Отношение одежды к искусству

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Отношение одежды к искусству (старая орфография)

Оскар Уайльд

- Как вы можете писать эти уродливые треуголки? - спросил однажды какой-то легкомысленный критик сэра Джошуа Рейнольдса.

- Я вижу в них свет и тень, - ответил художник.

"Великие колористы, - говорит Бодлэр в восхитительной статье о художественном значении сюртуков: - великие колористы умеют создавать краски из черного сюртука, белого галстука и серого фона".

"Искусство писать и находить прекрасное во всех эпохах, как делал это и верховный жрец искусства Рембрандт, когда он увидал живописное величие еврейского квартала в Амстердаме, нисколько не жалея, что обитатели его не были эллинами", - вот прекрасные, простые слова, произнесенные м-ромь Уистлером в одной из самых ценных частей его лекции. То-есть наиболее ценной части для художника, так как английскому художнику нужно без конца напоминать, что никто специально для него не приготовил живописной жизни, и что пусть он сам озаботится, чтобы увидеть ее при живописных условиях, то-есть при условиях одновременно изысканных и новых. Но между отношением художника к публике и отношением публики к искусству лежит непроходимая пропасть.

Совершенно справедливо, что, при некоторых условиях светотени, вещь, в сущности уродливая, может дать впечатление прекрасной; и в этом, собственно, лежит действительная современность искусства; но как раз на эти-то условия светотени мы и не можем всегда разсчитывать, особенно когда мы идем по Пиккадилли {Одна из наиболее людных улиц Лондона.} среди сияющей вульгарности полудня, или сидим в Парке, имея фоном какой-нибудь глупый закат солнца. Если б мы могли носить повсюду с собою свою светотень, как мы носим зонтики, все обстояло бы прекрасно: но так как это невозможно, мне едва ли представляется допустимым, что красивые, восхитительные люди будут попрежнему носить одежду, столь же безобразную, сколь и безполезную, и столь же безсмысленную, сколь и чудовищную, хотя бы даже была возможность, что такой мастер, как м-р Уистлер, одухотворил бы их до симфонии или утончил их до тумана. ибо искусства созданы для жизни, а не жизнь для искусств.

И не уверен я также, что м-р Уистлер сам был всегда верен догмату, который он как бы проповедует: будто художник должен писать только одежду своего века и окружающую его обстановку; я далек от мысли, чтобы навалить на бабочку {Как известно, Уистлер подписывал свои картины не именем и не инициалами, а знаком бабочки.} тяжелым бременем ответственность за её прошлое: я всегда держался того мнения, что постоянство - последнее убежище людей с убогой фантазией; но разве все мы не видели и большинство нас не восхищалось картиной, написанной тем же Уистлером и изображающей восхитительных английских девушек, гуляющих на берегу опалового моря в фантастических японских костюмах? И разве улица, где живет м-р Уистлер, не была взволнована в один прекрасный день известием, что все натурщицы из Чельси {Чельси - квартал в Лондоне, заселенный большею частью художниками, богемой.} позировали мастеру для пастелей в пеплумах?

Все, что исходить из-под кисти м-ра Уистлера, слишком совершенно в своей красоте, чтобы быть поколебленным или утвержденным какими бы то ни было умственными догматами искусства, даже хотя бы эти догматы были самим м-ром Уистлером установлены: ибо красота оправдывает всех своих детей и не нуждается в объяснениях; но невозможно просмотреть какую-нибудь коллекцию современных картин в Лондоне, начиная с Берлингтон-Хауса и кончая Гровенорской галлерей, не испытывая чувства, что профессиональная модель губит живопись и низводит ее до уровня простой позы и постиша.

И разве он всем вам не надоел, этот почтенный обманщик, только-что сошедший со ступеней Piazza di Spagna, в свободные минуты, оторванные у убогой шарманки, обходящий поочередно все студии.

действительном виде, то надменно глядя на нас в виде Комланского патриарха, то сияя нам разбойником из Абруцц? Он популярен, этот бедный профессор позы, среди тех, кому выпала радость написать посмертный портрет последняго благотворителя, забывшого при жизни снять с себя фотографию, - но он признак упадка, символ разложения.

и искренним по покрою; будь одежда выражением красоты, которую она прикрывает, и быстроты и движения, которым она не препятствует; если бы линии её спадали с плеч, а не выпирали от талии; если б перевернутая рюмка перестала быть идеалом её; будь все это осуществлено, как это когда-нибудь будет, тогда живопись перестала бы быть искусственной реакцией против уродливости жизни, а сделалась бы, как ей и подобает, естественной выразительницей красоты жизни. И не только живопись, но и все другие виды искусства выиграли бы значительно от предлагаемых мною изменений; я хочу сказать, выиграли бы усиленной атмосферой красоты, которой окружены были бы художники и в которой они вырастали бы. ибо искусству нельзя обучить в академиях. Художник делает то, что он видит, а не то, что он слышит. Настоящия школы должны быть на улицах. Например, нет ни одной тончайшей линии или восхитительной пропорции в костюмах эллинов, изысканного отзвука которой мы не могли бы найти в их архитектуре. Народ, одетый в головные уборы, напоминающие дымогарные трубы, и в турнюры, мог бы построить Пантехникон, но никогда не построил бы Парфенон.

Наконец, можно прибавить еще следующее: искусство, правда, не может никогда иметь иного стремления, кроме собственного совершенства, и, может-быть, художник, желающий просто создавать и говорить, поступает мудро, не заботясь об изменении окружающих; но мудрость не всегда есть лучшее; иногда она спускается до уровня здравого смысла; а из страстного безумия тех, кто желает. чтобы красота больше не была ограничена безпорядочным собранием коллекционера или пылью музея, но стала, как и должна стать, естественным, национальным достоянием всех - из этой благородной немудрости, говорю я, иной раз какая красота может быть. подарена жизни, и при этих более изысканных условиях какой совершенный. художник может родиться? Когда возобновляется среда, возобновляется и искусство.

Но, говоря со своего безстрастного пьедестала, м-р Уистлер указывал, что сила художника в силе его зрения, а не в искусности его руки, провозгласил истину, давно нуждавшуюся в провозглашении; эта истина, исходя от властелина формы и красоты, не может не выразить своего влияния.

Лекция его, хотя она для толпы лишь апокриф, все же отныне останется библией для художников, шедевром шедевров, песнью песней. Правда, он провозгласил панегирик филистерам, но я представляю себе Ариэля восхваляющим Калибана ради шутки; и за то, что он спел отходную критикам, пусть все его благодарят, даже сами критики, и они больше всего, так как он желает избавить их от необходимости скучного существования. С точки же.зрения просто оратора, мне кажется, м-р Уистлер почти единственный в своем роде. Признаться, среди всех наших публичных ораторов я немногих знаю, которые умели бы так счастливо сочетать, как он, веселье и едкость Пёка со стилем второстепенных пророков.