Нa горных уступах.
Часть вторая.
Какой у Собка Яворчаря гонор был.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Нa горных уступах. Часть вторая. Какой у Собка Яворчаря гонор был. (старая орфография)

КАКОЙ У СОБКА ЯВОРЧАРЯ ГОНОР БЫЛ.

За выдачу Собка Яворчаря назначено было 20 дукатов награды. Но никогда бы его не поймали, если бы не погубил его гонор.

Целый день преследовали его гайдуки, он страшно устал. Убежал-таки от погони, но зато едва мог дышать. Завидел он огонек в какой-то избушке на Гаркловой горе, вошел туда.

В избушке он увидал бабу, мужика, троих детей - двух девок и парня-подростка; они вечеряли.

Поздоровался с ними, говорит:

- Бежал я сегодня по дорогам весь день и не ел ничего. Дали бы вы мне немного простокваши; сами вы, я вижу, едите; а то у меня все даже горит внутри. А потом я пролежал бы где-нибудь до утра.

Охотой ли оставил его хозяин на ночь или нет, неизвестно - Собек стоит, головой чуть в потолок не упирается; хозяин стал его просить сесть на скамью и есть простоквашу, сколько будет угодно.

Хотя у Собка не было никакого оружия, кроме чупаги, - его захватили врасплох, он не успел собраться, - мужик догадался, что это не простой бродяга. Одежда была на нем изношенная, испачканная, но видно было, что хорошая. Впрочем, кто бы он там ни был, мужику нечего было бояться: он знал, что ничего у него не отнимут, потому что нечего и отнимать было; мужик был бедный. Попотчевал он Собка простоквашей и указал ему полати, а больше не сказал ему ни слова.

- Сегодня пришел, завтра уйдет - только и знакомства будет.

А Собка так и подмывало, когда он сидел на скамье: он знал наверное, что стоит ему сказать свое имя, то будет так, словно бы в печке гром загремел. Ведь он ограбил четырнадцать еврейских шинков, он два раза убегал из Оразского замка, он прогнал под Градком от девок семь венгерских гусар, один с деревянной скамьей в руках; он вырвался из рук четырех гайдуков, из цепей и оков, разорвав их, как веревки. Он, наконец, прибил к дереву за бороду и пейсы еврея, у которого деньги были зарыты в земле и который не хотел сказать, где; а потом поджог его корчму. За все это и назначили награду за его выдачу. Он накрал столько лошадей и волов, искалечил столько людей, натворил столько разбойничьих подвигов и справедливо мог думать, что стоит ему только сказать свое имя, и будет так, словно бы в печке гром загремел.

Взглянет он на одну девку, на другую - так его и кольнет, как иглой. И не выдержал, наконец, хоть знал, что по всему краю, по всем городам и селам о нем только и говорили, попы о нем с амвонов кричали; не выдержал и сказал:

- Я Собек Яворчарь.

Такой у него, у бестии, гонор был.

И только сказал - не ошибся. Мужик не попал трубкой в рот, словно у него рука онемела. Баба ложку в миску уронила, у девок глаза остановились, а парнишка вскочил с места и бросился за двери, словно его кипятком обварили. Удрал.

Знал Собек, что делает. И страшно рад был. Гордо поглядел он по сторонам.

- Ты - Собек Яворчарь? - пробормотал через минуту мужик.

- Я!

Тут его уже не на полатях, а на постели пригласили спать, а сами решили уйти в черную избу, хотя ночь была, страшно холодная.

Человек он был не лукавый и сам предполагал благородство в людях. Он не сомневался, что мужик знает о награде за его выдачу, но с презрением отвергал мысль, что он может его выдать.

- Спасибо вам, - сказал он просто, уходя из черной избы.

- Не на чем, - ответил мужик, и Собек ушел в белую избу, лег и заснул.

А мужик мигом к войту, войт мигом за мужиками; собралась их толпа человек в двенадцать или больше, - окружать дом было незачем - в окнах везде были решетки. Вошли они все гурьбой в избу, где спал Собек Яворчарь. По разбойничьему обычаю он положил рядом с собой чупагу, но баба еще раньше потихоньку вытащила ее из-под его руки.

Увидев свет и людей, он схватился за чупагу - нет её. Вскочил с кровати. Но хитрая баба потихоньку по избе горох разсыпала. Поскользнулся он и упал.

Люди насели на него и связали.

Так взяли на Гаркловой горе, за Новым Торгом, Собка Яворчаря, при имени которого, - как говорили, - земля дрожит от страха всюду, где плывет Ваг, Орава, Попрад и Дунаец. Взяли его из за мужицкой и бабьей измены.

А славен он был всюду.

Когда его стали сажать на воз, чтобы везти к старосте в Новый Торг, он сказал мужику, который его выдал:

- Отчего ты не сказал мне, что ты беден, чтобы не делать такого свинства, как выдавать меня? Я бы дал тебе столько же и еще больше, если бы ты попросил.

А тебе, баба, за то, что ты мне гороху под ноги насыпала, стоит в глаза наплевать. Выдать... ну, по городам, по деревням об этом говорили, - у каждого на это право было; и я мог не хвастаться, кто я такой! Эх, чорт возьми! Если б не эти веревки! Я бы тебя, проклятая баба, только в руки взял и уж лучше, чем этих понятых, оттрепал бы чупагой! Но оставайтесь тут с Богом! Мстить я вам не буду; орел ястребу только тогда мстит, когда его у гнезда встретит. А вы моим детям ничего не сделали, да если б и хотели, так ничего бы сделать не могли: после меня ни в одном месте гнезда не осталось. Хотя моих гнезд будет по свету дюжины три, а то и больше. Да и тут, почитай, было бы одно или два, да только мне спать хотелось.

Хотелось ему шляпу набекрень надеть, двинул рукой, да только руки были связаны. Войт, понятые и все мужики дивились его удальству.

- Человече божий! Аль не знаешь, куда едешь? - говорит войт.

- Куда еду, знаю, но и то знаю, что диковинно ехать буду.

- Как?

- Кони меня будут тянуть, а бараны везти.

Но такой страх был всюду перед ним, что за это оскорбление его никто не ударил; напротив, мужики смотрели на него с уважением.

И, может быть, они отпустили бы его, но все присматривали друг за другом и разсчитывали на награду.

Надеялись, что каждому что-нибудь достанется. Гурьбой и на воз сели.

Бесились они, но бить его не смели; так и ехали - они его проклинали, а он их в песнях ругал. Не доезжая Нового Торга, они уже ничего ему не говорили, дивясь в душе его удальству и дару складывать песни. Он тоже перестал их ругать и пел, словно никого с ним не было.

- Эх, ты, Господи, Господи!.. - думали мужики. - Уж он, бедняга, сам себя под виселицей видит!..

И они отпустили бы его, - их он никогда ведь не обижал - если бы не надеялись хоть по два дуката получить за службу.

Мужика, который его выдал, они называли мысленно "сукиным сыном", а все-таки завидовали ему, что он получит двадцать дукатов, и жалели, что Господь не к ним привел Собка и что не им он признался, кто он такой.

Таковы люди!

Привезли его в Новый Торг, отдали властям; оттуда переслали его в Новый Сонч. Ну, а там Яворчаря, - много ли, мало ли, - засадили на 20 лет в тюрьму.

Как стали там одно к другому подводить: там украл, там убил, там корчму сжег, - стало одно за другим выплывать. Как стали ему читать, что и как, казалось, что и до вечера не кончат. Не мало всего было.

Ну, и засадили Собка на 20 лет в тюрьму. А люди еще говорили, что и это не плохо: могли бы засадить на двадцать два, а то и на двадцать три. Правда, в первый день, когда тебе скажут - двадцать лет или двадцать три, разница не большой кажется. Хоть и пятьдесят лет скажут! Только когда тебя на всю жизнь засадят, э, тогда уж плохо! Мужику часто под 80-лет бывает, а как скажут ему: "будешь сидеть двадцать лет!", - он, правда, почешет за ухом, ну, да все-таки еще туда-сюда! А уж пожизненная тюрьма - тут совсем беда!.. Пускай тебе и восемьдесят лет будет, а как скажут: на всю жизнь! - точно живого в гроб заколотят!

А Собку было только тридцат лет, - ну, он и думал: если и не удеру, и то не стариком из тюрьмы выйду!

Он не сомневался в себе.

Заперли его в Висницком замке.

Эх! Висница!

И хорошо это сказано: кого туда запрячут, будь тот толст, как медведь осенью, а скоро все ребра покажутся: одно, два, три, сколько ни есть. Не ошибешься в счете. Там тебе мать молока в миску не нальет, блинов с маслом не даст.

Но Собек не унывал. Висница не Оразский замок, а он и оттуда утек.

Он знал, что долетит живым, и это его спасло. Ведь надо знать: коли мужик веру в себя потеряет, перестанет надеяться, начнет умом раскидывать да прикидывать - он скорее себе шею свернет, чем тот, кто смело спрыгнет, ногу вывихнет. Нет крыльев лучше смелости - издавна старые люди так говорят. Так и Собек Яворчарь теперь думал. Когда его заперли в камере, он все пел о свободе.

Когда Собка заперли в тюрьму в Виснице, он сразу дал понять, кто он такой.

Приходит к нему раз какой-то старший надзиратель, - было это на пятый, а, может быть, на шестой день после того, как Собка посадили. Кричит он, что Собек тюрьмы не вымел, в порядок ее не привел, когда пришла его очередь.

Этот смотритель был такой высокий, что арестанты называли его колокольней. Там, где Собек до потолка доставал, он бы, наверное, крышу головой прошиб. Ругается, ругается, кричит. Собек слушаеть и ни гу-гу. Наконец, вдоволь наслушавшись крика, он, молча, как стоял, поднял ногу, замахнулся ею и бац смотрителя сапогом по морде. И не дрогнул даже, только нога у него поднялась выше головы, словно на пружинах. Такой уж он ловкий был.

Смотритель свалился, кровь у него носом пошла.

Заковали Собка в кандалы на три недели. Но он так и не заметал камеры и не приводил ее в порядок. Освободился от этого. Ну, и проходило кое-как время в тюрьме: несколько первых дней ушло на знакомство с товарищами и тюремными обычаями, другие ушли на думы о том, когда кандалы снимут, - они были страшно тяжелы и тесны. За все эти три недели он почти глаз не смыкал: кандалы спать не давали.

Потом он стал рассказывать своим товарищам разные истории из жизни разбойников и из своей жизни. Горцы, которые знали многия из этих историй, слушали его с тем наслаждением, с которым люди слушают знакомые, но поразительные и достойные удивления рассказы. Кивали головами, поддакивали разными: "Гей! гей!" - "Эх, эх!" Другие слушали, разинув рот, и слава горцев вообще, а Собка в частности росла в их душах со дня на день, с ночи на ночь. Собек всегда умел выставить себя в блеске геройских и необыкновенных поступков. С кем бы его ни сравнить, он никому не уступал, не уступал даже знаменитому Яносику.

Больше всего любил он говорит о своей силе и о том ужасе, который он вселял всюду, - о том, как перед ним преклонялись и как уважали его за ум, за высокое образование, за исключительные таланты.

Разсказывал он, например, как проводил зимы, всегда тяжелые для разбойников. Летом разбойник жил - не тужил, проспится где-нибудь в лесу, в овине, в овраге, на поляне, на мху, или на лужайке, - всюду тепло было. Зимой было плохо.

А потому многие разбойники предпочитали зимовать у горцев. Нa самом деле, они нанимались в батраки, но да хранит тебя Бог сделать что-нибудь наперекор такому батраку. Досталось бы тебе! Уж вот как! Он бы тебя отблагодарил так, что тебе новые коренные зубы пришлось бы растить.

Так и Собек Яворчарь отправился раз зимовать батраком к одному горцу из Витова.

Да это лентяй какой-то! - думал горец, присмотревшись к нему, - лежит все на печке, а работать - вот тебе и батрак... - ни-ни!

Горец был хоть и богат, а все-таки думал: Ну, уж коли ты ничего, так и я ничего! Лежи себе на здоровье!.. и ничего не давал ему, кроме овсяной похлебки.

- Слезешь с печи!..

Но Яворчарь ничего - лежит на печке, овсяную похлебку ест и с места не трогается.

Другого бы горец палкой избил и из дому прогнал, а этого что-то немного побаивался. Парень был под потолок. Так вся зима прошла.

Только пришла весна, Собек тронулся. В один прекрасный день - нет батрака.

Горец пахал на тройке волов паровое поле около Оравы.

Собек приходит к нему и говорит: "Хозяин! Что-то дело плохо идет у тебя! Выпряги бычков, пусти на траву попастись, - я за них попробую".

Только тогда горец догадался, кого кормил зимой овсяной похлебкой. Да было уж поздно.

Ушел батрак, что за трех быков пахал, в лес, к Ораве. Донь прошел, другой. Забыл про него горец.

Нет, пришли-таки летом, почти в полдень. Четверо их было. В миг забрали все, где что нашли. А самого горца, как бабы ни причитали над ним, поймали и облили ему голый живот горячим салом. И сказал ему Собек, уходя: - Овцы есть у тебя - зарежь! Закутайся шкурами, вылечишься! Это за твою похлебку!

У разбойников на все средство есть!

И больше ни горец не видал его, ни он горца. Не очень уж им хотелось встречаться.

Другую зиму, года два спустя, Собек иначе провел. Засел он в Закопаном, и с ним засела там его любовница, Зослянка.

Собек был мужик на все руки: книжку читал, точно это ему ничего не стоило, на свирели играл на диво. И в Закопаном люди его считали Бог весть чем. Костелы были далеко, так они все в воскресенье сходились к Собку. Изба была большая, - печь накрывали платками, вот и все! Собек облекался в длинную до пят рубашку Зослянки, брал книжку в руки и громко читал по мой над печкой, а люди вторили ему.

Бабы молились так, что по всей избе слышно было.

Песни пели, какие были в книжке, а, когда "служба" кончалась, ели и пили.

Там у Собка не пускали молиться никого, кто не приносил с собой водки, сала или мяса. Все знали об этом и несли, что у кого было - и шли. Когда наедались и напивались, начинали плясать.

Первым выходил всегда Собек со своей Зослянкой; а когда они уж вдоволь напляшутся, Собек сядет на скамью, берет свирелку, играет, а люди пляшут.

Не раз эта "служба" до вторника затягивалась у Собка. И не один хозяин приходил с такой обедни домой лысым. Собек не шутил: чуть кто хоть глазком подмигнет Зослянке, сейчас возьмет за чуб и - шварк! - в поле, а волосы в руке останутся. Бедняжка уж в избу не вернется драться, - пойдет тихонько домой, да макушку щупает. С Собком шутки были плохи! Но люди не сердились на него - в другое воскресенье опять все приходили.

Весной Собек отмерил Зоське полотна от сосны до сосны. Вот какая мера была!

И ушел в лес.

Так зимовал Собек Яворчарь.

Наконец, его расковали; и штука же вышла!

Подходит к нему молоденький офицер; арестанты как раз на дворе были. Кругом высокая стена. Офицер говорит Собку: - Яворчарь! Правда, что ты умеешь бегать по отвесной стене!

- Правда! Отчего ж не уметь!.. - отвечает Собек.

- Сколько шагов сделаешь?

- А вскочишь на эту стену?

- На эту? Нет, не вскочу.

- А взбежишь?

- Шагами? Взбегу.

Задумался офицер на минуту, молод он был, любопытен, говорит: - дашь слово, что не убежишь со стены?

Собек даже не заколебался: - дам, - говорит.

Масса людей около него стояла: поляки, русины, горцы - им бы показать себя, их бы удивить!.. - да и солдат много было вокруг.

- Честное слово? Знаешь, что такое честь? - спрашивает его офицер.

- Честь - значит честь! Знаю - говорит Собек. - Был я у отцов пиаров в Подоленце года два, по-латыни они меня учили. Я должен был косндзом стать, да там разное такое вышло, так что я здесь теперь... хотя я не мало обеден отслужил в Закопаном. Не убегу!

- Ну, так беги!

Разступились люди перед Собком, он разбежался, подпрыгнул на сажень вверх, потом еще раз, другой, - три шага сделал, у людей только в глазах мелькнуло, а он уже был на стене.

Онемели люди от изумления. А Собек стоял на стене и глядел на мир Божий.

У всех сердца бились в груди. В эту минуту сто мыслей пролетело в головах арестантов. Собек мог бежать. За стеной никто не караулил. Такого бегуна никто бы не догнал. Мог бежать, куда угодно, - в Венгрию, в горы, - куда угодно. Свобода была в его руках.

Собек стоял и смотрел на мир. Он был свободен.

Солнце ярко заходило на небе.

- Соскакивай! - крикнул снизу офицер.

Собек обернулся к нему, продолжая стоять на стеке.

- Слово! - кричал офицер, покраснев от волнения и страха: он сам словно выпустил его из тюрьмы.

- Знаю! - ответил Собек Яворчарь и соскочил вниз, в толпу арестантов.

А он стоял среди людей, словно ослепленный ярким солнцем, которое опускалось там, за стеной, за грань гор. Офицер, довольный и успокоенный, хлопал его рукой по плечу и говорил: "Молодец парень! Молодец!" Люди кричали от удивления перед удивительным примером ловкости, а, главное, перед тем, что Собек соскочил обратно на тюремный двор; сам он ничего не слышал. Услышал только слова:

- Давно сидит?

- Месяц.

- На долго засадили?

- На двадцать лет!

- И не сбежал?!

Собек оглянулся на того, кто говорил. Маленький, хилый мужичок, одетый в накидку - так, как носят около Гдова, - смотрел на него бледными глазами с выражением страшно презрительного удивления. Смотрел на него, как на человека, глупости которого надо удивляться и которого, благодаря этой глупости, нельзя не презирать. Собек Яворчарь засмотрелся в глаза хилого мужичка из-под Гдова.

Его окружили горцы, которые сидели в Виснице.

- Собек! Ну, и мужик ты!

- До тебя и Горному Косле, покойному, далеко!

- Да и всем, небось!

- Сам его благородие рот разинул на минуту.

- Может быть, сколько-нибудь годов простят за такую штуку!

- Никто тут еще ничего такого не видывал!

- Хе! да и не увидят!

- Есть ли где-нибудь такие люди, как у нас? А?

- Эй! Куда всем до нас, что из-под гор!..

- Ну! разве у нас есть другой такой Собек.

Они окружили Собка; их было пять или шесть, воров и разбойников. Они гордились Собком.

- Эх! хорошая шайка!

- Я думал, что лучше, чем у нас, в Костелисках, парней не найти!

- Вот ведь и в других местах водятся. И Яносик был не из Костелиск, а откуда-то со Спижа.

- Вы! Костеличане! А Матся у нас в Закопаном?!

- А Новобильский Валек?

- И!.. В Костелисках...

Ночь была темная, все спали. Хоть глаза выколи, - на небе черные тучи, нигде огня не видно. Дождь так и гудит, ливень страшный. Темно в камере. Собек видит всюду глаза, которые смотрят на него, глаза хилого мужичка из-под Гдова. Они преследуют его всюду, куда бы он ни обернулся, смотрят на него - пристальные, выразительные, упорные.

Собку стыдно перед ними; а теперь даже страшно.

Мужик сидит в другом крыле, в другом конце здания; должно быть, спит теперь на соломе... глаза у него закрыты... а эти - тут, сквозь стены смотрят в душу Собка.

Корчится душа и извивается под их взглядами, хочет укрыться и не может бежать.

Возстало тело - бешеное, злое, растравленное, охваченное отчаянием - против души.

- Что ты со мной сделала? - стонет оно. - Что ты со мной сделала?!

Ноздри, ноздри, которые потянули уже вольный воздух; глаза, которые уже выглянули за стену, в мир, у них словно зубы оказались, и они грызли и рвали Собкову душу. Два бледных, выразителышх, упорных зрачка мужика из-под Гдова уходили в нее все глубже и глубже.

Он был там, на стене!.. Один прыжок!.. Ветер бы его не догнал!.. Теперь он был бы уже у венгерской границы.

Там, там, где-нибудь в лесу, под Посредним Верхом, как притаившияся рыси, сидят его товарищи, братья. Там сидят они у костра и поют вполголоса грозный напев чернодунайского разбойничьяго марша. Поют вполголоса песню, о которой никто не знает, когда и кто сочинил ее, песню, от которой качаются ели и спящие орлы срываются с ветвей и шумят крыльями в темноте, ослепленные, гневные и испуганные. Там поют его братья, и только на кобзе некому играть, так как он, Собек Яворчарь, сидит в Виснице. В Виснице - он, о ком мужики говорили: кого уж кого, а Собка Яворчаря не скоро поймают, - легче дикую козу за рога рукой схватить!.. Он, о ком девки сложили такую песенку:

Он, о ком девки любили петь:

В глаза ему хлынули вдруг горы, как град весною, что вырвется из-за скал. Тут луга зеленеют, там вода в озере играет, там овцы блеют, белея вдали, позванивая колокольчиками; все звенит, поет, гудит на полянах. Там девки поют, там горцы... вот вышла какая-то из-за скалы: э-э-э-эх!.. там кто-то отвечает ей из-за горы: гоп! гоп!.. Там на кобзах, на гуслях, на вербовых свирелках итрают, на длинных, далеко звучащих рожках играют горцы, пастухи, погонщики! Тут в шалаше огонь горит: парень пляшет, семенит ногами, искры под крышу летят... Притопнул, запел!

Ногой в землю вбился, в глину, а какая-нибудь девка поет у стены из угла:

Только искры в крышу бьют, а гусли бренчат, словно в них черт ощенился!

Там осенью бабы лен на гумне выколачивают, поют длинные любовные песни. Зимой поют за ткацким станком. Старые горцы трубки курят, рассказы рассказывают, заговаривают шипящия в огне чистилищные души. Волки воют под лесом, собаки им отвечают под избами... Вдруг ночью шум, лай, отон, отчаянный визг, отчаянные крики и зов: это волки подкрались, разорвали собаку и теперь крадутся к овину. И бегут люди, кто с чем может - кто с горящей головней, кто с железными вилами, кто с чупагой, кто с ружьем, кто с цепом, - кто с чем может, на помощь соседу. Битва! За ними бросаются собаки, что посмелее, огромные липтовские псы, вровень волкам, - гремят цепы, мелькают чупаги; бабы показались в дверях, в окнах, кто с головней, кто с насмоленным поленом, кто с фонарем в руках; тут мужик пронзил волка вилами, подбросил вверх и грохнул оземь, там волк подскочил мужику к горлу, а пес вскочил ему на спину, впился в шею, рвет куски мяса. Разметанный, стоптанный снег, убитые волки, искусанные собаки, искалеченные люди - тихая звездная ночь над горами, только вдали слышится вой, а через несколько минут в избах ояять стучат ткацкие станки и слышатся песни.

Рвется, рвется сердце у Собка Яворчаря.

Он был свободен, мог быть свободен! Один прыжок!.. и он был бы свободен... и казалось Собку Яворчарю, что у него хватило бы сил прыгнуть от Висницы прямо к пограничным Карпатам, от Татр за Липтовския горы!.. И казалось ему, что он поплыл бы, промчался бы в воздухе, словно радуга в небе... Он бы...

- Как орел я здесь! Заперли вы меня! - шептал он. - А я мог уйти! А я мог бежать!

- Мог!.. Мог!..

Отчаяние, бешеное, дикое, сумасшедшее отчаяние согнуло в дугу спину Собка, согнуло его плечи, сжало его пальцы, и решетка поддалась. Он уперся, рванул - выломал ее из окна. И тогда ослабел на минуту. Ему казалось, что сквозь окно без решетки летят к нему в камеру все Татры и все облака на небе...

Собек взглянул вниз. Высота была в два этажа, внизу мощеный каменный двор. Ему казалось, что камни ожили под его окном - ждут живые, спокойные. Он вздрогнул.

И странно! - все: горы, товарищи, родная сторона - стали уходить от него куда-то назад, в ночной мрак, пятиться, мельчать в глазах... Испугался он... Страшно испугался...

Тогда вдруг загорелись бледные презрительно удивленные глаза хилого мужика из-под Гдова, загорелись прямо в лицо Собку Яворчарю. Эх!.. Он мотнул головой, свесился на руке, высунул ноги, прыгнул - и убился.

Такой у него гонор был.