Красная кокарда.
Часть вторая.
II. Дело плохо

II. ДЕЛО ПЛОХО

Стоял август, и листья каштанов были еще зелены, когда произошел разгром дома Сент-Алэ, во время которого на меня обрушился ужасный удар. Ясени уже сбросили листву, а дубы только покраснели, когда я стал приходить в себя. Но еще много дней прошло, пока я перестал быть только животным - есть, пить, спать и видеть отца Бенедикта около моей постели. Однако в самом конце ноября настало все-таки время, когда проснулся и разум, хотя все ухаживавшие за мной уже потеряли на это всякую надежду. Встречаясь глазами с добрым кюре, я видел, как он отворачивается и украдкой радостно всхлипывает.

Через неделю я знал уже все, что произошло в эту удивительную осень, пока я лежал прикованный к своей постели. Избегая событий, которые касались меня слишком близко, отец Бенедикт рассказал мне о Париже, о тех двух месяцах подозрении и нерешительности, возникших после взятия Бастилии, о том времени, когда предместья Парижа, едва сдерживаемые Лафайетом и его Национальной гвардией, ревниво стерегли Версаль, где заседало Национальное собрание. Он не скрыл от меня и трудностей с продовольствием, царивших в Париже, и постоянных слухов о том, что двор готовит нападение на собрание. Рассказал он и о злополучном банкете, устроенном королевой и послужившем искрой, взорвавшей мину [1]. От него же я узнал и о шествии женщин к Версалю 5 октября, которые принудили короля и Национальное собрание вернуться в Париж и, сделав короля пленником в его собственном дворце, положили конец периоду колебаний [2].

- А что же было дальше? - спросил я с удивлением. - Ведь теперь уже 20 ноября...

- С тех пор не произошло ничего особенного. Есть только некоторые признаки...

- Признаки чего?

Он с серьезным видом покачал головой:

- Все поступают в Национальную гвардию. Даже здесь, в Керси, отряд, который хотел сформировать капитан Юз, достиг уже нескольких тысяч человек. Все, конечно, вооружены. Затем, отменено право охоты, и охотиться теперь может каждый. Многие из дворян эмигрировали.

- Кто же управляет сейчас страной?

- Муниципалитеты, а где их нет - комитеты.

При слове "комитеты" я не смог сдержать улыбку:

- А как ваш комитет?

- Я не принимаю в нем участия, - отвечал он, видимо смутившись. - Сказать по правде, они уж слишком быстро идут вперед. Но я должен сказать вам и нечто более прискорбное.

- Что такое?

- Четвертого августа собрание отменило десятину в пользу церкви, а в начале этого месяца было предложено конфисковать все церковное имущество. Теперь, вероятно, это уже решено.

- Что же, духовенству умирать теперь с голода? - воскликнул я с негодованием.

- Как-нибудь устроят, - отвечал он, грустно улыбаясь. - Духовенству будет платить государство, пока это будет ему угодно.

Вскоре он ушел. Я по-прежнему лежал, поглядывая в окно и стараясь представить себе мир, в котором без меня произошли такие перемены. Вошел Андрэ с приготовленным для меня бульоном. Свежая струя жизни, ворвавшаяся в мою комнату вместе с новостями, сразу улучшила мой аппетит и вселила в меня решительное отвращение к лекарствам и микстурам.

Я заметил Андрэ, что бульон недостаточно крепок. Старика это обидело.

- Что же тут можно поделать, - заворчал он. - Чего тут ждать, когда аренду едва платят, половина голубей убита прямо на голубятне, а во всей округе не найдешь и одного зайца? Когда все начинают охотиться и ловить силками, а портные и кузнецы гарцуют на лошадях со шпагами на боку в то время, как дворянство бежит или прячется в своих постелях, немудрено, что и бульон недостаточно крепок! Если вам угодно более крепкого бульона, то надо бы завести корову...

- Вы говорите о капитане Бютоне? - с усмешкой спросил старый слуга. - Он теперь в Кагоре.

- А кто подвергся наказанию за... за разгром дома Сент-Алэ?

- Нынче никто не подвергается наказанию, - резко отвечал Андрэ. - Разве иногда повесят какого-нибудь мельника, да и то потому, что хлеб дорожает.

- Стало быть и Маленький Жан...

- Он уехал в Париж. Наверное он уже капитан или даже полковник.

И, выпалив в меня таким предположением, старик вышел из комнаты, оставив меня в ярости. Хотя я и не решался спрашивать его обо всем, одно мне непременно хотелось знать. Мне хотелось освободиться от мучившего меня страха.

Я где-то читал, что лихорадка выжигает любовь и что человек встает с одра болезни, поборов не только свою болезнь, но и страсть, с которой раньше не мог справиться. Но со мной этого не случилось. С тех пор, как Охватившее меня беспокойство стало принимать реальные формы, я то и дело видел перед собой на зеленом пологе кровати знакомое детское лицо - то заплаканное, то просто грустное, то призывавшее меня взглядом. Мысль о Денизе уже не покидала моего очнувшегося сознания.

На другой день, впрочем, это беспокойство было устранено.

Отец Бенедикт решился покончить с вопросом, от ответа на который он прежде намеренно уклонялся.

- А вы так и не спросите, что случилось после того, как вы упали, - заговорил он, слегка колеблясь. - Вы помните что-нибудь?

- Все помню, - со стоном отвечал я.

Он облегченно вздохнул. Кюре, кажется, опасался, что голова моя все еще не в порядке.

- А вы так ничего и не спросите?

- Да поймите наконец, могу ли я спрашивать? - сдавленно крикнул я.

Охваченный волнением, я было приподнялся со своей постели, но сейчас же вынужден был опуститься назад, не в силах побороть слабость.

- Разве вы не понимаете, что я не спрашивал оттого, что все еще надеялся? Но, раз вы заговорили, не мучьте меня больше... Скажите мне все, все...

- Я могу сообщить вам только хорошие вести, - весело промолвил кюре, желая, очевидно, рассеять мои опасения первыми же словами. - Самое худшее вы знаете. Бедный господин Гонто был убит на лестнице. Он был слишком стар и не мог спастись бегством. Остальные, вплоть до последнего слуги, бежали по крышам соседних домов.

- И спаслись?

- Да. Мятеж в городе бушевал несколько часов, но им удалось все-таки скрыться. Кажется, они совсем уехали отсюда.

- А вы знаете, где они теперь?

ними.

Последнее сообщение сняло камень с моей души, и некоторое время я лежал молча.

- Больше вы ничего не знаете? - наконец спросил я.

- Ничего.

Но и этого для меня было довольно.

В следующий раз кюре навестил меня лишь весной, я уже мог пройтись с ним по террасе. После этого я стал поправляться быстро, но замечал, что по мере того, как силы возвращались ко мне, настроение отца Бенедикта становилось все печальнее и печальнее. Лицо его приняло какое-то угрюмое выражение, и он большей частью молчал. Когда однажды я спросил, что с ним такое, он ответил, вздохнув:

- Плохо дело! Плохо! И я, прости Господи, виноват в этом!

- Кто же не виноват теперь?

- Но я-то должен был предвидеть! - упрекал он себя. - Я должен был знать, что первое, что Господь дарует человеку, это порядок. А нынче в Кагоре никакого суда не добьешься: старые чиновники перепуганы, старыми законами пренебрегают, никто не смеет напомнить должнику о его долге. Самое худшее, то, чего должен бояться даже арестант в тюрьме - это то, что о нем совсем забудут. Хорош порядок, когда везде я у всех оружие, и люди, неумеющие читать и писать, поучают грамотных, а те, кто не вносят налогов, присваивают себе имущество тех, кто аккуратно их платил. В городах голод, фермеры и крестьяне изводят дичь или сидят, сложа руки. Кто же в самом деле будет работать, когда люди не уверены в завтрашнем дне? Дома богатых людей стоят пустые, их слуги умирают с голоду.

- Ну, а свобода? - осторожно проговорил я. - Вы же сами однажды говорили, что за свободу придется заплатить кое-чем?

- Разве свобода заключается в том, чтобы производить беспорядок? - в сердцах отвечал он. - Разве свобода в том, чтобы грабить, богохульствовать и уничтожать межу вашего соседа? Разве тирания перестает быть тиранией оттого, что тиранов теперь не один, а целые тысячи? Просто не знаю, что мне делать, - продолжал он после небольшой паузы. - Я хотел бы пойти теперь в мир, отказаться от того, что я говорил, отречься от того, что сделал!

- Что же произошло за это время, чего я не знаю? - спросил я, встревоженный такой горячностью.

- Национальное собрание отняло у нас десятину и церковное имущество, - с горечью отвечал он. - Но это вы уже знаете. Они отказываются признать нас церковью. И это вы знаете. Постановлено уже уничтожить всякие молитвенные здания, а теперь хотят запретить церкви и соборы. Таким образом, мы скоро вернемся опять к язычеству.

- Этого не может быть!

- Но это так.

- Неужели и соборы и церкви...

- А почему бы и нет! - с отчаянием воскликнул кюре.

Я видел, что этот человек с чуткой совестью мучается от мысли, что сам ускорил эту катастрофу. Вот почему я ощутил беспокойство, когда он не явился ко мне на другой день. Пришел он только два дня спустя, был угрюм и молчалив, оставался у меня недолго и распрощался с такой грустью, что мне захотелось воротить его назад. Потом он опять пропал на целых два дня. Я послал за ним, но его старая прислуга сказала, что, уговорившись с соседним кюре насчет исполнения треб, он внезапно собрался и куда-то уехал.

К тому времени я уже мог самостоятельно ходить и побрел к его домику сам. Здесь я узнал только, что заходил к нему в гости какой-то монах-капуцин, пробывший у кюре около двух недель, и что отец Бенедикт уехал из дома через несколько часов после его ухода.

Я возвратился домой опечаленный и недовольный.

Жители деревни, попадавшиеся мне навстречу, почтительно кланялись мне с заметным сочувствием: со времени болезни я впервые показался в деревушке. И тем не менее, оттенок подозрительности, который я заметил на их лицах еще несколько месяцев назад, не только не исчез, а, наоборот, стал явственнее. Не зная с уверенностью нашей взаимной позиции, они стеснялись меня и, видимо, облегченно вздыхали, когда я проходил мимо них.

- Нет, господин виконт, - отвечал он, с удивлением глядя на меня, - она уже несколько недель тому назад уехала, после того, как короля уговорили вернуться в Париж.

- А как ваш барон?

- Он тоже уехал.

- В Париж?

Виноторговец, почтенный буржуа, не смог удержаться от улыбки:

- Думаю, что нет. Впрочем, вы сами лучше знаете. Если я скажу "Турин", то это будет, пожалуй, ближе к истине.

- Я был очень болен и ничего не слыхал.

- Вам нужно бы переехать в Кагор, - с грубоватым доброжелательством посоветовал он. - Большинство дворян там, если не уехало еще дальше. Это гораздо безопаснее, чем оставаться в деревне. Если б мой отец был жив...

Не окончив фразы, он только пожал плечами, поклонился мне и продолжил свой путь. Несмотря на его слова, видно было, что произошедшие перемены ему по душе, хотя он и считал нужным из вежливости скрывать свое удовольствие.

Я же направился к дому, чувствуя себя еще более одиноким. Высокий каменный замок с башней и голубятней, полускрытый редкой еще листвой, смягчавшей его очертания, был пуст и безлюден. Казалось, он тоже чувствовал себя одиноким и жаловался мне на тяжелые времена, которые пришлось нам переживать. Лишившись отца Бенедикта, я лишился единственного собеседника, и притом, как раз в такой момент, когда с возвращением сил явилось особенное желание поделиться с кем-нибудь своими планами.

Мрачные мысли одолевали меня, пока я шел по широкой аллее к дому. Вот почему я чрезвычайно обрадовался, увидав около подъезда чью-то привязанную лошадь. К седлу были приторочены кобуры, подпруга была распущена.

Войдя в вестибюль, я застал там Андрэ. К моему изумлению, старик вместо того, чтобы сообщить мне, кто приехал, повернулся ко мне спиной, продолжая стирать пыль со стола.

- Кто это здесь? - строго спросил я.

- Никого тут нет, - последовал ответ.

- Как никого? Чья же это лошадь?

- Кузнеца.

- Какого кузнеца? Бютона?

- Да, Бютона.

- Но где же он сам и что он тут делает?

- Он там, где должен быть, то есть в конюшне, - угрюмо отвечал старик. - Держу пари, что это первое хорошее дело, что он делает в течение уже многих дней.

- А что же ему, обедать что ли с вами? - ответил вопросом на вопрос рассерженный слуга.

Я не обращал внимания на его воркотню и направился к конюшне.

Издали уже было слышно, как пыхтели мехи. Зайдя за угол, я увидел Бютона, работавшего в кузнице вместе с двумя молодцами.

На нем была рубашка, схваченная кожаным поясом. Своими обнаженными по локоть, закоптелыми руками он напомнил мне прежнего Бютона, каким я знал его шесть месяцев назад. Возле кузницы лежало тщательно свернутое верхнее платье - голубой камзол с красными нашивками, длинный голубой жилет и шляпа с громадной трехцветной кокардой.

Опустив ногу лошади, которую он ковал, Бютон выпрямился и поклонился мне. Во взгляде его было какое-то новое выражение, не то он просил о помощи, не то бросал мне вызов.

- Ого! - сказал я, пристально глядя на него. - Слишком большая честь для меня, капитан. Лошадь, подкованная членом комитета!

- Разве вы можете на что-нибудь пожаловаться? - спросил он, краснея под густым слоем сажи, покрывшей его лицо.

- Я? Нет, мне не на что жаловаться! Я только ошеломлен выпавшей мне честью!

- Я здесь бываю и подковываю лошадей раз в месяц. И, вероятно, вы не можете пожаловаться на то, что лошади от этого страдают.

- Нет, но...

- Разве пострадал ваш дом? Сгорел ли у вас хоть один стог сена, пропал ли хоть один жеребенок с выгона, хоть одно яйцо с голубятни?

- Нет.

Бютон мрачно кивнул головой.

- Итак, если вам не на что жаловаться, то, быть может, вы позволите мне сначала закончить свою работу? Потом я передам вам одно поручение, которое было мне дано. Но я должен сделать это с глазу на глаз, а не в кузнице...

- Конечно, кузница не место для секретов, - насмешливо промолвил я, собираясь уходить. - Хорошо, приходите ко мне на террасу, когда кончите работу.

- Это назначение было дано вам по моей просьбе, - сказал он с нескрываемой гордостью. - Были люди, находившие, что вы не особенно ладно вели себя во время беспорядков, но я их перекричал. Я заявил решительно: никого другого подполковником!

А они не могут обойтись без меня.

Каково было положение! Ощущение его нелепости столкнулось в моей душе с чувством унижения! Шесть месяцев назад я в ярости изорвал бы этот клочок бумаги, бросил бы ему в лицо и палками прогнал бы его прочь. Но много воды утекло с тех пор, и мне только хотелось смеяться, но я подавил это желание. Отчасти из осторожности, отчасти из добрых побуждений: я ценил чувство привязанности ко мне Бютона даже в изменившихся обстоятельствах и ненормальном положении вещей. Внутренне задыхаясь от смеха, я, тем не менее, с серьезным видом поблагодарил его и заявил, что сам дам письменный ответ комитету.

Он все не уходил, мялся, переступая с одной огромной ноги на другую. С напускной вежливостью я ждал, что он еще скажет.

- Да?

- Да. Он хороший человек. Лучше сказать, он был хорошим человеком. Но он рискует нажить себе неприятности; вы сами хорошо бы сделали, если бы предупредили его об этом.

- А вы разве знаете, где он теперь?

- Догадываюсь, - отвечал Бютон. - Там же, где и другие. Эти монахи-капуцины недаром шныряют по всей округе. Когда вороны летят домой, быть буре. А мне бы не хотелось, чтобы отец Бенедикт попал в нее.

- Я не имею никакого представления о том, где он теперь, - сказал я холодно. - Не понимаю и того, о чем вы говорите. Кузнец переменил тон и стал говорить довольно резко и грубо:

- В Ним? - воскликнул я с удивлением. - Почему вы это знаете?

- Знаю. Знаю и то, что там затевается. Знаю и многое другое. Но на этот раз ни Сент-Алэ, ни все их драгуны - да, да, они все там - не вырвутся от нас. Мы сломаем им шеи. Да, господин виконт, не делайте ошибки, - продолжал он, глядя на меня налившимися кровью глазами, - не якшайтесь ни с кем из них. Народ - это теперь мы! Горе человеку, который вздумает стать ему поперек дороги!

- Идите! - воскликнул я. - На сегодня я довольно наслушался.

Он хотел было что-то мне возразить, но старая привычка взяла верх и, пробормотав на прощание несколько неясных слов, он исчез за углом дома. Через минуту я услышал топот лошадиных копыт по аллее.

Маркиз де Сент-Алэ в Ниме! Отец Бенедикт в Ниме! И там зреет заговор!

Эта новость как бы распахнула передо мной окно в мир Божий, и я уже не чувствовал себя одиноким и затерянным. Мне представлялся большой южный город, его улицы, покрытые белой пылью; в городе поднимаются беспорядки, а издали вдруг всплывает лицо Денизы де Сент-Алэ, которое смотрит на меня строго и укоризненно.

Отец Бенедикт уехал в Ним. Почему бы и мне не поехать туда? В нерешительности я кружил на одном месте и, чем дольше обдумывал пришедшую мне в голову мысль, тем больше она соблазняла меня. Чем больше думал я о скучном бездействии, в котором вынужден жить дома, тем сильнее мне хотелось уехать. Почему бы мне, в самом деле, не уехать?

В кармане у меня лежала бумага, в которой было не только назначение меня подполковником Национальной гвардии, но и говорилось, что я был товарищем председателя комитета общественной безопасности в провинции Керси. Имея такой паспорт, можно было ехать без опаски. Затянувшаяся болезнь послужит прекрасным объяснением того, почему меня не видно на людях. Денег у меня довольно. Словом, я не видел никаких препятствий для скорейшего отъезда, и мне казалось, что он доставит одно удовольствие.

в Сент-Алэ, взглянул на развалины дома и вернулся обратно. На этот раз я уже не чувствовал такой усталости.

Следующим днем было воскресенье, и я сидел дома. Зато в понедельник я проехал уже половину дороги в Кагор. Вечером я вычистил свои пистолеты и проследил за тем, как Жиль укладывал мои дорожные мешки, в которые я велел положить два простых костюма и шляпу с небольшим трехцветным бантом.

На другое утро, 6 марта я тронулся в путь.

Простившись с Андрэ на краю деревни, я повернул лошадь по направлению к Фижаку и пустился галопом, чувствуя себя свободным от всего, что раньше угнетало меня.

На смену прохладному мартовскому дню пришел такой же свежий вечер, но меня он только подбадривал.

1 октября 1789 г. состоялся званый обед, на котором офицеры Фландрского. Швейцарского полков и версальские национальные гвардейцы в знак верности королю попрали национальные (трехцветные) кокарды и прикрепили к мундирам белые.

[2] - Речь идет о походе женщин в Версаль 5 - 6 октября 1789 г., повлекшем за собой переселение короля и Национального собрания в Париж.