Уайльд Оскар - Робби Россу, 6 апреля 1896 г.

6 апреля 1896 г.

На эти чисто деловые вопросы, быть может, N будет добр ответить. Если в его письме речь будет только о делах, мне его передадут. Я думаю, оно не помешает твоему литературному обозрению, что же касается его, то директор как раз только что прочел мне твое дружеское извещение.

Лично о себе, мой милый Робби, я могу тебе сказать мало утешительного. Отклоненное ходатайство о помиловании сразило меня, как удар свинцовым мечом. Тупая боль оглушила меня. Я питался надеждой, а теперь мука, в своем ненасытимом голоде, гложет меня, словно сама изнемогая от своей жадности. А между тем в эту скверную тюремную атмосферу вошли более кроткие элементы: у меня нет недостатка в сочувствии, и больше я не ощущаю себя вне человеческих движений, - что раньше причиняло мне такой страх и беспокойство; по крайней мере, я читаю теперь Данте и делаю заметки и выписки на радостях, что мне позволено употреблять перо и чернила. Кажется, во многом мне стало лучше. Я хочу также вернуться к изучению немецкого языка. Для этого тюрьма в самом деле место самое подходящее. По еще осталась у меня заноза в теле, столь же острая, как та, что была у Павла, хотя и совершенно иная, и в этом письме я хочу извлечь ее. Причина--известие, которое ты написал мне па клочке бумаги. Если я буду держать его в тайне, оно разрастётся у меня в голове, как ядовитые растения растут в темноте, и сольется с другими страшными мыслями, что гложут меня-- Для тех, кто молча и одиноко сидит в оковах, мысль - не крылатое, живое существо, каким представлял ее себе Платон, а мертвое, порождающее ужас, - как болото, являющее чудовищ луне.

Я разумею, конечно, те слова твои, что сочувствие людей мне чуждо или, есть опасность, будет чуждым благодаря глубокой горечи моих ощущений....

Я подозреваю, что мое письмо показывали и давали читать другим. Но я не желаю, чтобы мои письма ходили по рукам, как курьезы; это мне в высшей степени противно.

Я пишу тебе откровенно, как одному из самых милых друзей, каких я имею или когда-нибудь имел; сочувствие других в тех пределах, в каких оно простирается, за немногими исключениями меня почти не трогает. Человек моего положения не может упасть в жизненную грязь без того, чтобы его не пожалели всех более люди, стоящие ниже его; и я знаю также, - зрители утомляются, когда представление затягивается. Моя трагедия длилась слишком долго; она перешла уже высшую точку, конец ее вульгарен. И я хорошо понимаю, что, когда придет конец, непрошенным гостем вернусь я в мир, где я для всех буду лишний. Un revenant, как говорят французы, я буду, как человек, чье лицо посерело и исказилось от боли в долгом заточении. Ужасны мертвые, когда они встают из гробов: но живые, выходящие из гроба, еще ужаснее. Все это я знаю слишком хорошо. Когда проведешь 18 страшных месяцев в тюремной камере, тогда начинаешь видеть людей и вещи такими, как они есть в действительности. Каменеешь от этого зрелища. Не думай, чтобы я винил кого-нибудь в своих пороках. Мои друзья так же мало причастны к ним, как я к их порокам. Виновата, природа, наша общая мачеха. По я за то лишь упрекаю своих друзей, что они не сумели оценить человека, которого погубили. Им не было дела ни до чего, пока мой стол был красен от роз и вина. Мой гений, моя жизнь, как художника, мои работы и необходимое для них спокойствие, - все это ничего не значило в их глазах.

Я допускаю, что потерял голову, что был расстроен и не мог больше рассуждать. Роковой шаг был сделан. А теперь? - Теперь я сижу здесь, на скамейке, в тюремной камере. Во всех трагедиях есть шутовской элемент. Ты знаешь шутовскую сторону моей трагедии? Не думай, что я не упрекаю себя. Я кляпу себя день и ночь за свою глупость, за то, что я дал известной силе взять верх над жизнью. Если бы эхо жило в этих стенах, то со всех сторон звучало бы немолчно: "Дурак! дурак!" Теперь я стыжусь своих дружеских связей. Потому что, скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты. Это пробный камень для каждого. Я исполнен жгучего стыда, вспоминая кружок моих знакомых.

больше. Я дал заманить себя в ловушку, и вот сижу в глубокой тине Малебольга, между Жиль-де-Рецом и Маркизом де-Сад. В известных местах никому не позволено смеяться, за исключением действительно сумасшедших; и даже тогда это считается проступком против устава, иначе, конечно, я стал бы смеяться над этим.... Впрочем, пусть никто не воображает, что я приписываю другим недостойные побуждения. Я думаю, у них вообще не бывало в жизни никаких побуждений. Побуждение - относится к области ума. Они знали только страсти, а такие страсти--ложные боги, которые требуют жертвы во что бы то ни стало; и в настоящем случае они нашли себе жертву, чье "чело повито лавром".

о N....

Пожалуйста, передай мой привет и выражение моей благодарности твоей милой матери, а также Алеку. "Вызолоченный сфинкс", вероятно, все еще великолепен. И все, что есть хорошего в моих мыслях и чувствах, и столько поклонов и преданности, сколько захочет принять от меня, пошли от моего имени леди N, чья душа--святилище израненным и прибежище страдающим.

Не показывай другим этого письма и не возвращайся к нему в твоем ответе. Расскажи мне про мир теней, который я так любил. И о жизни и живущих. Я охотно узнал бы что-нибудь о том насекомом, которое ужалило меня; моя боль знает еще сострадание.

Твой