Портрет Дориана Грея.
Глава XIV

XIV

На следующее утро, в девять часов, лакей, с чашкой шоколада на подносе, вошел в комнату и открыл ставни. Дориан мирно спал, лежа на правом боку с подложенной под щеку рукой. Он имел вид мальчика, уставшего от игр или занятий.

Человек должен был дважды тронуть его за плечи, прежде чем он проснулся. Когда он открыл глаза, едва заметная улыбка скользнула по его лицу, как бы в ответ на приятные сновидения. Однако ему ничего не снилось. Ночью его не смущали никакие образы горя или радости. Но ведь молодость улыбается без причины. Это одна из ее главных прелестей.

Повернувшись, Дориан оперся на локоть и принялся пить шоколад. Бледное ноябрьское солнце заглядывало в комнату. Небо было ясное, голубое, и в воздухе стояло живительное тепло, совсем как в майское утро.

Постепенно события предшествовавшей ночи бесшумной кровавой поступью прокрались к нему в мозг и отпечатлелись там с ужасающей отчетливостью. Он содрогнулся при воспоминании о том, что он выстрадал, и та же странная ненависть, под влиянием которой он убил сидевшего в кресле Бэзиля Холлуорда, снова овладела им на мгновение и заставила его похолодеть от бешенства. Мертвец все еще сидел там, и солнце теперь освещало его. Как это ужасно! Ночью еще можно было вынести такие отвратительные вещи, но не днем.

Дориан чувствовал, что если бы он стал задумываться над своим поступком, то заболел бы или сошел с ума. Есть преступления, которые прекраснее в воспоминании, чем на деле; есть странные победы, которые дают больше удовлетворения гордости, чем страстям, и больше услаждают ум, чем чувства. Но преступление Дориана было не из таких. Его необходимо было изгнать из памяти, одурманить маками, задушить, чтобы оно не задушило его самого.

Когда пробило половину десятого, Дориан провел рукой по лбу, быстро встал и оделся даже тщательнее, чем обыкновенно, с особой заботливостью выбрав галстук и булавку и несколько раз переменив кольца. Он долго завтракал, пробовал различные блюда, разговаривая с лакеем о новых ливреях, которые он намеревался заказать для своих людей в Сельби, и просмотрел всю корреспонденцию. Некоторые из писем вызвали у него улыбку. Три из них его раздосадовали. Одно он прочел несколько раз и затем, разорвав его на мелкие кусочки, со скучающим видом прошептал: "Что за ужасная вещь - эта женская память!" - как сказал когда-то и лорд Генри.

Выпив свою обычную чашку черного кофе, Дориан медленно вытер губы салфеткой, знаком велел лакею подождать, сел к столу и написал два письма. Одно он положил себе в карман, другое подал слуге.

-- Отнесите это в Хертфорд-стрит, No 152, Френсис, а если мистер Кэмпбелл выехал из города, узнайте его адрес.

Как только он остался один, он закурил папиросу и, взяв лист бумаги, принялся рисовать на нем сначала цветы и разные архитектурные мотивы, а затем и человеческие лица. Вдруг он заметил, что каждое рисуемое им лицо имело необыкновенное сходство с Бэзилем Холлуордом. Он нахмурился, встал и, перейдя к книжному шкафу, взял из него книжку наудачу. Он твердо решил не думать о случившемся до тех пор, пока в этом не явится безусловной необходимости.

Растянувшись на кушетке, Дориан взглянул на заглавие книги: "Эмали и камеи" Готье, в издании Шарпантье, на японской бумаге, с офортами Жакмара. Переплет был из лимонно-зеленой кожи с тисненой золотою решеткой, усеянной гранатами. Книга была подарена Адрианом Сингльтоном. Перелистывая страницы, он остановился на стихотворении о руке Ласенера, холодной желтой руке, "с которой еще не смыты следы мучительства", с пушком красных волос и "пальцами Фавна". Он взглянул на свои белые пальцы, тонкие у концов, и перешел к этим чудным стансам о Венеции:

"Sur un gamme cromatique

Le sein de perles ruisselant

La Venus de l'Adriatique

Sort de leau son corps rose et blanc

Les dТmes, sur lazur des ondes

Suivant la phrase au pur contour,

Senflent comme des gorges rondes

Que soulХve un soupir damour.

Lesquif aborde et me dépose,

Jetant son amarre au pilier,

Devant unde façade rose,

" [*]

[*] - На фоне красочной гаммы Венера Адриатического моря вздымает из волн свое бело-розовое тело, и грудь у нее струисто-жемчужная. Купола соборов на лазурных волнах, с четкими очертаниями вздуваются словно круглые груди, поднимаемые вздохом любви. Гондольер причаливается, закинув за колонну веревку, и я выхожу на мрамор лестницы, перед розовым фасадом.

Как были восхитительны эти стансы! При чтении их казалось, будто плывешь по зеленым лагунам розово-жемчужного города, в черной гондоле с серебряным носом и стелющимися по воде занавесками. Самые строки казались Дориану теми прямыми бирюзово-голубыми линиями, которые тянутся за вами по воде, когда вы плывете к Лидо. Внезапные вспышки красок напоминали ему игру цветов на радужных шейках птиц, порхающих вокруг высокой колокольни Кампаниллы, похожей на медовые соты, или прохаживающихся с величавой грацией под темными сводами аркад. Закинув голову, полузакрыв глаза, Дориан снова и снова повторял про себя:

"Devant une faГade rose,

Sur la marbre d`un escalier".

Вся Венеция была в этих двух строках. Ему вспомнилась проведенная там осень и чудесная любовь, заставившая его натворить восхитительных, безумных глупостей. В каждом городе есть свой романтизм. Но Венеция, как и Оксфорд, сохранила свой романтический фон. А для каждого истинного романтика фон - это все, или почти все... Некоторое время и Бэзиль провел с ним в Венеции; он сходил с ума от Тинторетто. Бедный Бэзиль! Какой ужасной смертью он умер!

Дориан вздохнул и снова взялся за книгу, стараясь забыться. Он читал о ласточках, сновавших в маленьком кафе в Смирне, где сидят хаджи и перебирают янтарные четки, а купцы в тюрбанах курят свои длинные трубки с кисточками и важно беседуют друг с другом. Он читал про обелиск на Place de la Concorde, плачущий гранитными слезами в своем одиноком изгнании, без солнца, и страстно стремящийся обратно, к покрытому лотосами Нилу, где покоятся сфинксы и живут розово-красные ибисы и белые ястребы с золочеными когтями, а крокодилы с маленькими берилловыми глазками медленно движутся по зеленому, дымящемуся илу; он задумался над строками, музыка которых навеяна зацелованным мрамором, тем странным изваянием, которое Готье уподобляет голосу контральто, тем "шmonstre charmant", что лежит в порфировой комнате в Лувре...

Но, спустя некоторое время, книга выпала из рук Дориана. Он стал нервничать, и его охватил припадок страха. Что, если Алан Кэмпбелль выехал из Англии? Целые дни пройдут до его возвращения. Может быть, он еще откажется прийти? Что тогда делать? Каждое мгновение было вопросом жизни и смерти.

Они были большими друзьями когда-то - пять лет тому назад - и были почти неразлучны. Затем близость их внезапно оборвалась. Теперь, когда они встречаются в обществе, улыбается один Дориан Грей; Алан Кэмпбелль никогда не отвечает на улыбку.

Это был замечательно умный молодой человек, хотя он совсем не понимал пластических искусств, а если умел слегка ценить красоты поэзии, то выучился этому всецело от Дориана. Его страстью была наука. В Кембридже он долгое время работал в лаборатории и успешно сдал экзамены по естественным наукам. Да и теперь он все еще занимается химией, имеет собственную лабораторию, в которой обыкновенно запирается по целым дням, к большому огорчению его матери, всей душой мечтавшей для сына о парламентской карьере; она была смутно уверена, что химик - это нечто вроде аптекаря. Тем не менее, Алан был превосходным музыкантом; он играл на рояле и на скрипке лучше, чем большинство любителей. Музыка, собственно, и сблизила его с Дорианом Греем, - музыка и то невыразимое обаяние, которое Дориан Грей, казалось, производил на всех, часто даже сам того не сознавая. Молодые люди встретились у леди Беркшир на вечере, когда там играл Рубинштейн, и после этого их постоянно встречали в опере и вообще всюду, где исполнялась серьезная музыка. Близость их длилась полтора года.

Кэмпбелля всегда можно было встретить или в Сельби-Гояль, или на Гросвенор-сквере. Он, как и многие другие, считал Дориана Грея чудеснейшим и обаятельнейшим существом в мире. Никто никогда не знал, произошла ли между ними ссора или нет. Но вдруг все заметили, что они едва говорили друг с другом при встрече, и что Кэмпбелль всегда старался поскорее уйти, если куда-нибудь являлся Дориан Грей. Алан и сам изменился, - по временам поддавался странной меланхолии, казалось, совершенно разлюбил музыку и сам никогда не играл, отговариваясь тем, что занятия наукой не оставляют ему времени для упражнений. И это была правда. Он с каждым днем все больше увлекался биологией, его имя неоднократно появлялось в научных журналах, в связи с некоторыми любопытными опытами.

Этого-то человека и ждал Дориан Грей. Беспрестанно он поглядывал на часы и страшно волновался по мере того, как минуты проходили за минутами. Наконец он встал и начал ходить взад и вперед по комнате, словно какой-то прекрасный зверь, запертый в клетку. Он ходил длинными, крадущимися шагами. Руки его странно похолодели.

Ожидание стало невыносимым. Время, казалось Дориану, ползло свинцовой поступью, а его самого какие-то чудовищные ветры мчали к извилистым краям какой-то черной скалы над бездною. Он знал, что его там ожидало; видел это ясно и, содрогаясь, сжимал холодными руками горящие веки, словно хотел уничтожить свое зрение и вогнать зрачки внутрь. Но это было бесполезно. Мозг все глотал свою пищу, а воображение, корчась от ужаса, искривленное, искаженное от боли, словно живое существо, плясало подобно отвратительной марионетке на подмостках и скалило зубы сквозь сменяющиеся маски. Потом вдруг время для него остановилось. Да, это слепое, медленно дышащее существо перестало ползти, и ужасные мысли - ибо умерло время - побежали радостно вперед и вытащили какое-то чудовищное будущее из могилы и показали его Дориану. Он поглядел на него раскрытыми глазами, и ужас превратил его в камень.

Наконец дверь отворилась, и вошел слуга. Дориан повернулся и посмотрел на него застывшим взором.

-- Мистер Кэмпбелль, сэр, - доложил он.

Вздох облегчения сорвался с запекшихся губ Дориана, и краска вернулась к его щекам.

-- Сейчас же попросите его войти, Фрэнсис. - Он почувствовал, что снова стал самим собою. Припадок трусости прошел.

Слуга поклонился и исчез. Минуту спустя Алан Кэмпбелль, серьезный и бледный, вошел в комнату; бледность его еще более оттеняли угольно-черные волосы и темные брови.

-- Алан! Благодарю вас, что пришли. Вы очень любезны!

-- Я решил никогда больше не входить в ваш дом, Грей. Но вы написали, что дело идет о жизни и смерти.

Голос его звучал холодно и враждебно. Он говорил медленно, обдумывая слова. В его пристальном, проницательном взоре сквозило презрение. Руки его были засунуты в карманы каракулевого пальто, и он, казалось, не заметил приветственного жеста Дориана.

Кэмпбелль опустился на стул около стола; Дориан сел напротив. Глаза их встретились. Взгляд Дориана выражал бесконечное сострадание. Он сознавал, что готовится нечто ужасное.

После минуты напряженного молчания он наклонился через стол и, следя за впечатлением каждого своего слова на лице пришедшего, очень спокойно сказал:

-- Алан, в запертой комнате, в этом доме, наверху, в комнате, куда никто, кроме меня самого, не может войти, за столом сидит мертвый человек. Он мертв уже десять часов. Не вздрагивайте и не смотрите на меня так. Кто этот человек, почему он умер и как, - это вас не касается. Вам придется сделать следующее...

-- Больше ни слова, Грей. Я ничего не желаю знать. Мне нет дела до того, правда или нет то, что вы мне сказали. Я совершенно уклоняюсь от вмешательства в вашу жизнь. Храните про себя ваши мерзкие тайны, они меня больше не интересуют.

-- Алан, они должны будут вас интересовать. По крайней мере - эта. Мне очень жаль вас, Алан. Но сам я не могу себе помочь. Вы - единственный человек, который может меня спасти. Я принужден ввести вас в это дело. У меня нет другого выбора. Алан, вы ученый. Вы сведущи в химии и тому подобных науках. Вы делали разные опыты. Вы должны уничтожить то, что там наверху, - так уничтожить, чтобы не осталось никакого следа. Никто не видел, как этот человек входил ко мне в дом. Собственно говоря, в данный момент все думают, что он в Париже. Его исчезновения не заметят целые месяцы. А когда о нем вспомнят, здесь не должно от него оставаться ни следа. Вы, Алан, должны превратить его и все, что на нем, в горсть пепла, которую я мог бы развеять по воздуху.

-- Вы с ума сошли, Дориан.

-- А я ждал, пока вы назовете меня Дорианом!

-- Вы с ума сошли, говорю вам: безумно воображать, что я пошевелю пальцем для вашего спасения, безумно поверять мне эту чудовищную исповедь. Что бы там ни было, но это дело нисколько меня не касается. Неужели вы думаете, что я стану рисковать своей репутацией для вас? Какое мне дело до ваших сатанинских дел?

-- Это было самоубийство, Алан.

-- Очень рад. Но кто толкнул его на самоубийство? Вы, без сомнения.

-- Вы все еще отказываетесь сделать это для меня?

-- Разумеется, отказываюсь. Я и пальцем не пошевельну для этого. Мне безразлично, какой позор падет на вас. Вы достойны его. Мне хотелось бы, чтобы вы были обесчещены, опозорены перед всеми. Как смеете вы просить именно меня вмешиваться в это ужасное дело? Я думал, что вы лучше умеете понимать людей. Не знаю, чему вас научил ваш друг лорд Генри Уоттон, но психологии он вас не научил. Ничто не заставит меня ни шагу сделать для вашего спасения. Вы обратились не к тому человеку. Обратитесь к кому-нибудь из ваших друзей. Ко мне же не обращайтесь.

-- Алан, это было убийство. Я убил его. Вы не знаете, как он заставил меня страдать. Какова бы ни была моя жизнь, он больше виноват в ее позоре, чем бедный Гарри. Может быть, он испортил ее не намеренно, но последствия все равно такие.

-- Убийство! Боже мой! Дориан, да неужели вы дошли и до этого? Я не стану доносить на вас. Это не мое дело. Кроме того, вас и так арестуют, без моего вмешательства: никто никогда не совершает преступления без какой-нибудь глупой неосторожности. Я в это дело не намерен вмешиваться.

-- Вы должны вмешаться в него. Подождите, подождите минутку; выслушайте меня. Только выслушайте меня, Алан. Все, что я у вас прошу, это произвести известный научный опыт. Вы бываете в госпиталях и в мертвецких, и ужасы, которые вы там творите, вас нисколько не трогают. Если бы вы увидели этого человека в каком-нибудь зловонном покое для вскрытия или для препарирования, на металлическом столе с желобками, куда стекает кровь, вы бы просто взглянули па этот труп, как на вполне подходящий объект. У вас ни один волос не дрогнул бы. Вы бы не подумали, что делаете что-нибудь дурное. Напротив, вы бы, наверное, почувствовали, что работаете на благо человечества, увеличивая сумму мировых знаний, удовлетворяя интеллектуальное любопытство или что-нибудь в этом роде. Я просто прошу вас сделать то, что вы уже делали тысячу раз. И, конечно, уничтожить труп менее ужасно, чем то, что вы привыкли делать. И, помните, этот труп - единственная против меня улика. Если его найдут, я пропал, а его, конечно, найдут, если вы не поможете мне.

-- Я не имею ни малейшего желания вам помогать это сделать.

-- Мы были когда-то друзьями, Алан.

-- Не вспоминайте о тех днях, Дориан, - они умерли.

-- Мертвые иногда все еще бродят около нас. Человек там, наверху, не уходит. Он сидит за столом, с опущенной головой и вытянутыми руками. Алан! Алан! И если вы не поможете мне, я погиб. Ведь меня повесят, Алан! Неужели вы не понимаете? Меня повесят за то, что я сделал!

-- Не к чему продолжать эту сцену. Я решительно отказываюсь вмешиваться в это дело. С вашей стороны безумно меня просить.

-- Вы отказываетесь?

-- Умоляю вас, Алан!

-- Бесполезно.

То же выражение жалости опять появилось в глазах у Дориана. Потом он протянул руку, взял листок бумаги и что-то на нем написал. Дважды перечитав написанное, тщательно сложив листок, он бросил его через стол; потом встал и отошел к окну.

им. Словно и сердце его замирало в каком-то пустом пространстве. После двух-трех минут ужасного молчания, Дориан повернулся и, подойдя к Алану, положил ему руку на плечо.

-- Мне очень жаль вас, Алан, - прошептал он, - но вы не оставляете мне выбора. Я уже написал письмо. Вот оно. Вы видите адрес? Если вы не поможете мне, я буду принужден его отправить. Вы знаете, каковы будут результаты. Но вы мне поможете. Теперь уж вы не в состоянии мне отказать. Я старался щадить вас. Вы должны отдать мне в этом справедливость. Вы были непреклонны, резки и грубы. Вы обращались со мной так, как не смел обращаться ни один человек, по крайней мере - ни один из оставшихся в живых. Я все это переносил. Теперь моя очередь диктовать условия.

Кэмпбелль закрыл лицо руками, и дрожь пробежала по его телу.

-- Да, теперь моя очередь диктовать условия, Алан. Вы знаете их. Дело совершенно просто. Ну, не доводите меня до нервного состояния. Это должно быть сделано. Решайтесь и сделайте то, о чем я прошу. С уст Алана сорвался стон, и он весь задрожал. Тиканье часов на камине, казалось ему, разделяло время на отдельные моменты агонии, из которых каждый был слишком тягостен, чтобы его можно было переносить. Он чувствовал, как будто какой-то железный обруч медленно стягивался вокруг его головы, и будто бесчестье, которое ему угрожало, уже обрушилось на него. Рука у него на плече давила его, как свинцовая. Это было невыносимо. Она, казалось, раздавит его.

-- Ну, Алан, вы должны решиться сейчас же.

-- Вы должны. У вас нет иного выбора. Не медлите.

Алан еще с минуту колебался.

-- Там наверху есть камин?

-- Да, там есть газовый камин с асбестом.

-- Нет, Алан, вы не должны выходить отсюда. Напишите, что вам нужно, и мой слуга возьмет кэб, съездит к вам и привезет все необходимое.

Кэмпбелль написал несколько строк на листе бумаги, вложил его в конверт и адресовал своему ассистенту. Дориан взял записку и внимательно прочитал ее. Затем он позвонил и передал ее лакею с приказанием как можно скорее вернуться и привезти вещи.

Когда закрылась дверь, Кэмпбелль вздрогнул и, встав со стула, подошел к камину. Его трясло, как в лихорадке. В течение почти двадцати минут ни один из них не произнес ни слова. Муха громко жужжала в комнате, а маятник часов стучал, как молот.

Когда пробило час, Кэмпбелль обернулся и, взглянув на Дориана Грея, заметил, что у того на глазах были слезы. В чистоте и тонкости этого печального лица было что-то такое, что, по-видимому, возбуждало бешенство Алана.

-- Молчите, Алан, вы спасли мою жизнь! - ответил Дориан.

-- Вашу жизнь? Боже мой! Что это за жизнь! Вы шли от порока к пороку, а теперь вы дошли до последней черты, до преступления. Делая то, что я делаю, то, что вы принуждаете меня делать, - я думаю не о вашей жизни.

Минут десять спустя в дверь постучали, и вошел лакей, неся ящик красного дерева с химическими препаратами и большой катушкой проволоки, стальной и платиновой; там были также две какие-то железные скобы, довольно причудливой формы.

-- Да, - ответил Дориан. - И боюсь, что у меня есть еще и другое поручение для вас, Фрэнсис. Как зовут того человека в Ричмонде, который поставляет в Сельби орхидеи?

-- Харден, сэр.

-- Да, Харден... Вы должны сейчас отправиться в Ричмонд, повидаться с Харденом и сказать ему, чтобы он прислал вдвое больше орхидей, чем я заказал, и как можно меньше белых. Пожалуй, и совсем не надо белых. День великолепный, Фрэнсис, и Ричмонд чудесное местечко, иначе я не затруднял бы вас.

-- Ни малейшего затруднения, сэр. В котором часу прикажете вернуться?

-- Сколько времени займет ваш опыт, Алан? - спросил он спокойным, равнодушным голосом.

Присутствие третьего лица в комнате, по-видимому, придавало ему особенную бодрость.

Кэмпбелль нахмурился и закусил губу.

-- Около пяти часов, - ответил он.

-- Благодарю вас, сэр, - сказал слуга и вышел из комнаты.

-- Теперь, Алан, нельзя терять ни минуты. Как тяжел этот ящик! Я снесу его вам наверх. А вы берите другие вещи. - Дориан говорил быстро, повелительно. Кемпбелль невольно повиновался. Они вместе вышли из комнаты.

Когда они добрались до верхней площадки лестницы, Дориан вынул ключ и повернул его в замке. Потом он остановился, и в глазах у него появилось смущенное выражение. Он вздрогнул.

-- Кажется, я не в силах туда войти, Алан, - прошептал он.

Дориан полуоткрыл дверь; при этом он увидел искривленное лицо портрета, освещенное солнцем. На полу перед ним лежала разорванная завеса. Дориан вспомнил, что в прошлую ночь, в первый раз в жизни, он забыл закрыть роковую картину. Он хотел было броситься к ней, но сдержался и отошел, содрогаясь.

Что это за отвратительная красная роса, мокрая и блестящая, была на одной руке портрета, точно полотно покрылось кровавым потом? Как ужасен был портрет, он ужаснее, чем этот безгласный труп, навалившийся на стол и с ночи не двинувшийся с места, о чем свидетельствовала чудовищно-уродливая тень на покрытом пятнами ковре.

Дориан глубоко вздохнул, открыл дверь немного шире и быстро вошел, полузакрывая глаза и отворачивая голову, решив ни разу не взглянуть на мертвеца. Потом, нагнувшись, он поднял пурпурное, вышитое золотом покрывало и набросил его на картину.

Он остановился, боясь повернуться, устремляя глаза на сложный узор покрывала. Он слышал, как Кэмпбелл вносил тяжелый ящик, куски железа и другие необходимые ему вещи. И он подумал: не встречался ли когда-нибудь Алан с Бэнзелем Холлуордом, и если да, то, что они думали друг о друге.

Дориан повернулся и быстро вышел, заметив только, что мертвец был откинут на стуле и сидел на нем прямо, а Кэмпбелль смотрел в лоснящееся желтое лицо.

Спускаясь по лестнице, Дориан слышал, как щелкнул ключ в замке.

Был уже восьмой час, когда Кэмпбелль вернулся в кабинет. Он был бледен, но совершенно спокоен.

-- Я сделал то, о чем вы меня просили, - проговорил он. - А теперь - прощайте. Мы никогда больше не увидимся.

Тотчас по уходе Кэмпбелля он поднялся наверх. В комнате стоял удушливый запах азотной кислоты. Но сидевший у стола исчез.