Уайльд Оскар - Робби Россу,1 апреля 1897 г.

Королевская тюрьма. Рединг.

1 апреля 1897 года.

Мой милый Робби!

Посылаю тебе отдельно от этого письма рукопись, которая, надеюсь, придет наверное. Как только прочтешь ее ты, а также конечно Мор, которого я никогда не отделяю от тебя, пожалуйста, пусть с неё снимут точную копию.

Мне хочется этого по разным соображениям. Тебе до вольно одного, - я хотел бы, на случай смерти, назначить тебя своим литературным душеприказчиком: ты должен иметь полное право распоряжаться моими драмами, книгами и статьями. Как только я получу законное право составить завещание, я сделаю это. Жена моя ничего не понимает в моем искусстве, и нельзя ожидать от нее, чтобы она сколько-нибудь им интересовалась. Кирилл еще ребенок. И потому, естественно, я обращаюсь к тебе, как я это делал всегда; тебе я желаю передать все мои произведения. Возможный убыток пусть пополнят мои дети.

Но, раз ты станешь моим литературным душеприказчиком, ты должен иметь в руках единственный документ, проливающий истинный свет на мое необычайное поведение. Когда ты прочтешь это письмо, ты найдешь психологическое объяснение моим действиям, которые по внешности кажутся совершенно бессмысленными и вместе пошлыми. Когда-нибудь истина должна обнаружиться, и она обнаружится: нет надобности, чтобы это случилось при моей жизни. Но у меня нет охоты стоять всю жизнь у шутовского позорного столба, к которому меня привязали. Причина простая: я получил в наследство от своего отца и своей матери имя, звучащее громко, и не могу стерпеть, чтобы это имя было опозорено навеки.

Я не защищаю своего образа действий. Я объясняю его. В моем письме встречаются места, где говорится о моем духовном развитии в тюрьме и о той неизбежной эволюции, что произошла в моем характере и в уме по отношению к жизни. Ты и другие, что еще близки мне и ко мне привязаны, вы должны непременно узнать, в каком настроении и с какой осанкой надеюсь пойти я навстречу новой жизни. Конечно, с известной точки зрения, я знаю, что в день моего выхода из тюрьмы я только перейду из одной темницы в другую, и временами весь мир кажется мне не больше моей камеры и полным ужаса, как она. Но все же, думаю я, Бог сотворил изначала для каждого человека отдельный мир, и надо стараться жить в этом мире, что заключена внутри нас. Во всяком случае, эту часть моего письма ты будешь читать с меньшей болью, чем другие. Конечно, мне нечего напоминать тебе, как изменчиво-зыбка мысль, у меня--у пас всех--и из какого тончайшего вещества состоят наши ощущения. Вместе с тем мне чудится впереди цель, к которой я могу приблизиться путем искусства. И в этом, вероятно, ты поддержишь меня.

Теперь, что касается способа переписки, то рукопись слишком длинна, чтобы ее поручить секретарю. А твой собственный почерк, милый Робби, в твоем последнем письме особенно тщательно предостерегает меня, чтоб я не доверял тебе эту работу.

По-моему, мы не можем поступить иначе, как сделаться современными и призвать на помощь пишущую машину. Само-собой разумеется, ты не должен выпускать рукопись из рук. Не можешь ли ты потому попросить м-с Маршалль прислать в Хорнтон-Стрит, или Филлимар-Гарден одну из ее молодых дам - женщины удобнее всего в этом случае, потому что у них совсем нет памяти для важного - и пусть она работает под твоим присмотром. Пишущая машина, если на ней работают со смыслом, по-моему, неприятна ничуть не больше, чем, когда сестра или родственница играет на рояли. Да многие из тех, что мечтают о семейном уюте, даже предпочитают пишущую машину. Копия должна быть изготовлена не на шелковой бумаге, а на хорошей бумаге, какая употребляется для театральных пьес, с широкими отчеркнутыми красным полями для добавлений. Когда копия будет готова и сверена с рукописью, пошли оригинал к N, и тогда пусть машинистка еще изготовит вторую копию, чтобы ты, и я, мы оба, получили по экземпляру. Далее, две копии должны быть сделаны со страницы 4 девятого листа, до последней страницы четырнадцатого листа,--начиная с "и конец всего", до "но не между мной и искусством" (я цитирую на память); так же, с страницы 3 восемнадцатого листа, от "если все пойдет хорошо, я выйду на свободу", до "горькими травами"... на странице 4. Свяжи это вместе с другими листами, которые ты можешь выбрать по своему усмотрению, поскольку они хороши и благородна цель их, как, например, первая страница пятнадцатого листа, и пошли экземпляр леди N..., о которой я говорил, не упоминая ее имени, а другой N... Я знаю, обеим этим очаровательным дамам будет очень интересно узнать, что творится в моей душе - не в теологическом смысле, но единственно и исключительно в смысле того внутреннего сознания, что не зависит от действительных занятий тела. Это своего рода послание или письмо, которое они получат от меня, - единственное, что я осмеливаюсь послать им. Если N захочет показать это своему брату, который всегда мне нравился, пусть она сделает это; во для света это должно, конечно, оставаться строгой тайной. Это надо объяснить также и леди N....

Если копия будет изготовляться в Хорнтон-Стрите, то придется, быть может, кормить пишущую даму через решётку двери, как кардиналов, когда они выбирают папу, пока она не выйдет на балкон и не провозгласит миру: "Habet mundus epistolam". На самом деле, ведь это окружное послание, --энциклика; и, как буллы святого отца называются по вступительным словам своим, ее можно назвать, "Epistolain carcere et vinculis".... N не должен знать, что снята копия.

вечно движущейся жизни. Они кружатся вместе с жизнью, и сами виновны в ее призрачности. Мы, неподвижные, мы видим и знаем.

Полезно или нет будет мое послание для натур ограниченных и для чахоточных умов, я не знаю: мне принесло оно добро. Я "очистил грудь от тяжести злого" - заимствую этот оборот у одного поэта, которого мы оба - ты и я - когда-то хотели вырвать у филистеров.

что так, как за разрешение писать тебе, когда угодно и так пространно, как вздумается.

Почти два года носил я в себе все возраставшую тяжесть озлобления, - теперь я почти поборол его. Там, по ту сторону тюремной стены, стоят несколько жалких, черных, покрытых сажей деревьев, и па них как раз сейчас пробиваются почки, зелёные почки--почти кричащего цвета. Я знаю хорошо, что происходит с ними: они выражают себя.

Всегда твой