Нa горных уступах.
Часть вторая.
О Вальке уроде.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Нa горных уступах. Часть вторая. О Вальке уроде. (старая орфография)

О ВАЛЬКЕ УРОДЕ.

Валек был урод. Голова у него была огромная, как боченок. На ней были редкие желтые волосы, торчащие, как щетина. Целые полянки были у него на голове; волосы местами росли, местами нет.

Все, что гуляло у него в волосах, могло греться на солнце, сколько душе угодно, тем более, что Валек никогда не носил шапки. Может быть, у него никогда её и не было.

Большое, разбухшее, бледное, как у утопленника, лицо; вытаращенные, бледно-голубые, как у сонной рыбы, глаза; обвисшия, красно-желтые, толстые губы, из которых всегда текли слюни. Ноздри словно сраслись. Под горлом зоб, даже не один, а целых два. Один на другом, как голуби весною.

Все тело искривлено, изломано, сгорблено, - ничего прямого не было у Валька, разве палка, на которую он опирался. Красив был, нечего сказать! Урод-уродом; вдобавок он заикался, говорил с трудом. Когда ему было семь лет, родители смекнули, какой из него выйдет работник, и прогнали его из дому. Он вернулся. Они его избили. Он ушел и опять вернулся. Опять его избили. Снова ушел он и опять вернулся. Эх, уж и избили его так, что он омертвел весь. Живого места на нем не оставили. Всего исполосовали лозами. Сначала его бил один отец, потом мать с отцом, а в третий раз и родители, и оба брата, и сестра. Били, били, и он уж не вернулся. Полдня пролежал за садом, полдня в сосновой роще, потом ушел совсем.

Ходил, ходил, пока не выходил, наконец, того, что ему дали пасти гусей. Пас он в разных деревнях; чуть что случалось, его били и прогоняли.

И опять он ходил, пока снова не находил кого-нибудь, кто ему давал пасти гусей. Он был не совсем никудышный - из уродов самый сметливый.

Так прожил он десять лет, и стало ему семнадцать.

Летом он пас гусей, одетый в мешок, зимой милостыню просил; и летом и зимой ходил в холщевых портах, а наесться ему еще не случалось ни разу. Вечно голодал он, такая уж была его судьба.

Думал он разные думы. Думал: - И отчего это я такой? Что я сделал и чем я виноват, что я такой?

Должно быть, он хорошо знал, какой он...

Раз - он тогда служил у Слодычков в Острише - увидел он, как молодой Слодычек, Ендрусь, красавец-парень, долго смотрелся в зеркало. Взял он потом зеркало с окна, когда Ендрусь ушел в поле, и стал разсматривать себя.

- Урод я! - подумал он и вздохнул.

Там была девушка, сестра Ендруся, Агнися, тоже красивая. Она пасла коров, он гусей. Ей было лет четырнадцать.

Пастухи, что коров пасли, пекли раз картошку в золе. Валек подошел, авось бросят ему хоть одну; хозяйка ему ничего не давала с собой в поле; хорошо еще, когда не приходилось выгонять гусей рано утром натощак. Он подошел к пастухам; их было несколько человек - девки и парни; присел и стал смотреть. То на картофелины смотрит, что в золе пеклись, то на Агнисю, которая ворочала их кнутом в углях. Те едят, а он смотрит и слюни глотает. Подойти близко не смеет, сидит поодаль от других.

Наконец, Агнися протянула к нему руку с картошкой и говорит: "На!" Он наклонялся к ней, да ближе, чем надо было, притом как-то дохнул на Агнисю. Хотел ли он дунуть на картошку, - она горяча была, - или что... Только Агнися бросила картошку и попятилась назад.

- Что такое? - простонал он.

- Да ведь изо рта у тебя воняет, не приведи Бог!

Не поднял он картошки, отошел. Вскоре пастухи собрались с коровами, а он остался. Когда они ушли, он подошел к пепелищу, поискал, но ничего не нашел, кроме тоя картошки, которую бросила Агнися. Поднял ее. Вдруг, смотрит: собака идет. Что он задумал, Бог весть; зовет собаку. протянул руку с картошкой и кричит: "Возьми! возьми!" Собака остановилась. Манит он собаку картошкой, подманил к себе. Делает вид, что дает ей картошку, а сам наклонился к ней и дохнул ей прямо в ноздри. Собака чихнула, мотнула головой и смотрит на него одним глазом.

- Э! должно быть, здорово воняет! - подумал Валек и задумался.

собаки от него чихают.

Больше он ни к кому близко не наклонялся.

Вдруг с ним стало твориться что-то неладное; точно он гнить стал. Какая-то вода у него стала течь из ушей, из носу, даже из глаз, на голове нарывы повыскакивали, появились болячки. - Валек на полянах стоги сена разставил, - смеялись дети. По всему телу пошли нарывы, стали лопаться, так что он был весь мокрый от гноя.

Приходит раз утром хозяйка и говорит ему (голос у нея был резкий, как свист кнута, часто это на Подгальи у баб бывает): - Собирайся, больше гусей не будешь пасти.

- Нет?

- Что я тебе два раза говорить буду?! - свистнула она у него над ухоме голосом, как кнутом.

Валек хорошо знал, что переспрашивать нечего: по голове бить будут, в брюхо ногами лягать, в спину накладут! Ушел. Идет и думает. - Уж, конечно, не из-за чего другого выгнали, а из-за этих ран. Эх! вот, должно быть, воняет, страсть! - сам он мало слышал сросшимся носом.

Вышел он на берег ручья, высокий, гористый; в ручье, внизу, острые кални торчат один на другом. Поглядел он вокруг. День был майский, светлый. В поле работали люди, возились, пели. Весело было.

Неподалеку была часовенка; Господь Иисус Христос в ней сидел, полуобнаженный, в терновом венце, окровавленный, и опирался подбородком на руки.

Проходит Валек мимо, видит Господа.

Его никто не учил молитвам, но кое-что он знал о Боге. Знал и слышал, что люди молитвы говорят, молятся, не раз слышал он, что они о Боге говорили. Знал, что Он есть, знал немного, какой Он. Он людей создал, Его нужно просить и благодарить, Его нужно славить, Ему можно жаловаться, рассказать и то и другое, особенно горе: Он утешит.

Остановился Валек-урод перед Господом Богом, смотрит на него и говорит:

- Отчего так?

И показалось ему, что Господь кивнул ему головой в венце и тоже говорит:

- Отчего так?

Видит Валек, что Он тоже полуголый, окровавленный, в терниях на голове; не знает только, о ком Господь Бог думает. И спросил он Господа.

- Ты, или я?

Господь Бог ни слова, только опять показалось Валеку, будто он кивнул головой в венце.

- Мы, видно, с тобой не сговоримся, - подумал Валек и пошел.

Остановился над ручьем, между кустами, и смотрит. Весело в поле. Все полно движения, песен. Идут около него, мимо кустов, парень и девка. У него шляпа на бекрень, у нея платок на шею свалился.

- Валек, когда придешь? - спросила девка.

- Нет, сегодня приходи, терпеть невмоготу.

- Отчего так? - спрашивает парень и шельмовски смеется.

- Ну! - кричит девка и показывает с стыдливой и вызываюшей усмешкой зубы, белые, как у куницы. Видно, что у нея так, нечаянно, вырвалось из груди то, что она сказала.

Парень обнял ее рукой и слегка прижал к себе; она прильнула к нему, а шаги её стали медленнее и тяжелее, словно кто нибудь подломил ей ноги в коленях.

Прошли они.

Парня случайно тоже звали Валек, так же, как и Валька-урода.

А Валек-урод сидел, прижавшись в кустах, как дикий зверь, весь в нарывах, болячках, весь липкий и мокрый. Хотел он выйти в поле, без всякой цели, но удержался. Зеленые поля и люди на них наводили на него робость.

- Эх, если б их не было! - подумал он. - Недурно бы ты там выглядел! - словно кто-то шептал ему.

Он чувствовал, что осквернит собою людям поля и что, пожалуй, даже полям он будет противен... Кто знает, может быть, он и земле противен, когда ступает по ней...

Влез он на небольшую скалу у потока, сел, свесил ноги, смотрит в воду.

- К людям мне ходить не надо, - думает он, - урод я... С Господом Богом сговориться я не мог. И чем Он мне может помочь? Ведь Он такой же бедняга, как и я. Даже мешка у него нет, а кровь по нему льется, как у меня из болячек. Нечего и просить такого, у которого даже и мешка нет. Коли Сын так одет, так и у Отца не многим больше. Ну, так живи себе, Боже, как можешь, живи! Эх, а ты, вода? Не поможешь ли ты мне как-нибудь в моей беде? Есть мне хочется, мешок мой изодрался, валится с меня, портки тоже еле держатся, все у меня болит, зудит, все тело как в огне, гниет, блохи по мне ползают, живьем съесть хотят... Теперь, когда я таким стал, гусей мне не дадут пасти... Эх, вода, вода, помоги ты мне в этой беде... эх, вода светлая, вода...

И вдруг ненароком соскользнул со скалы и бултых в воду с берега...

Открыл глаза, думает: небо!?

Потолок над ним чистый, с балками, святые намалеваны у стен, он лежит на мягкой соломе, на земле, а над ним чьи-то глаза склонидись.

- Ангел... - думает он.

Глаза светлые, как вода в ручье, большие, ясные.

- Терезя! - слышит он женский голос.

- Терезей ангела звать... - думает он.

- Терезя, очнулся?

Хотелось ему посмотреть, какая это ангельская мама и какой это колокольчик звенит. Попробовал двинут головой - нельзя.

- Ага! - вспоминает он, - я в воду упал, разбился...

Увидел над собой еще другие светлые глаза, только на сморщенном лще.

- Мама ангельская! - думает он. И спросила его ангельская мама:

- Мальчик, ну-ка? жив?

Хотел он ответить... не смог! Только захрипел, застонал.

- Ничего с ним не поделать! - услышал он третий голос, низкий, из угла, увидел клубы дыма; потом на пол упала слюна, которую кто-то выплюнул сквозь зубы.

- Отец ангельский. - подумал он. - Трубку курит.

- Стасек, а что если мы Яська позовем, он ему поможет? - слышит он беззвучный голос. - Он ведь искусный лекарь.

- Упал со скалы, - отозвался низкий голос, - такого и он не вылечить. Тут смерти не миновать {По поверьям карпатских горцев, кто упадет со скалы, с дерева, кого придавит падающее дерево, или кто на смерть ранит себя топором при рубке дерева, того лечить не надо. Смерть здесь неминуема. Это её "привиллегия".}.

Тихо стало в избе; страх сжал Валькову грудь. Он услышал про смерть. Хотел кричать, звать - спасите меня! не давайте меня! - но крик застрял у него в горле, он только захрипел.

не дохнуть, не дохнуть, не дохнуть...

Затем он услышал медленные, тяжелые шаги на полу, и над ним закачался клуб дыма, упала слюна, которую выплюнули сквозь зубы; через некоторое время послышался низкий голос.

- Он сейчас умрет. Дайте ему поесть на дорогу.

Валек повернул глаза туда, откуда раздался голос, но не мог повернуть головы и ничего не увидел. Светлые глаза исчезли. Ему хотелось удержать их... Вскоре он увидел их опять с другой стороны, увидел и лицо и всю фигуру.

- И, да ведь это девка, а не ангел, - подумал он и у него помутилось в голове. Он видел все, но ничего не помещалось у него в голове; он знал только, что он не на небе и что вокруг него люди...

Он напряг зрение : старая женщина видна была яснее. Она стояла перед ним на коленях, на соломе, и держала у его губ ложку с горячей, дымящейся капустой.

- Поешь на дорогу! - сказала она.

- Поешь на дорогу! - отозвался низкий голос.

Святые светились у стен, потолок был весь белый, балки блестели посередине.

- Умирает, - услышал он беззвучный голос.

- Тут смерти не миновать! - послышалось откуда-то издалека...

- Умер... - зазвенело над ним...