвечу. Гей!..

И поехал. Впереди на одной телеге музыканты, а за ними на другой - он с бабами.

Смотрят люди, диву даются; проехали они новоторжския деревни, у Заскалья свернули, едут в Людимер. Рано выехали, в самый раз поспели.

Народу видимо-невидимо, праздник большой, крик, шум, давка, - кто на них ни взглянет, так и перекрестится!

Музыка впереди, за ней старый мужик, седой, пистолеты за поясом, ружейный ствол за спиной блестит, смотрит смело, как орел, хотя видно, что болен.

- А что это такое?! - спрашивают одни у других. - Кто это такой?

- Подгалянин какой-то, из тех, что в крылатках ходят, из Верхбуковины или из Костелиск, - говорят другие.

- Может быть, лесничий какой, издалека откуда-нибудь?

- Да ведь тут не один лесничий, а все без ружей.

Дивились люди, никак не могли догадаться.

Смась подъехал к костелу.

Вокруг него толпа. В костеле народа набилось много; ксендза слушали, даже стоя перед костелом, под липами.

Вдруг услыхал один молодой ксендз музыку (Смась не велел музыкантам переставать играть), выскочил на амвон, оттолкнул бабу, которую только-что отъисповедывал, посмотрел... да как крикнет!

Здорово крикнул; настоящий был ксендз.

- Кто вы такие?! - кричит ксендз. - Чего вы здесь хотите?!

Смась выходит вперед, бабы-кумушки за ним; он снимает шляпу и говорит:

- Не знаю я, как величать тебя: ксендз ли, отец, батюшка, или как, - не учен я этому и дел с вами не имел; у меня костел - Герлах, а колокольня - Ледовая Гора. Только меня бабы уговорили, - поисповедуйся, говорят, - ну, я и приехал исповедаться. Коли воля твоя, я готов.

Струхнули бабы-соседки; оне учили его по дороге, как грехи говорить, как исповедываться нужно и как с духовным лицом деликатно разговаривать, - а он тут по-своему, по-разбойничьи.

Ксендз тоже глаза вытаращил после такой речи, а люди так и ходят волной вокруг него.

- Ну так, как? - спрашивает Смась. Ксендз велел ему ружье оставить.

- Ты, во что бы то ни стало, это велишь? - говорит Смась. - А я думал, что мне сюда во всем наряде идти нужно; ну, пусть будет так, как ты говоришь.

Снял ружье, вынул пистолеты, отдал парню, который за ним стоял.

Ксендз велел людям разступиться.

- Стань на колени сюда, - говорит он Смасю.

Смась стал.

крал, только всем бедным из награбленного давал. Многих нищих я людьми сделал, так что они чуть потолки головой не попрошибали: вот как выростали, и никогда я в своей стороне не грабил, а всегда в других местах, в Венгрии. Бить я бил, да только никогда не начинал драки со слабыми. Раз одна шельма, малыш-малышом - он из солдат домой вернулся - ударил меня по лбу, так я его, - но у охотника ведь на то право есть. Никого я не оклеветал, никого я не выдавал, всегда был слову верен, украдем ли что-нибудь вместе и спрячем, на разбой ли идти с кем сговоримся, или еще что... Никогда я товарищей не обижал при дележе добычи, иногда из своей доли добавлял, когда человек беден был. Пить я пил, но от этого никому вреда не было, только шинкарь зарабатывал. Людей я убивал, но не без нужды: только, когда обязательно нужно было убить; иной начнет драться, а сам ведь ты знаешь, что разбойнику некогда возиться, когда он грабит. И уж не помню теперь, двух ли, трех ли так убил, давно это было. Позже уж мне не случалось. Вот всего и грехов на мне; мало, не много!

- И не то мне в голову втемяшилось, что ксендз говорил, хотя он хорошо говорил со мной, о пекле мне столько рассказывал, что прямо дух захватывало от удовольствия; - и не то, что он каяться меня заставил, эпитимию наложил, и здоровую! А то, что выздоровел я! А он, ксендз этот, уж говорил, уж говорил мне о пекле, как там черти в смоле души кипятят, как клещами их рвут, как по острым ножам их таскают, - а я стою и думаю: эх! меня в жизни уж на все лады перепробовали, так я чертей после смерти не очень то боюсь. Не знаю, бывают ли мужики крепче липтовцев, а ведь я, когда им в руки попался, так и от них вырвался. Горца, да еще охотника и вора, чертями не стращай; он везде таких чертей на свете видывал. Разразится метелица в горах, засыплет тебя, медведя повстречаешь, липтовцы или гайдуки на тебя насядут: разве это не черти?

И думал я: коли Ты поможешь, Господи, и я выздоровлю, так буду Твоим.

Так оно и случилось. Медвежье сало не помогло, бабьи чары, заговоры не помогли, а Он, Господь Бог, помог! И сказал я себе, как тот ксендз мне наказывал, что, мол, Господу Богу разбойничье ремесло противно. Коли Ты меня, Господи, исцелишь, я больше в Липтов не пойду. Не буду больше убивать, коли Тебе это не на радость и противно! Вот! Ты со мной добр, так и я с Тобой! Я всегда так: если на кого зол, так не приведи, Господи! Огонь у меня в руках тогда горит. А к кому я добр или с кем помирюсь. тогда я уж слово держу, как Он там наверху, за облаками.