Фабиола.
Глава X

X

Когда Себастьян, выпроводив Фульвия, возвратился в дом Агнии, оценка серебра и драгоценностей была закончена. Такие пожертвования были в то время нередки. Продажа драгоценностей какой-либо фамилии, раздача денег бедным и оставшееся неизвестным даже христианам имя человека, пожертвовавшего своим состоянием - все это производило глубокое впечатление на многих язычников и новообращенных. Многие, увлеченные добрым примером, с радостью жертвовали частью состояния и раздавали его бедным. Таким-то образом в христианской общине бедные не были в нужде, больные были окружены заботой и поддержкой.

Когда все было готово, появился Дионисий - священник, главный учредитель больницы в доме Агнии и искусный врач, которому по распоряжению епископа были поручены все больные. Дионисий сел в приготовленное для него высокое кресло и обратился к собранию со следующими словами:

- Возлюбленные братья! Господь Бог в Своей благости тронул сердце одного христианина, который отдает свои богатства нуждающимся. Кто он, я не знаю, и не стараюсь узнать его имени. Для нас довольно того, что один из нас последовал словам Христа, который сказал: "Возлюби ближнего, как самого себя; раздай имущество бедным и иди за Мной". Примите же, братья мои, эти деньги, как дар Божий, ибо они предлагаются вам во имя Его, и помолитесь за того, кто отдал их вам.

Пока Дионисий говорил, Панкратий не знал куда деваться от смущения и от радости. Он спрятался за Себастьяна, который, хотя все понимал, но ни одним взглядом не показал, что заметил смущение Панкратия. Когда же все присутствующие стали на колени и начали вслух молить Бога спасти, сохранить и удостоить вечной жизни подателя этой милости, Панкратий не мог удержаться и заплакал. Так как многие бедняки тоже плакали, то слез его никто не заметил.

Когда деньги были розданы, а их оказалось больше, нежели предполагали вначале, бедняки -:ели за обильный стол. Богатые угощали их сами. Священники благословили пищу и прочли по окончании трапезы благодарственную молитву.

После этого все стали расходиться. Цецилия подошла к больному старику и понесла его мешок, в котором лежали полученные им деньги, а он в свою очередь, повел ее. Дорогою она потихоньку засунула в его мешок деньги, полученные на свою долю, весело простилась с ним и добралась одна до дома Агнии. Старик принялся считать свое богатство и очень удивился, найдя в мешке двойную сумму. Ему показалось, что раздававшие милостыню ошиблись. Он пошел к священнику и отнес ему лишние деньги, но священник не принял их, говоря, что ошибиться они не могли. Старик помолился за того, кто отдал ему свою часть, и возвратился в свою бедную комнату. В продолжение многих месяцев он мог благодаря этим подаяниям, жить спокойно, не голодно, почти в довольстве. Довольство для него, как и для всех бедных, заключалось в том, чтобы не голодать и быть в состоянии обзавестись простой, но теплой одеждой.

Октябрь в Италии - один из самых лучших месяцев. Солнце блестит еще ярче, но уже не палит, а только греет. Оно освещает горы, плавные линии которых вырисовываются на небе, и играет на белом и розовом мраморе зданий. Оно румянит широкие листья деревьев и одевает их в золото и пурпур. Яркие краски теплого осеннего солнца ложатся на здания, на землю, на богатую растительность юга и придают пейзажу невыразимую прелесть. Тепло, воздух, напоенный благоуханием цветов, роскошь созревших плодов, янтарные грозди виноградников радуют взор даже тех, кто не умеет любоваться и наслаждаться природой.

В Италии в октябре, как и теперь, оканчивался сбор винограда, и жители городов спешили на свои виллы подышать свежим воздухом и полюбоваться садами во всей их пышной красоте.

Виллы патрициев, особенно те, которые были построены на скате Сабинских гор или на берегах моря, украшались заботливыми руками рабов, ожидавших прибытия своих господ. Плиний называл эти виллы прекрасными глазами Италии, так изящна была их архитектура и так изысканно и роскошно было их внутреннее убранство. Их портики украшали те скульптуры, которыми мы любуемся теперь в музеях; стены зал были расписаны фресками. Их краски еще и теперь, по прошествии тысячи лет, остаются яркими и свежими, а грациозные позы пляшущих фигур приводят до сих пор в изумление.

На одну из таких вилл отправилась и Фабиола. Вилла, принадлежавшая ей, была построена на скате холма, возвышающегося над заливом Каэты. Подобно ее дому в Риме, вилла была убрана роскошно и со вкусом; с террасы можно было любоваться лазурным морем; оно вклинивалось между гор и образовывало пленительный вечно спокойный залив, серебристо-голубая поверхность которого блистала на солнце, как хрусталь. Вдали, в голубом тумане моря, когда поднимался ветер, пролетали быстро, как ласточки, серебряные паруса лодок.

Вечером слышались с залива заразительный смех, веселый говор и тихо льющаяся, прекрасная, как сама Италия, песня лодочника...

С террасы к морю бежала прямая, как стрела, галерея. Она утопала во вьющейся по ней зелени, в цветах, висевших со всех веток разноцветными букетами до самой земли. Из галереи дверь выходила на зеленый луг, по которому извивался прозрачный холодный ручей, выбегавший из-под камней холма. Ему преграждал путь бассейн из белого мрамора, с нежными розовыми прожилками. Ручей вливался в него, потом, журча, нес свои воды в море. Два широколиственных платана, окруженные клумбами из чудесных цветов, простирали на луг длинные тени и сохраняли свежесть его зелени.

Фабий, любивший город, общество и пиры, почти никогда не жил на вилле и останавливался в ней только проездом, ненадолго; но Фабиола проводила в Каэте всю осень. Тут находилась большая библиотека, и Фабиола всякий год умножала число рукописей, привозя с собой из Рима все вновь появившиеся сочинения. Утром она обыкновенно оставалась одна и читала, но в этом году изменила своей привычке и проводила все утро в обществе Сиры. Фабиола удивилась, когда Агния сказала ей, что Сира отказывается от свободы, не желая покидать ее. Напрасно Фабиола старалась угадать причину поступка Сиры; иногда ей казалось, что Сира сделала это из глупости; но это предположение не могло удовлетворить ее, потому что Сира была очень умна. Фабиоле случалось слышать о невольниках и невольницах, привязанных к своим господам, но она считала их исключением и сознавала, что Сира не имела особых причин полюбить ее так сильно, чтоб отказаться от свободы.

Фабиола стала внимательно следить за Сирой, но не заметила в ней ничего особенного. Сира так же старательно исполняла свои обязанности, как и прежде, и вела себя с тем же достоинством. Постепенно в сознание Фабиолы стало проникать, что можно любить и невольницу, и что эта невольница - человек, и даже хороший человек. Фабиола стала верить и в привязанность рабыни, потому что Сира была постоянно внимательна к ней, даже нежна в тех пределах, которые допускали тогдашние отношения рабыни к госпоже. Все чаще и чаще Фабиола разговаривала с Сирой и заметила, что она получила не совсем обычное для рабыни образование. Она читала по-гречески, была знакома с лучшими сочинениями ученых, поэтов, правильно, даже изящно, писала как по-латыни, так и по-гречески.

Фабиола приказала Евфросинии дать Сире отдельную комнату и вскоре, освободив ее от обязанностей горничной, приблизила к себе в качестве секретаря и чтицы. Сира не кичилась этим, но осталась столь же скромной и доброй, как и прежде, особенно в отношении рабынь, своих прежних подруг, хотя они не заслуживали такого внимания, потому что завидовали ей и не желали ей ничего, кроме зла.

Когда Сира читала Фабиоле серьезные книги, между ними нередко завязывались и споры. Фабиола приходила в недоумение, когда Сира высказывала ей такие мысли, которых Фабиола отроду не слыхала и которые часто поражали ее новизной, а иногда и заключавшейся в них истиной.

Однажды Фабиола приказала Сире читать ей вслух вновь полученную из Рима книгу. Сира открыла ее, прочла несколько строк и опять закрыла. - Извини меня, - сказала она Фабиоле, - но мне бы не хотелось читать эту книгу. Писавший ее насмехается над всем, что должно быть дорого и свято для человека. Есть вещи, над которыми смеяться нельзя, которые должно чтить, пред которыми должно преклоняться.

- Ну что же, ты преклоняйся сколько хочешь, никто тебе не помешает, - сказала, смеясь, Фабиола, - всякий рассуждает по-своему.

- Конечно, это так, но есть вещи, которые все обязаны чтить, и о них не может быть различных мнений.

- Какие же это вещи?

- Уважение к добродетели и самоотвержению, отказ от порока и всякого зла, исполнение долга.

- Долга! Да, по правде сказать, я не знаю, где долг. По-моему, надо жить весело, пока живется, - все остальное пустяки и вздор.

этим - преступление!

- "Бог", сказала ты, - но я Его не знаю. Я знаю богов и богинь, их много, им поклоняются в наших храмах невежды. Неужели ты думаешь, что я так глупа, что верю в существование Юпитера - громовержца или Минервы, богини мудрости, которая выскочила из головы Юпитера, своего отца, одетая в латы, или в Венеру, родившуюся из пены волн морских и удивившую весь свет своими похождениями?

- Я тоже не верю в этих богов и чувствую к ним и их приключениям невыразимое отвращение. Я говорю тебе о Боге, создавшем мир видимый и невидимый, тебя, и меня, и всех людей. Он был и будет. Понять Его нельзя, но почувствовать можно. Он источник всех благ и всякой жизни.

Сира говорила с глубоким убеждением. Фабиола не понимала ее, но слушала внимательно, все более и более удивляясь. Просветлевшее лицо Сиры произвело нанес впечатление.

- Все, что ты говоришь, прекрасно, но ведь это мечты, - сказала Фабиола, - ну кто, скажи мне, может любить другого, как самого себя? Положим, что можно любить дочь, отца, свое дитя, но не до такой же степени. Мой отец любит и балует меня, но едва ли он любит меня так, как самого себя! Да и требовать этого невозможно; но любить чужого, как самого себя... полно, это бредни!

- И однако, были люди, которые доказали это и своей жизнью, и своей смертью, - сказала Сира.

- Кто они? Где они? - спросила Фабиола, - я их не знаю и никогда не слыхала о них.

- Ты о многом не слыхала, добрая госпожа моя, но это еще не доказательство.

- Так расскажи мне, - сказала Фабиола, - расскажи мне все, что ты видела, все, что ты знаешь.

- Сразу все не расскажешь, - сказала Сира, - да и время еще не настало... ты всему не поверишь... решишь, что я тебя обманываю.

- О, нет, я этого никогда не подумаю. Я знаю, что ты никогда не лжешь. Ну, говори же скорее!

- Избавь меня! На этот раз довольно, притом в твоем голосе, в твоем нетерпении я вижу больше любопытства, чем серьезного желания узнать и понять то, о чем ты не слыхала до сих пор. Для тебя это развлечение, а для меня... Для меня эти истины - святыни!

ее слова всем своим существом, а не просто удовлетворить любопытство.

К этому времени отношения между Сирой и Фабиолой приняли совершенно иной характер, чем в начале нашего повествования. Если раньше гордая Фабиола считала Сиру за животное, то теперь она изменилась до того, что сделалась, сама того не замечая, внимательной ученицей своей невольницы. День за днем все большее и большее влияние приобретала Сира над умом и сердцем Фабиолы.

Постепенно эти две женщины, - одна богатая патрицианка, другая - бедная рабыня, обе умные, обе красавицы, обе образованные, одна язычница, другая христианка, полюбили друг друга. Фабиола незаметно для себя усвоила многие понятия Сиры. Уединение, в котором они жили, этому способствовало; они проводили вместе все утро и постоянно беседовали. Много слушала Фабиола, много говорила Сира.

Однажды они, по обыкновению, вдвоем удалились в покои Фабиолы. Фабиола полулежала на богатом ложе, напоминающем по форме нынешние кушетки, а Сира сидела у ее ног.

- Да, - сказала Фабиола, - ты открываешь мне каждый день целый мир новых понятий. Скажи мне, правильно ли я поняла твои вчерашние слова? Ты говорила, что есть всесильный, благой и бессмертный Бог, который создал нас и находится между нами и с нами, когда мы собираемся во имя Его. Ты говорила, что Он видит и знает самые сокровенные наши помыслы, что Он прощает тех, которые раскаиваются в дурных помыслах и делах, и что Его милосердие так же бесконечно, как и Сам Он; что перед Ним мы все равны и что Он для всех нас Отец, что мы все - Его дети. Я помню, что ты сказала мне почти то же самое в тот день, когда... когда ты... Ах, прости меня, милая Сира, прости мне мою жестокость ! Как я могла поступить с тобою так безжалостно! Можешь ли ты простить мне?

- Не вспоминай об этом, прошу тебя, - сказала Сира. - Я счастлива, если порыв твоего гнева был первой причиной нашего сближения. Видно, милосердному Богу угодно было привести тебя к Нему, и Он избрал меня недостойным орудием твоего первого к Нему приближения и спасения.

- Но твой Бог так велик, так милосерден, так благ, что я не знаю, как мне поклониться Ему и каких жертв Он требует.

- Лучшая жертва Ему - сокрушенный дух и смиренное сердце, - сказала Сира.

- Но у вас, верно, есть книга, которая учит вашему закону и говорит о Твоем Боге. Есть такая книга ? Я бы хотела прочесть ее.

Фабиола не договорила. Она встала и, дрожа от волнения, вышла из комнаты. Мысль о том, что Сира является христианкой, поразила ее. Она слышала, что христиане поклоняются Богу и Его Сыну; но с другой стороны, ей так много рассказывали ужасов, она наслышалась таких страшных обвинений, и так привыкла презирать христиан, о которых не имела ни малейшего понятия, что была буквально уничтожена в первую минуту своего открытия. Как ? Умная, добрая, чистая девушка, пленявшая ее своими добродетелями и высокими чувствами, была христианкой !... Стало быть, христиане не те, что о них говорили и думали; стало быть, это люди добрые и чистые, а если они сделались такими потому, что они христиане, то...

Но здесь ум Фабиолы отступал. Ей, патрицианке, гордой римской гражданке, беседовать с рабыней-христианкой, учиться у нее, подчиняться ей, поверить... Нет, это невозможно! Фабиола не верила уже давно в своих богов; она желала верить в единого, милосердного, вездесущего Бога; она вспомнила, что еще Сократ верил в этого Бога и называл Его невидимым; но это не значило еще сделаться христианкой !

Фабиола провела весь день в тревоге, стараясь унять свое волнение и преодолеть страх.