Верная служанка

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Верная служанка (старая орфография)

ВЕРНАЯ СЛУЖАНКА.

"Русское богатство", No 9, 1902

Нерина Лаккари была сорокапятилетняя баба, смуглая, статная, полная, крепкая, красиво сложенная, с приветливой улыбкой, с белыми, как у собаки, зубами и темно-карими глазами, в которых подчас вспыхивала целая буря, когда глупость или злоба людская раздражали ее. Она родилась в маленьком поселке в Сабинских горах, высоко, высоко, в таком месте, откуда бежали потоки и где часто накоплялись снега; а внизу далеко разстилался один из самых дивных и величественных видов на свете, как раскрытая книга перед Иеговой на фресках старинных мастеров.

Четырнадцати лет ее выдали замуж за пастуха из Кампаньи, а в двадцать ей уже были знакомы почти все жизненные бедствия: голод, побои, ношение и утрата детей, изнурительный труд и несправедливость супруга, требовавшого, чтоб она чуть ли не камни превращала в хлеб.

Когда ей было около тридцати лет и ей казалось, что она целую вечность прострадала, её муж был убит одним из своих волов: животное, справедливо пришедшее в ярость от его жестокости, повалило его на землю и, подняв на рога, подбросило его, после чего все стадо победоносно прошло по его телу и превратило его в окровавленную массу. Сама Нерина не узнала его, когда его на носилках принесли в избушку.

Очутившись без всякой поддержки и получив от владельцев стада приказание очистить избу, где она жила вместе с мужем, она вернулась на родину, в горы и откуда поступила на службу в знакомую семью, желая избавиться от многих тяжелых воспоминаний, да от голода и непосильного труда, выпавших ей на долю в Agro Кoьano. Рожденная в горах, она ненавидела жару и ветры равнин. Маленький город, в котором жили её господа, находился на самой вершине одной из гор её родных Сабинских Апеннин. Это было маленькое, серенькое, старенькое местечко, с гигантскими стенами, мраморными руинами и домами X века, лепившимися вокруг Лонгобардской церкви. В городке этом еще сохранились валы XIII века; глубокая, хотя и узкая, реченка пенилась под стенами города, стремилась вниз по скалам и через ущелья впадала в Сицензу, в свою очередь поившую Анио, прежде чем Анио вливался в Тибр.

Здесь она мирно прожила шестнадцать лет, работая с утра до ночи. За то ее считали членом семьи, и она, как собака, привязалась к своим господам. Это были единственные люди, от которых она когда-либо видела ласку. Её барыня, Екатерина Лоренцетти, называемая соседями и прислугой "Madama" Тина, был вдова. У нея было три сына. Её средства позволяли ей жить с известным комфортом, хотя очень просто и скромно, в небольшом почтенном доме, расположенном у самого вала. Далеко внизу виднелась долина Анио.

Дом этот вытерпел не мало осад и приступов во времена борьбы пап с князьями Тиволи, Палестрины, Субиако и Олидано и всех укрепленных деревень и мрачных крепостей, освещенных и в те времена лучами заходящого солнца.

Нерина любила красивых, добродушных, веселых мальчуганов, но мать их она обожала за то, что она ни разу не сказала ей резкого слова, не смотря на то, что она своей неловкостью, неумелостью и горячностью в первые годы сильно испытывала терпение Madama Тины, воспитанной в монастыре и по натуре своей любившей порядок, спокойствие и тишину.

- Если я ее прогоню, - говорила добрая старушка в ответ на советы соседей, - я возьму грех на душу, потому что она глубоко невежественна, а характер у нея горячий. С отчаяния она на все способна, но сердце у нея доброе, и я надеюсь наставить ее на верный путь, так что она сумеет смело жить одна, когда меня уже не будет на свете. - Терпепие ни разу не изменило ей, и задачу свою она исполнила на славу. Из Нерины вышла привязанная и умелая прислуга. Миролюбивой, тихой или безукоризненно умелой она так и не сделалась, но за то была бесконечно старательна, хорошо ухаживала за больными, исполняла домашнюю тяжелую работу и страстно, телом и душой, была предана любимой своей Madama Тине и трем цветущим мальчикам, наделенным античной красотой итальянцев. Если они ей иногда и надоедали, за то любили ее горячо.

Всю воду, нужную в доме, Нерина сама приносила в бронзовых кувшинах, наполняя их у колодца на валу; она ходила за молоком и закупала на рынке провизию; она пекла хлеб и варила "поленту"; она чистила медь, скребла и мыла лестницу; во всякую погоду она в пять часов утра шла к заутрени; она стирала белье на речке, протекавшей под стенами города; а в немногие свободные часы ткала и шила на свою госпожу и на себя. Жизнь была тяжелая, но она была ею довольна, и каждый час доставлял ей удовольствие, как это и естественно при здоровой натуре, стойком темпераменте и благородной душе. Для нея так много значила возможность спать без боязни, что ее грубо столкнут ногой с постели, устроенной из сухих листьев на земле; счастьем казалось ей, что она слышит спокойный голос своей барыни и веселые песни деток, вместо проклятий пастухов и их грубых шуток, когда они бывали пьяны.

Она об одном только просила святых, чтобы такая жизнь продолжалась до конца дней её. "Только бы мне быть достойнее", молилась она каждый раз, опускаясь на колени в темном уголке лонгобардской церкви, куда она ходила исповедываться.

В этом городке, приютившемся на такой вышине, что даже скалы Sagro Speco расположены ниже его, зима страшно холодная, а лето бывает нестерпимо жаркое. В середине лета камни так накаляются, что обжигают ноги, а зимой ледяные сосульки свешиваются с фонтанов и водосточных труб, и ветры воют вокруг укрепленных стен с таким шумом, с каким некогда воины Борджиа и Фарнезе, Орсини и Барберини носились вдоль вала, когда вся окрестность пылала от междоусобных войн духовенства и светских властей.

Но Нерина была крепкая баба и не обращала внимания на такие пустяки, как жара или холод. Она сама, подобно урагану, носилась по крутым спускам вниз и вверх, вперед и назад.

К ней сватались многие из города и с соседних гор и равнин, но она всем отказывала.

- Не нужно мне больше хозяина, - говорила она своей барыне. - Я выпуталась из сетей птицелова и никогда больше не попадусь. Никогда!

И это спокойное, незатейливое течение её жизни могло бы продолжаться до самой смерти, если бы другие не заволновались и не потянули ее за собой, как быстрая река уносит кусочек мху, пожелтелый лист, сломанную ветвь.

Красавцы-мальчики выросли и ушли один за другим: старший, принявший духовный сан, был послан своей церковью в Бразилию; второй отбывал воинскую повинность в Африке; третий отправился в Венецию изучать живопись.

Молодой художник приезжал домой от времени до времени, но очень редко; двое старших ни разу не возвращались, и старый серый дом сделался мрачным и скучным.

Обе старухи плакали вместе, и всякая разница в их положении и воспитании была забыта в общем горе. В известной степени все-таки пламенная, преданная душа Нерины радовалась: "У madama Тина теперь никого нет, кроме меня", думала она. А потом лучшия чувства брали верх, и она упрекала себя за себялюбие. Как могла она когда-нибудь заменить матери трех отсутствующих сыновей? "Я только бедная глупая служанка", - полная раскаяния говорила она себе.

мало развитой служанке причины своей тревоги. Нерина, впрочем, смутно понимала те грезы, из-за которых её любимец подвергался опасности. - Он хочет переделать свет наново, - говорила она, - а свет слишком дурен, слишком стар и слишком жесток; он только разобьет себе сердце, как бедные мулы ломают себе спину, таская тяжести вверх по камням наших крутых дорог.

Она понимала лишь немногое, и то неясно. Но кое-что она все-таки поняла: Романино так много говорил с ней в детстве, положив курчавую головку к ней на колени, забывая про слабые способности своей слушательницы в пылу собственного красноречия.

- Он хочет, чтобы не было больше голодных или бездомных, - говорила она своей барыне. - Милая добрая душа! Это все равно, что он бы захотел камни с вала превратить в мои булки. В жизни по одну сторону стоят пресыщенные свиньи, по другую - голодные собаки; и это всегда так было и всегда так будет. Скажите ему это, madama.

Мать его говорила ему то же самое, но молодость Романино верила в свою способность двигать горы, как великодушная, благородная, святая молодость всегда верит и будет верить до скончания веков. Гора за миллион лет не сдвинулась ни на вершок, а все вновь прибывающие посетители жизненной сцены бросаются на нее и погибают напрасно. Но молодежь, если у нея сердце доброе и душа возвышенная, не верит этому: она такия истины принимает за преувеличение циников.

В это тяжелое время Нерина, несчастная сама, стала еще заботливее и внимательнее относиться к своей госпоже. Она всегда умудрялась достать и принести домой то персик, то мед сотовый, свежую рыбу из реки, букет роз, бутылку старого вина под праздник, а по ночам она едва решалась уснуть из боязни, что её барыня может ночью захворать и нуждаться в её помощи.

Все это, конечно, не могло разсеять печали встревоженной матери, но привязанность простодушной служанки глубоко трогала ее.

Как это бывает у многих в дни тревог и страданий, приход почты был главным событием дня. Нерина видела, что изредка получаемые письма чаще заставляли её барыню плакать, чем улыбаться, и каждый раз, как она брала письмо из рук почтальона, она трясла его, обнюхивала, осматривала и душу отдала бы за то, чтобы узнать, что в нем сказано, и если содержание может взволновать madama Тина, сжечь его.

Если б она умела читать, у нея не было бы никаких сомнений относительно своего права вскрывать конверт и смотреть, какие вести в нем скрыты. Если б она нашла их неприятными, она считала бы себя вправе уничтожить их так, как она уничтожила бы гада. У натур сильных и непосредственных преданность не останавливается перед дурным поступком; если зло может избавить любимого человека от беды, оно становится уже не злом, а долгом, добродетелью, геройством.

Нерина не могла разсуждать об этом, но таковы были её чувства. Не было преступления, которое не казалось бы ей священной обязанностью, если бы она этим могла спасти свою барыню от огорчения.

Одну зиму особенно эти, непонятные для нея, исписанные листочки, обладавшие (она это видела) чудесной способностью терзать или радовать, сильнее обыкновенного разстраивали madama Тина. Хуже всех действовали письма от Романино.

- Опять уже он мучит себя, - думала Нерияа. - О Боже! отчего ему мало его кистей да палочек из угля! Работал бы он ими и предоставил бы свету либо исправиться, как умеет, либо, по желанию, полететь из чистилища в ад

Она никогда не слыхала про il. Moretto di Brescia, но его образ жизни она избрала бы для своего молодого барина: жить всегда в одном и том же маленьком городе, всегда писать картины святых, состариться на родине и по смерти оставить свое имя на попеченье сограждан. Всю жизнь Il Moretto был благородным, спокойным, всеми любимым человеком, от колыбели до гроба проходившим все по тем же дорогам. И даже после его смерти о нем вспоминали с любовью и уваженьем

С наступлением весны 1898 года по всей стране произошли смуты, во многих провинциях были бунты, голодная толпа все громила и жгла, и грохот пушек будил эхо многих улиц, многих городов, пока страх не заставил замолкнуть стоны истерзанного народа.

В маленьком городке, где жила madama Тина, царило полное спокойствие: эхо пальбы и стоны раненых не подымались до вершины этой высокой скалы. Здесь колокольный звон раздавался так же мерно, как всегда; вдоль реки расцветали цветы, солнце всходило и закатывалось, лунный свет падал на красновато-серые, поросшия мхом кровли домов, и только madama Тина знала про страшное волнение и отчаяние страны: ей рассказывали об этом письма, - белые злые вестники бед, какими они казались Нерине.

Романино уехал из Венеции, чтобы разделить судьбу революционеров и вместе с толпой сражался на улицах Милана. Какая судьба постигла его, этого никто не знал: его видели и о нем слышали в Ломбардии, - это мать его узнала от чужих. В один день, когда почтальон уже в седьмой раз прошел мимо дверей, не останавливаясь, madama Тина, чувствуя непреодолимую потребность хоть с кем-нибудь разделить муку тревоги, рассказала Нерине все, чего боялась. Она безпокоилась за всех: за старшого в Америке, за средняго в Эритрее, но больше всего за младшого, за своего красавца мальчика с альтруистическими видениями, которому пришлось столкнуться со всей жестокостью грубой действительности. Теперь он, вероятно, спасался бегством через Альпы Ломбардии.

- О, Романино, Романино, - рыдала Нерина, закрыв лицо передником: она держала его на коленях и ласкала его, когда он был четырехлетним ребенком с лицом, напоминавшим золотокудрую головку над церковным алтарем.

В душе Нерина сердилась и осуждала его за то, что он заставлял страдать свою мать. "Какое ему дело до других людей", с гневом думала она.

- Вы не должны были отпускать его, Madama! - сказала она. - Вы должны были задержать его здесь, вдали от всех этих злых, сумасшедших людей.

- Насильно? - отвечала мат, - чтоб видеть, как он умирает, точно птичка в неволе и бьется об решетку клетки? О, нет! Да и, поверь мне, он прав. Он поступил по совести.

Нерина, боясь, как бы сгоряча не ответить лишняго, ушла к своей печке на кухне, и крупные слезы одна за другой катились по лицу её и обильно падали на горячие угли и на пальмовый лист, которым она старалась раздуть огонь, точно веером.

Оне даже не знали, убит ли он в Милане или брошен в какую-нибудь битком набитую людьми темницу, вместе с многими другими. Так прошла вся неделя, за ней другая, третья, а новостей все не было. Никто ничего не знал, кроме отрывистых газетных известий. Ничего положительного не было известно.

Прошли еще три недели, а Madama Тина все еще ничего не знала про своего сына. Она боялась наводить справки, чтобы не повредить ему; быть может, он в заточении, или умер. Она не могла ни есть, ни спать. Никогда не была она особенно крепка, а теперь силы окончательно оставили ее. Нерина ничем не могла ее утешить или успокоить. Madama Тина с трудом добиралась до церкви и там по часам молилась за своих дорогих мальчиков. Никогда в жизни никто не слышал от нея жалобы, но теперь страданье сломило её терпение: она громко стонала.

- Мы в муках родим их и с трудом выращиваем, и к чему все это? Мы подобно бедным козам, коровам или овцам переносим всю муку родов только для того, чтоб видеть, как детей наших хватают и убивают.

С каждым днем, проходившим без известий, Madama Тина все худела и бледнела. Она не слушалась доктора, не принимала никаких лекарств.

- Для меня нет другого лекарства, кроме голоса моего Романино, - говорила она.

А голос этот, быть может, на веки затих!

- Послушай, - сказал как-то старый доктор Нерине, когда она полоскала белье на реке, - если твоя барыня получит какое-нибудь письмо, ты должна принести его ко мне, прежде чем она его увидит. Если в нем будут дурные известия о мальчике, она может умереть на месте.

- Принести письмо вам? - нерешительно повторила Нерина.

- Да, да, - сказал врач, - потому что если, как я полагаю, Романино разстреляли, ей это надо рассказать осторожно, очень даже осторожно. Сердце у нея слабое.

Врач, единственный в городе, был старый друг дома.

Это был седой, длинный, сухой старик, с загорелым лицом, во всякую погоду носивший длинный черный плащ и широкополую шляпу, надвинутую на глаза.

Его часто можно было встретить на валу или на узких улицах. Он держал аптеку, где кувшины, вазы и пузатые бутылки из старой маиолики находились в обществе пакетиков сушеных трав и чудодейственных средств средних веков. Его очень уважали в городе.

- Как же я буду знать, что письмо от него? Для меня все письма равны, - сказала Нерина.

- В таком случае приноси мне все, - ответил доктор Лилло, как называли его больные. - Для Madama Тина это вопрос жизни и смерти. От неожиданности она может умереть.

Он возвращался к этому вопросу так часто, так серьезно и так настойчиво, что ей, наконец, стало казаться, будто жизнь её барыни в её руках. Письма, жестокия письма были ядом для её госпожи.

- Мне часто хочется бросить их в печку, - вслух сказала Нерина, - они, как нож, режут ей сердце.

- Нет, нет сжигать их нельзя, - ответил ей доктор. Они не твои, и уничтожать их ты не имеешь права. Приноси их ко мне, я посмотрю, не могут ли они ей повредить. Конечно, все, что в них сказано, она должна рано или поздно узнать. Но только ее надо подготовить постепенно с величайшей осторожностью.

Следовало ли послушаться его? Нерина была озадачена.

Она видела, что все уважали доктора Лилло и слушались его. Он был человек ученый, умел читать и писать, держал в своих руках ключи могил; она была глупа и невежественна, смела ли она противоречить ему? Ей казалось, что сомнения рвут ее на части.

- Ну, что-ж! - сказал ей как-то врач, теряя терпение после многих споров. - Что-ж! Убей Madama Тина, если ты этого так хочешь! Не даром она приютила тебя и кормила все эти годы! Делай по своему, злая дура! И никогда не смей звать меня к своей барыне, даже если она будет умирать.

Так уколами и угрозами он заставил ее поверить, что она действительно убьет Madama Тина, если та, неподготовленная, узнает про смерть или заточенье своего младшого сына.

- Боюсь, что Нино накуролесил не мало, - мрачно сказал доктор, - если он еще жив, он прячется где-нибудь, как все участники возмущения, и голова его наверно оценена. Да, да, хороший он мальчик, я-то это знаю: только сбит он с толку, ошибается и попадет в тюрьму, как многие молодые лунатики в наши дни!

Своими речами доктор действовал на её боязнь всякого письма и довел ее до того, что она не посмела бы передать своей барыне ни одного листочка исписанной бумаги, как не посмела бы ударить по лицу Мадонну, изображенье которой висело над входной дверью.

Когда письмо, наконец, получилось, она на пол-дороге встретила почтальона, остановила его на улице, вырвала у него письмо из рук, спрятала под передник и бросилась бежать к доктору. Тот взял письмо и ушел с ним в магазин; она не видела, что он с ним сделал, но минут через пятнадцать врач вернулся и отдал ей письмо запечатанным. Не было заметно, чтобы он его вскрыл.

- Добрые вести, - сказал он, - но вести от Джино. - Джино был старший сын. - Отнеси своей Madama и, понятно, ни слова не говори обо мне.

Еще два письма было получено, но они были от дальних родственников и ничего общого с Романино не имели. Они прошли через ловкия руки врача, но Madama Тина ни о чем не догадалась.

Только Нерина боялась встречаться с ней глазами. Доктор сказал, что она поступает правильно, исполняя его приказания, но совесть говорила ей, что это нехорошо.

Лето прошло, наступила осень, а от Романино все не было известий.

Раз, вечером, когда Нерина качала воду из колодца и было тихо и темно, из чащи лавровых деревьев и олеандров вышел молодой человек, иностранец, и несмело прошептал над самым её ухом:

- Вы Нерина Лаккари, служанка Madama Катерины Лоренцетти, неправда ли?

Нерина с шумом опустила на землю полное ведро воды и, подозрительно оглядывая незнакомца, коротко ответила, что это она.

- Передайте ей это, когда она будет одна, - сказал юноша, передавая ей записку, и снова скрылся в кустах.

- Стой! - крикнула Нерина, но он не остановился и исчез в тени деревьев. Записка осталась у нея в руках. Она с меньшим ужасом смотрела бы на змею.

- Здесь, наверное, говорится про Романино, - подумала она, с проницательностью, порожденной любовью.

Против колодца находилась крутая лестница, спускавшаяся в одну из улиц города. На этой улице помещалась аптека. Нерина задумалась, сердце сильно билось. Потом она с решительным видом поставила ведро на край колодца, бегом спустилась по всем восьмидесяти гранитным ступеням, истоптанным сотнями ног, и влетела в темную, пропитанную удушливым запахом конуру, где доктор Лилло как раз зажигал масляный красный фонарь.

- Ser, глядите, - запыхаясь, крикнула она. - Это должно быть от Романино. Мне только что кто-то подал письмо и скрылся.

Странная радость отразилась на сухом, суровом лице старика. Он выхватил у нея послание и просмотрел его, конверт не был запечатан; через минуту он возвратил ей записку.

- Добрые вести, - весело сказал он, - отнеси письмо барыне, это будет для нея лучшим лекарством.

Нерина перекрестилась, и радостная улыбка озарила её круглое лицо. С быстротой молнии поднялась она по ступенькам, схватила ведро и отправилась домой.

Не прошло и десяти минут, как Madama Тина узнала, что младший сын её будет у нея в полночь.

В полночь Нерина и Madama Тина стояли в маленьком сыром садике за домом. Калитка вела оттуда на городскую стену. Бедная мать совершенно преобразилась: она снова казалась молодой и сильной, полной радостного трепета ожиданья.

Её здоровая толстая служанка волновалась не менее её.

Была темная октябрьская ночь, на небе ни звездочки, кругом ни звука, только река бежала под стеной. Слышался запах сырой травы, увядших листьев, поздних роз.

Обе женщины опустились на корточки перед калиткой, притаив дыхание, стараясь уловить какой-нибудь звук, или сигнал, или шопот у замочной скважины. Когда часы на церковной башне пробили двенадцать, молодой голос прошептал чуть слышно:

Нерина распахнула настеж тяжелую дверцу, мать бросилась вперед и упала в объятия своего сына.

Она поднялась с земли, ослепленная; ей было дурно и голова у нея кружилась.

- Звери! - крикнула она. - Откуда вы узнали?

С Madama Тина сделался нервный припадок, ее подняли и отнесли в дом: через час её не стало. Доктор стоял у её кровати, тщетно перепробовав все находившияся в его распоряжении средства. Он казался добрым, сострадательным, благоразумным.

- Бедняжка, вам следовало бы пойти к себе прилечь после такого удара, - сказал он Нерине, безмолвно сидевшей возле трупа.

Она не произнесла ни слова со времени ареста Романино.

Было около полудня. Она не сводила с врача сухих разъяренных глаз, и взор их смущал и безпокоил его.

Последний долг отдала Нерина своей барыне: никому не дала она дотронуться до тела Madama Тина. Тридцать часов не отходила она от постели, сторожила гроб, казалась немой, глухой, слепой.

Когда все было кончено и она одна проводила покойницу, закрыв голову и лицо черной шерстяной шалью, и ни разу не показав вида, что замечает, что делается кругом, она, как потерянное раненое животное, притаилась в тени той церкви, где на веки почила её барыня, лежа в металлическом гробу рядом с прахом своих отцов.

Ясно, среди вихрем носившихся в голове её мучительных дум, выступала одна мысль, точно начертанная огненными буквами. Как могли они узнать о его возвращении? Кто мог им об этом рассказать? Медленным шагом плелась она по дороге из церкви к дому, где она провела столько мирных лет, и увидела худую, черную, высокую фигуру, переходившую улицу. Это был доктор. Внезапный свет, как электрическая искра среди темной ночи, осветил её отупевший мозг. Там стоял предатель! Там!

Одним прыжком она очутилась рядом с ним, схватила его за плечо, судорожно сжимая руку, сухие впалые глаза её вперились в его лицо.

Ошеломленный и сбитый с позиции её неожиданным нападением, он пробормотал отрицание, посинел, задрожал всеми членами.

- Ты продал их тайну!

- Нет, нет! Я только исполнил свой долг. Закону нужно повиноваться.

- Ты продал их тайну!

Он подставил ей ловушку, чтоб узнать правду, и ему заплатили, как Иуде.

Он заставил ее предать покойницу; он заставил ее предать и живого.

- Ты продал их тайну, - в четвертый раз сказала она, читая вину на его лице, на которое падал мерцающий свет лампады, горевшей перед образом.

- Ах ты негодяй, животное! Иуда ты! - кричала она над его ухом и изо всей силы обхватила его своими крепкими руками, подняв его над землею, точно сломанное, с корнем вырванное дерево. С сокрушающей мощью, словно буря вошла в нее и передала ей свою силу, она помчала его через дорогу к реке, протекавшей под стеной.

Как ураган гонит сухия ветви, так мчала она его вдоль вала. Силы её увеличились во сто раз от горя, раскаяния и ненависти; она подняла его слабое тело над низкой стеной и вместе с ним прыгнула в реку.

Вода была глубока от недавно выпавших первых осенних дождей: оба пошли ко дну, точно камни. Поутру тела их были найдены на пол-мили ниже, унесенные потоком.

Руки Нерины крепко обхватили плечи старика, а зубы её вонзились ему в шею.