Портрет Дориана Грея.
Глава III

III

На следующий день около половины первого лорд Генри Уоттон медленно шел с Кёрзон-стрита по направлению к Альбани, намереваясь навестить своего дядю, лорда Фермора, старого холостяка, очень неглупого, хотя и несколько грубоватого. Посторонние люди считали его эгоистом, не получая от него особенной выгоды; в высшем же свете он слыл за человека радушного, так как прикармливал людей, казавшихся ему забавными. Отец лорда Фермора, в дни юности Изабеллы, еще до появления на сцене Прима, был английским посланником в Мадриде, но, в минуту каприза, бросил дипломатическую карьеру, обидевшись на то, что его не назначили послом в Париж - пост, на который он считал себя вполне призванным по своему рождению, сибаритству, изысканному английскому стилю своих дипломатических нот и по своей необычайной страсти к наслаждениям. Сын, бывший секретарем при отце, вышел в отставку вместе со своим принципалом - несколько опрометчиво, как тогда думали, - и несколько месяцев спустя, унаследовав титул, принялся серьезно изучать великое аристократическое искусство ничегонеделанья.

У него было два больших городских дома, но он предпочитал жить в меблированных комнатах, находя это менее хлопотливым, и большею частью обедал и завтракал в клубе. Он уделял некоторую долю внимания своим угольным копям в средних графствах; эту слабость к промышленности он оправдывал тем, что существенное преимущество углевладения для джентльмена заключается в возможности жечь у себя в камине дрова.

В политике он был консерватором, за исключением тех периодов, когда консерваторы брали верх: тогда он откровенно бранил их шайкой радикалов. Он был героем для своего лакея, державшего его в подчинении, и грозой для большинства своих родственников, которыми он, в свою очередь, распоряжался. Только Англия могла родить его, и он всегда говорил, что эта страна достанется на съедение собакам. Его принципы были слегка старомодны, но многое можно было сказать в пользу его предрассудков.

Лорд Генри, войдя в комнату, застал своего дядю в грубой охотничьей куртке; он курил манильскую сигару и брюзжал над "Тime`sом" ["Таймс" - старинная английская газета, орган крупных промышленников и землевладельцев].

-- Ну, Гарри, - встретил его старый джентльмен, - что вас привело в такой ранний час? Я думал, что вы, дэнди, не встаете раньше двух и не выходите раньше пяти.

-- Меня привело чисто-родственное чувство, уверяю вас, дядя Джордж: мне от вас кое-что нужно.

-- Денег, наверное? - сказал лорд Фермор, делая кислую мину. - Ну, садитесь и расскажите мне, в чем дело. Молодые люди теперь воображают, что деньги - все.

-- Да, - ответил лорд Генри, оправляя свою бутоньерку, - они воображают, а когда они становятся старше, они убеждаются в этом. Но мне не надобно денег. Деньги нужны лишь тому, кто платит но своим счетам, дядя Джордж, а я по своим никогда не плачу. Кредит - вот капитал младших сыновей рода, и на этот капитал можно прекрасно жить. Кроме того, я всегда имею дело с поставщиками Дартмура, а потому они никогда мне не надоедают. Мне нужно получить от вас только справку: конечно, не полезную - бесполезную справку.

-- Прекрасно; я могу сказать вам все, что только имеется в любой Синей книге ["Синими книгами" в Англии называются отчеты различных государственных, промышленных и проч. учреждений] Англии, Гарри, хотя эти теперешние молодцы и пишут там массу глупостей. Когда я был дипломатом, все шло гораздо лучше. Но я слышу, теперь дипломаты допускаются по экзамену. Чего же тут можно ждать? Экзамены, сударь мой, это чистейший вздор, от начала до конца. Если человек - джентльмен, то он знает как раз столько, сколько ему нужно; а если не джентльмен, то сколько бы он ни знал, все будет ему не впрок.

-- Но, дядюшка Джордж, мистер Дориан Грей не занесен ни в какие Синие книги, - медленно произнес лорд Генри.

-- Мистер Дориан Грей? Кто он такой? - спросил лорд Фермор, хмуря свои густые белые брови.

-- Затем-то я и пришел, чтобы узнать, дядя Джордж. Или, вернее, я знаю, кто он такой. Он внук последнего лорда Кельсо, мать его была одна из Деверё, леди Маргарита Деверё. Я хочу, чтобы вы рассказали мне об его матери. Какова она была? За кого вышла замуж? В свое время вы знали почти всех, так что могли знать и ее. Я сильно интересуюсь мистером Греем в настоящее время. Я только что с ним познакомился.

-- Внук Кельсо! - как эхо, отозвался старый джентльмен. - Внук Кельсо!.. Конечно... Я близко знал его мать. Кажется, я даже был на ее крестинах. Она была поразительна красива, эта Маргарита Деверё, и привела в бешенство всех молодых людей, когда сбежала с господином, не имевшим за душой ни копейки, с полнейшим ничтожеством, сударь мой, - какой-то субалтерн пехотного полка или что-то в этом роде. Конечно, я помню все, как будто это было вчера. Бедняга был убит на дуэли в Спа, несколько месяцев спустя после свадьбы. Это была ужасная история. Говорили, что Кельсо раздобыл какого-то низкого авантюриста, какого-то бельгийца-подлеца, чтобы тот оскорбил его зятя публично; подкупил его, сударь мой, подкупил, и тот пронзил молодца, как какого-нибудь голубка. Дело было замято, но, ей-Богу, некоторое время после того Кельсо в одиночестве съедал в клубе свой обед. Он привез с собою дочь обратно, как я слышал, но она никогда больше не удостоила его ни единым словом. О, да, это было скверное дело. Она тоже умерла через год. Так она оставила сына? Об этом я позабыл. Что же это за юноша? Если он похож на свою мать, он должен быть очень красив.

-- Он очень красив, - подтвердил лорд Генри.

-- Надеюсь, что он попадет в хорошие руки, - продолжал старик. - Ему достанется порядочный куш, если только Кельсо правильно распорядился своим состоянием. У матери его также были деньги. Все Сельби целиком перешло ей от деда. Ее дед ненавидел Кельсо, считал его низкой скотиной. Да он таков и был. Однажды он приехал в Мадрид, во время моего там пребывания. Ей-Богу, мне было стыдно за него. Королева несколько раз спрашивала меня о дородном англичанине, который всегда торговался и ссорился с извозчиками. Они из этого сделали прямо-таки историю. Я целый месяц не смел глаза показать при дворе. Надеюсь, что он с внуком обращался лучше, чем с извозчиками.

-- Не знаю, - ответил лорд Генри. - Я думаю, что юноша будет довольно состоятельным. Он еще несовершеннолетний. Сельби принадлежит ему, это я знаю. Он мне это говорил. А... его мать была очень красива?

-- Маргарита Деверё была одно из красивейших созданий, каких мне когда-либо приходилось видеть, Гарри. Что заставило ее поступить, как она поступила, я никогда не мог понять. Она могла выйти замуж за кого бы только пожелала. Кардингтон сходил по ней с ума. Правда, она была романтична, как и все женщины этой семьи. Мужчины там не многого стоили, но женщины были, ей-Богу, поразительны. Кардингтон на коленях стоял перед ней. Сам говорил мне это. Она же смеялась над ним, тогда как в целом Лондоне в то время не нашлось бы другой девицы, которая бы перед ним устояла. А кстати, Гарри, раз уж мы заговорили о глупых браках, что за ерунду рассказывал мне ваш отец, будто Дартмур хочет жениться на американке? Разве англичанки недостаточно хороши для него?

-- Теперь ведь в моде женитьба на американках, дядя Джордж.

-- Я держу за англичанок против целого света, Гарри, - заявил лорд Фермор, ударяя кулаком по столу.

-- Они не слишком выносливы.

-- Длинные заезды их утомляют, но они бесподобны в скачках с препятствиями. Они берут их на лету. Я не думаю, чтобы у Дартмура было много шансов.

-- Кто ее родные? - проворчал старый джентльмен. - Есть они у нее?

Лорд Генри покачал головой.

-- Американки так же ловко умеют скрывать своих родственников, как англичанки свое прошлое, - сказал он, вставая.

-- Вероятно, они владельцы свиной бойни?

-- Надеюсь, что так, дядя Джордж, в интересах Дартмура, Я слышал, что свиной промысел в Америке наивыгоднейшая профессия после политики.

-- Она красива?

-- Она держит себя, как красавица. Большинство американок так себя держат. В этом секрет их обаяния.

-- Но почему эти американки не сидят у себя в Америке? Ведь они всегда уверяют, что там для женщин рай.

-- Так оно и есть. Потому-то они, подобно Еве, и стремятся его покинуть, - сказал лорд Генри. - Прощайте, дядя Джордж. Я опоздаю к завтраку, если останусь дольше. Благодарю вас за сведения, они мне были очень нужны. Я всегда люблю все знать о моих новых друзьях и ничего о старых.

-- Где же вы завтракаете, Гарри?

-- У тети Агаты. Я сам напросился к ней с мистером Греем. Он ее последний ргоtege.

-- Гм! Скажите вашей тете Агате, Гарри, чтобы она больше не надоедала мне своими благотворительными воззваниями. Мне они до тошноты надоели. И с чего эта милая женщина взяла, что у меня нет другого дела, как только писать чеки для ее глупых фантазий?

-- Хорошо, дядя Джордж, я ей это скажу; только это будет бесполезно. Филантропы ведь теряют всякое чувство любви к человеку. Это их характерная черта.

Старый джентльмен одобрительно промычал и позвонил своему слуге. Лорд Генри пассажем вышел на Берлингтон-стрит и направил свои шаги в сторону Вэркли-сквера.

Так вот история семьи Дориана Грея! Хотя она и была рассказана лорду Генри в грубых чертах, в ней было что-то трогательное, похожее на необычный, почти современный роман. Прелестная женщина, ставящая все на карту ради безумной страсти... Несколько недель головокружительного счастья, пресеченных отвратительным, вероломным преступлением. Месяцы безмолвной агонии и после - муки родов. Мать, унесенная смертью, мальчик, предоставленный одиночеству и тирании старого, бездушного человека. Да, это был интересный фон. Он оттенял юношу, делая его как бы еще совершеннее. За всем прекрасным, что когда-либо существовало, всегда было нечто трагическое. Для расцвета даже самых заурядных цветов нужны муки целых миров... И как обворожителен был Дориан накануне, когда он сидел за обедом в клубе против лорда Генри, с таким удивленным взором и с выражением смущенного удовольствия на полураскрытых губах, а красные абажуры на свечах своим розовым отблеском оттеняли расцветавшую красоту его лица. Говорить с ним было почти то же, что играть на редкостной скрипке. Он был отзывчив к легчайшим прикосновениям и вибрациям смычка... Было что-то страшно-увлекательное в этой возможности проявлять свое влияние. Никакое другое занятие не могло сравниться с этим. Переливать свою душу в какое-нибудь изящное существо, на некоторое время дать ей помедлить там, слышать эхо своих собственных идей, усиленное музыкой страсти и юности; как какую-нибудь нежную жидкость или необыкновенный аромат, передавать другому свой собственный темперамент, в этом было истинное наслаждение, быть может, самое полное изо всех наслаждений, доставшихся в удел нашему ограниченному, вульгарному веку с его пошлыми стремлениями и грубочувственными удовольствиями...

Этот юноша, по воле такого странного случая встретившийся лорду Генри в мастерской Бэзиля, кроме того, представлял восхитительный тип, или, во всяком случае, этот тип из него можно было создать. Он обладал изяществом, белоснежной чистотой отрочества и красотой, той красотой, которую сохранили нам только древние греческие изваяния. Из него можно было сделать титана или игрушку. Как жаль, что такой красоте суждено было увянуть!.. А Бэзиль? Как он стал интересен с психологической точки зрения! Новая манера в искусстве, новое ощущение жизни, так странно пробужденные одним лишь видимым присутствием человека, ничего об этом не подозревавшего. Безмолвная фея, обитавшая в дремучем лесу и незримо бродившая в открытых полях, вдруг без страха явила себя, подобно дриаде, потому что в душе художника, искавшей ее, уже проснулось предчувствие, которому одному раскрываются дивные тайны; простые формы и образы вещей, так сказать, становились совершеннее и приобретали некую символическую ценность, словно они сами являлись тенью, отражением каких-то иных, еще более совершенных форм. Как все это было странно! Нечто подобное лорд Генри припоминал в истории. Не Платон ли, этот художник идей, впервые анализировал такие отношения?

Не Буонаротти ли выразил их в цветном мраморе, словно в ряде сонетов? Но в наш век это было так необычайно.

Да, он попробует стать для Дориана Грея тем, чем юноша, сам того не подозревая, был для художника, создавшего дивный портрет. Он постарается властвовать над ним, - да уж наполовину и властвует. Он сделает своим достоянием этот необыкновенный дух. В этом сыне любви и смерти таилось какое-то странное обаяние.

Вдруг лорд Генри остановился и поглядел на дома. Он заметил, что миновал дом своей тетки, и, улыбнувшись, повернул обратно. Когда он вошел в темноватый вестибюль, дворецкий сказал ему, что все уже сели завтракать. Отдав свою палку и шляпу одному из лакеев, лорд Генри вошел в столовую.

-- Как всегда, с опозданием, Гарри! - встретила его тетка, качая головой.

сидела герцогиня Гарлей, дама необыкновенно приветливая и живая, очень любимая всеми, кто ее знал, и обладавшая в своем сложении теми щедрыми архитектурными пропорциями, которые в женщинах, не удостоенных титула герцогини, именуются у современных историков тучностью. Около нее справа сидел сэр Томас Бёрдон, член радикальной партии парламента; в общественной жизни он разделял взгляды своего лидера, а в частной - следовал лучшим поварам, согласно мудрому и хорошо известному закону: обедай заодно с консерваторами и думай заодно с либералами. Слева от герцогини занимал место мистер Эрскин из Трэдлн, старый джентльмен, весьма образованный и симпатичный, впавший однако же в дурную привычку молчать, высказав, как он однажды объяснил леди Агате, все, что имел сказать еще, до своего тридцатилетнего возраста. Непосредственной же соседкой лорда Генри была миссис Ванделёр, одна из самых давних приятельниц его тетки, женщина поистине святая, но так крикливо одетая, что напоминала молитвенник в очень плохом переплете. К счастью для лорда Генри, она имела своим соседом по другую сторону лорда Фауделя, умнейшую посредственность средних лет, господина столь же лысого и бессодержательного, как доклад министра в палате общин; леди Ванделёр разговаривала с ним с той напряженной серьезностью, которая, по замечанию лорда Генри, составляет единственно непростительное заблуждение всех истинно-прекрасных людей и от которой ни одному из них никогда не удавалось освободиться.

-- Мы говорим о бедном Дартмуре, лорд Генри! - закричала герцогиня, приветливо кивая ему через стол. - Как вы думаете, он действительно женится на этой обворожительной девице?

-- Мне кажется, она решила сделать ему предложение, герцогиня.

-- Мануфактурные товары! Что же это такое - американские мануфактурные товары? - спросила с ударением герцогиня, в удивлении поднимая свои пухлые руки.

-- Американские романы, - ответил лорд Генри, кладя себе на тарелку перепелку.

Герцогиня была совсем озадачена.

-- Не обращайте на него внимания, дорогая моя, - шепнула ей леди Агата, - он сам никогда не верит тому, что говорит.

-- Когда Америка была открыта... - начал радикал и принялся за перечисление каких-то скучных фактов. Подобно всем людям, старающимся исчерпать сюжет, он только исчерпывал внимание своих слушателей. Герцогиня вздохнула и прибегла к своей привилегии прерывать говорящих.

-- Я бы от души хотела, чтобы Америка никогда не была открыта! - воскликнула она. - В самом деле, теперь шансы наших молодых девушек совсем упали. Это несправедливо.

-- Может быть, в конце концов, Америка совсем и не открыта, - вставил мистер Эрскин. - Я бы скорее сказал, что она еще только замечена.

-- О! Но я видела представительниц ее населения, - томно ответила герцогиня, - и я должна сознаться, что большинство из них замечательно красивы. И к тому же они хорошо одеваются, они все свои туалеты выписывают из Парижа. Я бы сама хотела иметь на это средства.

-- Говорят, что, когда добрые американцы умирают, они отправляются в Париж, - посмеиваясь, проронил сэр Томас, у которого был неистощимый запас поношенных острот.

-- В самом деле? А куда же после смерти деваются дурные американцы? - осведомилась герцогиня.

-- Они отправляются в Америку, - ответил лорд Генри.

Сэр Томас нахмурился.

-- Боюсь, что ваш племянник предубежден против этой великой страны, - сказал он леди Агате. - Я ее изъездил вдоль и поперек в салон-вагонах железнодорожных директоров, - директора в этом отношении чрезвычайно любезны. Уверяю вас, поездка по Америке имеет большое образовательное значение.

-- Но неужели мы непременно должны увидеть Чикаго, чтобы стать образованными? - жалобно спросил мистер Эрскин. - Мне, право, совсем не по силам такое путешествие.

Сэр Томас махнул рукой.

-- Для мистера Эрскина из Трэдди весь мир сосредоточен на его книжных полках. Мы же, люди жизни, предпочитаем видеть вещи воочию, а не читать о них. Американцы чрезвычайно интересный народ. Они в высшей степени разумны. Мне кажется, это их отличительная черта. Да, мистер Эрскин, они абсолютно разумный народ. Уверяю вас, что американцы не знают, что такое нелепость.

-- Как это ужасно! - вмешался лорд Генри. - Я могу вынести грубую силу, но грубый разум совершенно для меня невыносим. В пользовании им есть что-то нечестное. Он гораздо ниже интеллекта.

-- Я вас не понимаю, - проговорил сэр Томас, краснея.

-- А я понимаю лорда Генри, - улыбаясь, тихо сказал мистер Эрскин.

-- Парадоксы все хороши в своем роде! - откликнулся баронет.

Когда истины становятся акробатами, мы можем судить о них.

-- Боже мой, - сказала дяди Агата. - Как вы, мужчины, спорите. Я уверена, что никогда, не пойму, о чем это вы говорите. Ах, Гарри, я на вас в страшной обиде. Зачем вы стараетесь убедить нашего милого мистера Дориана Грея бросить Ист-Энд? Уверяю вас, он был бы для нас просто бесценен. Его игра так понравилась бы всем!

-- Я хочу, чтобы он играл для меня, - сказал, улыбаясь, лорд Генри, взглянув на другой конец стола и получив ответный радостный взгляд.

-- Но ведь они все так несчастны в Уайтчепеле, - продолжала леди Агата.

-- Я могу сочувствовать всему, только не горю людскому! - сказал лорд Генри, пожимая плечами. - Горю я сочувствовать не в силах. Оно слишком некрасиво, слишком ужасно, слишком подавляюще. В том, как в наши дни люди сочувствуют горю, есть что-то ужасно болезненное. Следовало бы сочувствовать краскам, красоте, радостям жизни. Чем меньше сокрушений о язвах жизни, тем лучше.

-- Однако же Ист-Энд - очень важная проблема, - заметил сэр Томас, внушительно покачивая головой.

Политик проницательно взглянул на него.

-- Что же вы в таком случае предлагаете взамен? - опросил он.

Лорд Генри рассмеялся.

-- Я ничего не хочу менять в Англии, кроме погоды, - ответил он. - Я совершенно довольствуюсь философским созерцанием. Но так как XIX век обанкротился благодаря перерасходу сострадания, то я бы предложил обратиться к науке, чтобы она нас направила на верный путь. Преимущество чувств в том, что они вводят нас в заблуждение; преимущество же науки в том, что она лишена чувствительности.

-- Ужасно серьезная, - повторила, как эхо, леди Агата.

Лорд Генри взглянул через стол на мистера Эрскина.

-- Человечество относится к себе слишком серьезно. Это первородный грех мира. Если бы пещерные люди умели смеяться, вся история сложилась бы иначе.

-- Вы всегда говорите такие приятные вещи! - проговорила герцогиня. - Я до сих пор немного стыдилась пред вашей милой тетушкой за то, что мне совсем не интересен Ист-Энд. Теперь я буду в состоянии смотреть ей в глаза не краснея.

-- Только в молодости, - ответила она. - Когда краснеют старушки, вроде меня, то это всегда очень дурной признак... Ах, лорд Генри, хотела бы я, чтобы вы научили меня, как снова сделаться молодой!

Он с минуту подумал.

-- Можете вы припомнить какое-нибудь крупное прегрешение, совершенное вами в ранние годы, герцогиня? - спросил он, смотря на нее через стол.

-- Даже, боюсь, очень многие! - воскликнула она.

-- Восхитительная теория! - воскликнула герцогиня. - Я непременно осуществлю ее на практике!

Леди Агата покачала головой, но не могла воздержаться от улыбки. Мистер Эрскин слушал.

-- Да, - продолжал лорд Генри. - Это одна из великих тайн жизни. В наши дни большинство людей умирает от излишества здравого смысла и открывает, когда уже бывает слишком поздно, что единственное, о чем никогда не жалеешь, - это наши заблуждения.

Лорд Генри стал своенравно играть этой мыслью, жонглировать ею и трансформировать, то оставляя ее, то вновь возвращаясь к ней; он расцвечивал ее красками сияющей фантазии и окрылял парадоксами. Хвала безумию, по мере того, как он развивал свою мысль, она превратилась в философию, а сама философия помолодела и, подхватив безумный мотив наслаждения, в наряде, залитом вином, и в плющевом венке, в вакхическом танце понеслась по холмам жизни, издеваясь над трезвостью медлительного Силена. Факты разлетались перед ней, как испуганные духи лесные. Ее белые ноги попирали виноград гигантской давильни, на которой восседал мудрый Омар, и виноградный сок кипящей волной пурпурных пузырьков омывал их и красной пеной выступал на черных, отлогих краях чана. Это была необыкновенная импровизация. Лорд Генри чувствовал, что глаза Дориана Грея устремлены на него, и сознание, что среди его слушателей находится человек, инстинкты которого он желал разбудить, как будто обостряло его ум и обогащало красками его воображение. Речь его была блестяща, фантастична, неудержима. Он совершенно загипнотизировал своих слушателей, и они, смеясь, послушно следовали за его свирелью. Дориан Грей ни на минуту не сводил с него глаз; он сидел, как завороженный, на губах его сменялись, словно гоняясь друг за другом, улыбки, и удивление застывало в его темнеющих глазах.

Наконец действительность в современном костюме вошла в комнату в образе лакея, доложившего герцогине, что карета ждет ее внизу.

Герцогиня в шутливом отчаянии заломила руки.

-- Как досадно! - воскликнула она, - Мне надо уехать. Я должна заехать за своим мужем в клуб, чтобы отвезти его на какой-то глупый митинг в Виллис-Румс, где он будет председательствовать. Если я опоздаю, он, наверное, рассердится, а я не хочу сцены, когда на мне эта шляпка - она слишком для этого хрупка. Одно грубое слово ее разрушит. Нет, я должна ехать, дорогая Агата. Прощайте, лорд Генри; вы прямо прелесть и ужасно развратительны. Я положительно не знаю, что сказать о ваших взглядах. Вы должны как-нибудь прийти пообедать с нами. Во вторник. Вы свободны во вторник?

-- А! это очень мило и очень дурно с вашей стороны, - сказала она. - Значит, вы придете? - И она выплыла из комнаты в сопровождении леди Агаты и других дам.

Когда лорд Генри снова опустился на стул, мистер Эрскин обошел вокруг стола и, сев рядом, дотронулся до его руки.

-- Вы говорите лучше всякой книги, - сказал он: - почему вы не напишете книги?

-- Я слишком люблю читать книги, чтобы иметь желание их писать, мистер Эрскин. Я бы, конечно, хотел написать роман, который был бы так же очарователен, как персидский ковер, и такой же нереальный. Но в Англии читатели есть только на газеты, учебники и справочные словари. Изо всех народов мира англичане одарены наименьшим пониманием литературных красот.

могу я вас спросить, действительно ли вы верите во все то, что вы говорили за завтраком?

-- Я совсем забыл, что я говорил, - улыбнулся лорд Генри. - Это было что-нибудь очень дурное?

-- Очень дурное, действительно. В сущности, я считаю вас чрезвычайно опасным, и, если с нашей милой герцогиней что-нибудь случится, мы все сложим вину на вас. Но мне хотелось бы поговорить с вами о жизни. Мое поколение было такое скучное. Как-нибудь, когда вы устанете от Лондона, приезжайте к нам в Трэдли и изложите мне вашу философию наслаждения за стаканом чудесного бургундского, которым я, по счастью, обладаю.

-- Мне будет очень приятно. Посещение Трэдли доставило бы мне редкое удовольствие: он имеет прекрасного хозяина и прекрасную библиотеку.

-- Вы ее пополните, - ответил старый джентльмен с любезным поклоном. - А теперь я должен проститься с вашей милой тетушкой. Мне пора идти в Атенеум-клуб. Это час, когда мы там дремлем.

-- Сорок человек в сорока креслах. Мы готовимся в английскую литературную академию.

Лорд Генри рассмеялся и встал.

-- А я поеду в парк! - воскликнул он.

Когда он выходил из комнаты, Дориан Грей тронул его за руку.

-- Но ведь вы, кажется, обещали Бэзилю Холлуорду зайти навестить его? - ответил лорд Генри.

-- Я предпочел бы пойти с вами. Да, я чувствую, что я должен идти с вами. Возьмите меня с собою! И обещайте все время со мною разговаривать! Никто так не умеет говорить, как вы.

-- Ах! я сегодня уж довольно наговорился, - улыбаясь, возразил лорд Генри. - Все, чего мне теперь хочется, это посмотреть на жизнь. Вы можете пойти и смотреть на нее вместе со мною, если хотите.