Последняя из Кастельменов
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Последняя из Кастельменов

Цецилiя Кастельменъ была краса своей семьи и въ то же время самая красивая изъ всехъ женщинъ въ роде Кастельменовъ, когда бывало проходила по громаднымъ заламъ замка Лиллiесфордъ. То было давно, полтора столетiя тому назадъ. Весь городъ сходилъ по ней съ ума. Ея красота - более могущественная сила, чемъ сама ненависть партiй - одинаково признавалась какъ вигами Сенъ-Джемса, такъ и тори Бокао, какъ красавцами Гаррауай, такъ и мелкими владельцами Озинды.

Везде - на Сенной площади, равно и въ опере или на королевскомъ балу - ее окружали самые высокопоставленные, самые выдающiеся люди изъ ея современниковъ; прекрасный же полъ партiи виговъ отъ души ненавиделъ ее, такъ какъ она до мозга костей принадлежала партiи тори и въ душе была сторонницей короля Якова III: она покланялась Болингброку, ненавидела Мальбороу и принца Евгенiя; сильно верила во все ужасы той программы, которую, какъ говорили, приготовили виги для годоваго праздника на 1711 годъ, и ею же, какъ подозревали, была внушена знаменитая сатира на прекрасныхъ дамъ, занимающихся политикой, которыя были выведены въ No 81 Зрителя, подъ именемъ Розалинды и Нигранилль.

Цецилiя Кастельменъ - еще красивее въ двадцать четыре года, чемъ въ семнадцать - была еще не замужемъ, несмотря на то, что самые знаменитые люди въ государстве готовы были предложить ей свою руку. Стоя выше кокетства своихъ подругъ, презирая игру вееромъ и светское жеманство, блестящая, гордая, не имеющая себе равныхъ, она всецело принадлежала самой себе; ни одинъ изъ самыхъ блестящихъ джентльменовъ въ городе не могъ похвалиться въ обществе своихъ товарищей, не прибегая для этого къ более нахальной лжи, чемъ самъ Томъ Уартонъ, что осчастливленъ хоть единымъ ободряющимъ взглядомъ дочери графа Кастельмена. Напрасно советовалъ ей отецъ не пренебрегать партiями, которымъ завидывали все придворныя дамы; и когда ея прелестныя подруги, истыя кокетки, смеялись надъ ея холодностью, сильно завидуя ея победамъ, она, только слегка улыбалась и качала головой. Но она, можеть-быть, просто безсердечный человекъ? Цецилiя не оспаривала такого взгляда.

- Ну, разве не милы эти люди?

- Пожалуй, милы.

- Напримеръ, его светлость Бельамуръ?

- Человекъ умный, нетъ сомненiя.

- А лордъ Мильамонзъ?

- Забавникъ, но хвастунъ; у него красивыя руки. Жаль только, что онъ постоянно объ этомъ думаетъ.

- А сэръ Гай-Риверсъ?

- Такой же внимательный влюбленный человекъ, какъ выведенный въ комедiи "Светская дорога". Но она слышала, что онъ смеялся надъ женщинами, когда пилъ шоколатъ въ Озинда.

- А графъ Даржанъ?

- Храбрый воинъ; но какая возлюбленная въ состоянiи будетъ соперничать въ его сердце съ игральными костями Грумъ-Портера?

- А лордъ Филиппъ Бельяръ?

- Настоящiй джентльменъ, образецъ придворныхъ, изящный, безупречный молодой человекъ; нравится всемъ, но не нравится ей.

Очень можетъ быть, что она была слишкомъ разборчива, слишкомъ спесива, какъ про нее говорили; но что же делать, если она была такая? Да и къ чему желать ей пересоздаваться, когда она и такъ была счастлива?... Что касается до нея, то она въ свою очередь не могла понять, какъ можно такъ затрачиваться на игру вееромъ, на выборъ и подборъ лентъ, на упражненiя передъ зеркаломъ въ выделыванiи поклоновъ - и все только для того, чтобы добиться взгляда, улыбки людей, которымъ оне сами не придавали никакаго значенiя. Красивая и гордая женщина должна была стоять выше этихъ притворствъ и мелкихъ победъ.

Такъ думала Цецилiя Кастельменъ и гордо шла своею дорогой, оставаясь всегда победительницей и никогда побежденной.

"Набожной кокетки" писалъ въ своемъ дневнике: "Я уважаю техъ, которыя могли бы быть кокетками, но не хотятъ, и отъ души презираю техъ, которыя хотели бы быть, но, отчаявшись въ возможности, не находятъ словъ, чтобы достаточно очернить своихъ соперницъ, более счастливыхъ, чемъ оне сами".

Итакъ, Цецилiя Кастельменъ была въ то время царицей. Когда бывало она сидела въ театре, въ своей ложе, на той стороне, которую занимали виги, то самые горячiе поклонники мистрисъ Олдфильдъ и мистрисъ Портеръ едва ли слышали тогда хоть одно слово изъ "Девы-героини" или изъ "Влюбленной вдовы", и изящный молодой человекъ, всего более напыщенный своимъ собственнымъ превосходнымъ костюмомъ, смотря на нее, когда она сидела съ видомъ царицы и когда на ея челе блестели бриллiанты Кастельменовъ, забывалъ о своихъ перчаткахъ съ серебряною бахромой, о табакерке съ рисунками, о чудной трости и о храбрыхъ подвигахъ, о которыхъ онъ мечталъ.

Какова должна была быть радость ея подругъ, когда 22 iюня большая семейная карета съ тремя раскрашенными цаплями на дверцахъ, изображающихъ гербъ, съ шитыми ливреями, съ позолоченною сбруей, тяжело колыхаясь, катила изъ Лондона по отвратительнымъ проселочнымъ дорогамъ, а крестьяне, выходя изъ своихъ хижинъ, изумленно смотрели на княжескую пышность дорожной повозки милорда.

Въ городе ходили слухи, что известная духовная особа, священникъ графа Кастельмена, слишкомъ нескромно болталъ въ Кафе Чайльдъ о политике своего патрона, что будто после Утрехтскаго мiра, когда снова можно было привозить французскiе товары, черезъ Ламаншъ провозили шифрованныя письма въ палочкахъ шоколата; что некоторыя высокопоставленныя особы были сильно заподозрены въ замыслахъ, враждебныхъ спокойствiю государства; что графъ отъ одного изъ своихъ высокопоставленныхъ родственниковъ, между прочимъ, получилъ советъ - оставить на некоторое время дворъ, где на него дурно смотрели, и тотъ городъ, где за самое ничтожное, неблагоразумное слово его могли препроводить въ казематъ, - и ехать въ свое именiе Лиллiесфордъ, где олени не берутъ на себя роли шпiоновъ и где буковые леса хранятъ тайны.

Прекрасныя дамы, зная, что на весь сезонъ у нихъ будетъ свободное поле, радовались при мысли, что Цецилiя закупорена въ своемъ замке, и отъ всего сердца наслаждались исторiей шифрованнаго письма, злыми речами въ кафе виговъ, дурною славой, которую оставилъ въ Сентъ-Джемсе графъ, и въ особенности - что, впрочемъ, входитъ въ правило человеческой природы вообще, будетъ ли та женская или мужская - несчастiемъ своихъ друзей.

То было въ iюне 1715 года. Тори глухо волновались. Арестъ Орнонда и Болингброка ускорилъ удаленiе новоприбывшихъ изъ Ганновера. Джентльмены побитой партiи начали нетерпеливо относиться къ вторженiю немцевъ и съ сожаленiемъ думать о законной династiи; они также начали понимать усиливающееся раздраженiе своихъ соотечественниковъ на севере, которые давно бились, какъ стая благородныхъ гончихъ, которыхъ держатъ на привязи. Эмиссары то и дело разъезжали то въ Сенъ-Жерменъ, то къ благороднымъ якобитамъ. Католическiе священники принимали участiе въ этихъ интригахъ. Доставлялись письма въ ничемъ неповинныхъ пучкахъ кружевъ и планы войны, завернутые въ конфекты. То было страшное время, переполненное заговорами и противозаговорами, опасностями и кознями, - одинъ изъ техъ моментовъ, когда люди, живя постоянно надъ миной, привыкаютъ любить неизвестность и уже находятъ жизнь безынтересной, если не предвидится съ минуты на минуту возможности разстаться съ ней.

Графъ Кастельменъ счелъ за лучшее последовать данному совету - оставить Лондонъ, отчасти для своей личной безопасности, отчасти для того, чтобы подвинуть свое дело, такъ какъ и тому и другому было бы лучше отъ его пребыванiя въ графстве, нежели отъ соседства виговъ въ столице.

Замокъ Лиллiесфордъ - громадная постройка временъ Нормановъ - скрывался на западе въ густыхъ лесахъ. Когда прiехала туда Цецилiя, чтобы разделить уединенiе своего отца, стада оленей паслись подъ буковыми деревьями и лебеди смотрелись въ зеркальную речку такъ же, какъ пасутся и смотрятся и въ настоящее время, когда ея имя и ея титулы красуются уже на гробнице, где она покоится въ мавзолее по ту сторону парка. Вся деревня нарядилась въ свою зеленую ливрею Иванова дня, и розаны засыпали своими душистыми лепестками бархатный газонъ, по которому ступала прекрасная изгнанница.

Было безоблачное утро, когда она спускалась по большой лестнице, где дамы и кавалеры - ея предки, рисованные Лели и Джейсономъ, казалось, следили за ней изъ глубины своихъ полированныхъ рамъ:, она прошла по площадке своей гордой и легкою поступью и поднялась на террасу, возвышавшуюся надъ паркомъ. Самъ Ванъ-Дикъ съ удовольствiемъ бы сталъ рисовать портретъ этой молодой девушки, которая стояла теперь на балконе вся окруженная цветами и облитая светомъ. Съ любовью бы перенесъ онъ на полотно ея руку, грацiозно покоившуюся на голове борзой собаки, ея прелестную и величественную осанку, ея глубокiе голубые глаза, ясный лобъ и игру света въ складкахъ ея шелковаго со шлейфомъ платья. Но ея портретъ, рисованный самимъ Ванъ-Дикомъ, этимъ истиннымъ учителемъ изящнаго, не былъ бы такъ веренъ, какъ тотъ набросокъ, который былъ сделанъ несколько позднее любящимъ ее человекомъ. Этотъ набросокъ и теперь еще можно видеть въ большой галлерее Лиллiесфорда, освещенной падающими изъ западныхъ оконъ лучами солнца.

Цецилiя долго стояла на террасе, смотрела на лесъ, на холмы, по-прежнему положивъ руку на голову борзой собаки. Она не замечала пейзажа, который разстилался вокругъ нея: ея мысли были далеко; оне были заняты разборомъ шансовъ за и противъ того дела, которое она такъ близко принимала къ сердцу, - опасностями, которымъ подвергался отецъ, и теми далекими перспективами, которыя сулили ей возвратъ счастья для дома Стюартовъ, единственнаго, который Кастельмены когда-либо признавали за домъ своихъ королей. Она съ сожаленiемъ покинула городъ; но то, о чемъ жалела она, былъ не Бельамуръ, не сэръ Гай-Риверсъ; она сожалела о жизни, объ уме, о прелестяхъ света, где она - царица дня - привыкла царить. Но воспоминанiю прошлаго она отдала всего несколько минутъ. Когда, въ первое утро своего изгнанiя, она стояла на террасе, ея мысли постоянно уносились къ честнымъ джентльменамъ севера или ко двору Сенъ-Жермена. Казалось, она улыбалась какому-то виденiю победы, вызванному самолюбiемъ и фантазiей. Когда раздался топотъ лошадиныхъ копытъ, она быстро подняла глаза и увидала всадника. Онъ скакалъ по аллее къ главному подъезду дворца. Лошадь подъ нимъ была покрыта пеной и, казалось, сильно заморилась отъ долгой езды; самъ онъ казался не менее утомленнымъ, но темъ не менее, проезжая у подножiя террасы, онъ снялъ шляпу и низко поклонился.

"Ужь не посланный ли это, котораго ждутъ изъ Сенъ-Жермена?" - спрашивала себя лэди Цецилiя въ то время, какъ ея собака злобно заливалась на проезжаго.

Вернувшись къ себе въ комнату, она разсеянно принялась вышивать свой носовой платокъ. Въ это время ей пришли сказать, что "его милость" просятъ ее пожаловать въ осьмиугольную комнату. Тамъ она встретила прiезжаго, котораго отецъ представилъ ей какъ одного изъ самыхъ верныхъ своихъ друзей, сэра Фульке Равенсуорса, того самаго, котораго они ждали. Цецилiя поклонилась съ темъ видомъ увереннаго въ себя достоинства, которое нельзя назвать снисходительностью, но которое, казалось, навсегда исключало всякую фамильярность и какъ бы воздвигало вокругъ нея непроходимую преграду.

Сэръ Фульке Равенсуорсъ былъ высокiй, красивый мужчина съ благородною наружностью; его лицо, загорелое отъ лучей чужаго солнца, теперь побледнело отъ усталости съ дороги; его платье, шитое золотомъ, еще было покрыто пылью. Но темъ не менее, когда онъ поклонился, Цецилiя Кастельменъ тотчасъ заметила, что ни лордъ Бельамуръ не могъ иметь лучшей грацiи, ни лордъ Мильамонтъ - такого величественнаго придворнаго вида. Однако она скоро стала внимательно слушать разсказъ отца относительно новостей, привезенныхъ сэромъ Фульке изъ Сенъ-Жермена, - привезенныхъ съ лихорадочною торопливостью среди тысячи опасностей и многихъ переодеванiй. То было шифрованное письмо отъ Якова Стюарта къ своему верному и многолюбимому поданному Георгу Герберту графу Кастельмену, письмо необычайной важности, которое въ те опасные дни, когда фигуры на обояхъ, казалось, подслушивали за вами, а собака, которая спала около васъ, казалось, готова была прочесть и выдать вашу мысль, - надо было читать при закрытыхъ дверяхъ.

Тотчасъ уехать изъ Лиллiесфорда было бы одинаково опасно какъ для посланнаго, такъ и для графа: оставить его у себя - былъ единственный исходъ. Тотъ, кто не за деньги исполнилъ такое порученiе, не могъ такъ скоро удалиться и снова подвергнуть себя всемъ опасностямъ, стараясь достигнуть береговъ Францiи. Графъ далъ понять это посланному. Тотъ благодарилъ, соглашаясь на его предложенiе.

Можетъ-быть красавица, у которой, онъ виделъ, блестели глаза отъ радости и гордости, когда она читала царское приветствiе, - можетъ-быть именно она заставила его съ удовольствiемъ согласиться продолжить здесь свое пребыванiе, а можетъ-быть его вообще мало интересовало, где онъ проведетъ время въ ожиданiи определенной минуты двинуться въ походъ на жизнь и смерть за "Белую Розу и длинные волосы". Онъ былъ не больше какъ простой солдатъ "счастья", бедный джентльменъ, безъ всякаго состоянiя, кроме своего имени, безъ всякихъ знаковъ отличiя, кроме своей шпаги, и преданный такому делу, котораго звезда съ давнихъ поръ потускнела. Въ продолженiе несколькихъ летъ его жизнь представляла рядъ опасностей и приключенiй - то на войне подъ Бервикомъ въ Альманце, то рискуя жизнью при исполненiи опасныхъ порученiй, которыя Яковъ Стюартъ не могъ доверить никому другому. Храбрый до безразсудства, онъ темъ не менее обладалъ тонкостью дипломата, и изгнанный дворъ такимъ образомъ имелъ въ немъ самаго дорогаго слугу: совершенно по-княжески, а также и совершенно по-человечески, Стюарты старались воспользоваться его услугами, но всегда забывали вознаграждать его за его подвиги.

Леди Цецилiя несколько скучала. Выслушивать по воскресеньямъ замечанiя насчетъ безконечныхъ проповедей капеллана, играть въ крамбо {Прiискиванiе рифмъ къ слову.}, принимать или самой навещать живущихъ въ деревне женъ пэровъ, которыя не бывали въ Лондоне со времени коронацiи королевы Анны, принимать кавалеровъ или охотниковъ за лисицами, которые не знаютъ другой музыки, кроме лая своихъ гончихъ - все это для нея было плохимъ утешенiемъ. Даже присутствiе посланнаго отъ Стюартовъ теперь не было для нея безразлично.

Въ начале она мало его видала; она говорила съ нимъ только за столомъ, съ темъ вежливымъ достоинствомъ, которое такъ не похоже на легкiя манеры высокихъ современныхъ ей дамъ, съ темъ спокойнымъ и холоднымъ видомъ, который на половину леденилъ самыя сладкiя речи на устахъ Бельамура и превращалъ въ нерешительныя самыя смелыя дела.

Мало-по-малу она увидала, что сэръ Фульке былъ знакомъ со многими странами, что онъ зналъ языкъ и литературу Францiи, Италiи и Испанiи, наконецъ, что онъ прошелъ науку светскаго человека въ салонахъ Версаля при прiеме герцогини Мэнъ и при дворе Сенъ-Жермена. Онъ говорилъ съ увлеченiемъ, но серьезно и решительно, о необходимомъ кризисе, который приближался, и его разговоры больше нравились Цецилiи, чемъ тотъ вздоръ и пустяки съ претензiей на что-то, къ которымъ ее прiучили въ Лондоне. Тамъ, среди обожателей, которые оспаривали другъ у друга ея вееръ, она, безъ сомненiя, едва ли бы заметила беднаго офицера. Здесь не она снисходила и слушала повереннаго короля, снисходила до улыбки, и какой улыбки? - такой редкой и такой прекрасной на ея гордыхъ устахъ... Когда онъ разсказывалъ ей о придворныхъ дамахъ другихъ странъ, а иногда - онъ это делалъ неохотно - и о своей жизни, полной случайностей и опасностей, она интересовалась. Она любила затягивать съ нимъ беседу, когда они вместе возвращались верхомъ по буковымъ аллеямъ или когда, стоя на террасе замка, они оба любовались закатомъ солнца. Джентльменты и дамы Сентъ-Джемса съ своими французскими романами, съ своими цитатами изъ Aurungzebe совсемъ не прiучили ея въ подобнымъ разговорамъ.

Фульве Равенсуорсъ никогда не льстилъ ей, и лесть всегда была противна вкусамъ Цецилiи. Онъ спокойно при ней осмеливался хвалить красоту другихъ женщинъ; онъ даже имелъ смелость не всегда соглашаться съ ея мненiемъ. Хотя онъ былъ солдатъ, но онъ умелъ владеть карандашомъ и кистью; онъ читалъ ей вслухъ поэму Тасса или комедiи Лопе-де-Вега. И этотъ бедный дворянинъ, безъ будущаго, говорилъ о жизни и своихъ надеждахъ, - говорилъ съ такой смелою решительностью, какой она до настоящаго времени еще ни у кого другаго не встречала. Однимъ словомъ, во время этихъ длинныхъ летнихъ дней лэди Цецилiя нашла въ посланномъ изъ Сенъ-Жермена собеседника по своему вкусу. Она уже меньше искала уединенiя въ своей комнате и охотно слушала его по вечерамъ, когда роса переполняла лепестки розъ и звезды смотрелись въ воде промежду кувшинокъ. Какое-то сладкое чувство овладевало ею тогда, - ею, которая хвалилась темъ холоднымъ равнодушiемъ, на которое такъ часто жаловались ея обожатели; это сладкое чувство и придавало ея красоте ту тайную прелесть, которой до этихъ поръ не доставало прелестной Кастельменъ. Когда она грустно проводила рукой по перьямъ своего сокола, когда она слушала стихи, где Петрарка и Конгрева говорятъ о любви, можно было видеть, какъ время отъ времени ея щечки и лобъ покрывались легкою краской, такъ быстро исчезавшей, какъ отраженiе вечернихъ облаковъ на белой мраморной статуе. Затемъ она овладевала собой, отгоняла свои мечты и по-прежнему становилась горда, холодна, какъ бриллiанты Кастельменовъ, которые она носила въ волосахъ.

Такъ проходило лето. Желтела нива, листья буковыхъ деревьевъ принимали осеннiя краски. Какъ рожь спеетъ только ради превращенiя и листья на деревьяхъ золотятся для того только, чтобъ умереть, точно также и сильнейшее людское честолюбiе и самыя сладкiя надежды растутъ собственно для того, чтобы погибнуть въ разочарованiи.

приказъ - скорее ехать въ Шотландiю и отвезти инструкцiи и депеши къ графу Мэру: претендентъ на престолъ готовъ былъ соединиться съ верными шотландцами. Если судить по отваге Фульке Равенсуорса, то победа казалась верной; пораженiе вследствiе внутреннихъ усобицъ или измены было невозможно. Можетъ-быть успехъ дастъ ему право, - ему, который, кроме чести и шпаги, ничего не имеетъ, - дастъ ему право добиться....

Цецилiя Кастельменъ стояла въ амбразуре своего окна; лучи октябрскаго солнца играли въ опалахъ ея корсажа; она держала руку у сердца, какъ будто тамъ ей было что-то больно. Для нея было совсемъ ново это безпокойство, эта усталость, эта тяжесть, которыя она чувствовала и которыя ее не покидали. Не опасенiе ли это, - говорила она себе, - за общее дело, не отъ опасностей ли, которымъ подвергается ея отецъ? Но какъ это было слабо, по-детски, недостойно женщины изъ рода Кастельменовъ!... А между темъ тоска не покидала ее.

Собака, - она спала возле нея, - съ глухимъ ворчанiемъ подняла голову, когда послышались мужскiе шаги въ святилище ея госпожи; затемъ, узнавши друга, она снова улеглась спать. Цецилiя медленно подняла голову; она знала, что лошади уже ждутъ; она думала избежать церемонiи прощанья и никакъ не предполагала, чтобы кто-нибудь былъ настолько дерзокъ и осмелился бы войти въ ней прощаться, не испросивъ предварительно на то позволенiя.

- Леди Цецилiя, я не могъ уехать, не услыхавъ отъ васъ ни одного слова. Простите, что я осмелился придти за нимъ сюда!

Какимъ образомъ случалось, что прямыя и краткiя слова Равенсуорса нравились ей всегда больше, чемъ позолоченныя и вкрадчивыя речи всехъ другихъ, ему самому трудно бы было это объяснить, если только это происходило не отъ того, что въ тоне его голоса было нечто честное, серьёзное, совсемъ новое какъ для ея слуха, такъ и для сердца.

Она сильней сдавила въ руке опалы - признакъ тоски - и улыбнулась:

- Пусть Богъ не оставитъ васъ, сэръ Фульке, и пусть хранитъ васъ отъ всякаго несчастiя.

Онъ тихо поклонился, затемъ, выпрямившись и смотря на переливы света въ ея опалахъ, произнесъ:

- И это все, чемъ вы наградите меня?

- Все!... А вы хотели бы большаго, сэръ Фульке? И это у же много, - я не сказала бы такъ другимъ.

- Простите! Действительно это много, и я не сталъ бы просить васъ о большемъ, еслибы действовалъ благоразумно и согласно съ разсудкомъ. Я не имелъ никакого права требовать большаго; подобныя просьбы дозволительны только любимцамъ счастiя, у бедняка же не должно быть ни чувства, которое можетъ его заставить страдать, ни гордости, которую могутъ оскорбить, - это все достоянiе счастливыхъ.

Губы Цецилiи побледнели, но она съ гордостью ответила:

- Ваша речь странна, сэръ Фульке, я не понимаю ея.

- Значитъ, вамъ ни разу не приходила мысль, что здесь, подле васъ, я подвергаюсь более смертельной опасности, чемъ на поле сраженiя? Вы не догадались, что я имелъ безумiе, имелъ гордость любить васъ?...

Она покраснела до ушей, а потомъ сильно побледнела. Первымъ ея движенiемъ было чувство оскорбленной гордости. Бедный дворянинъ говорилъ ей о любви, - слово, которое самые смелые люди едва осмеливались произносить возле нея шепотомъ. И онъ смелъ чувствовать къ ней любовь и даже отважился сказать это!...

Равенсуорсъ заметилъ чувство досады и гордости, которыя выражались въ каждой черте ея прелестнаго лица, и, когда она захотела было говорить, онъ остановилъ ее:

- Погодите! Я знаю, что вы хотите сказать. Вы находите, что съ моей стороны это - дерзость, для которой нетъ имени, что это безразсудство...

- Такъ какъ вы хорошо угадываете мои мысли, то не лучше было бы избавить меня и себя отъ этого безполезнаго и неожиданнаго свиданiя. Зачемъ?

- Зачемъ? - Затемъ, что можетъ-быть вы никогда не встретитесь со мной въ этой жизни и можетъ-быть вспомните съ теплотой и прощенiемъ о томъ оскорбленiи, которое я вамъ нанесъ (если только можно оскорбить васъ темъ, что полюбить васъ больше жизни и меньше только самой чести), когда узнаете, что я погибъ за общее дело, нося въ сердце ваше имя, дорого хранимое: оно никогда не слетитъ съ моихъ устъ. Искренняя любовь не можетъ быть ни для кого оскорбленiемъ. Елизавета Стюартъ нисколько не считала себя униженной отъ преданности Вильяма Кравена.

Цицилiя не отвечала; она гордо держала голову, которую обливали лучи осенняго солнца. Ея гордость не умалялась, но сердце ея билось непривычно. Она глубоко страдала при мысли, что какой-то бедный беглецъ осмелился говорить ей о любви. Что же такое сделала она, что сказала она, чтобъ онъ могъ позволить себе такую свободу? А между темъ она чувствовала, что сердце ея бьется отъ безпредельнаго чувства удовольствiя, котораго она еще никогда не испытывала. Но она тотчасъ подавила это чувство, какъ признакъ слабости и безразсудства, недостойныхъ последней изъ Кастельменовъ.

- Лэди Цецилiя, выслушайте меня! Если въ войне, которая предстоитъ, я прiобрету славу и отличiе, если победа будетъ на нашей стороне и если король вспомнитъ обо мне въ дни своего счастiя, если впоследствiи я явлюсь передъ вами съ известiемъ о победе, съ именемъ, которое Англiя научится знать, - тогда... тогда позволите мне сказать вамъ то, что не желаете выслушивать теперь, и позволите надеяться получить отъ васъ более благосклонный ответъ?

Она посмотрела ему прямо въ лицо и увидала въ его глазахъ безпредельную надежду, а на челе - великую отвагу смелой души; она слышала при окружающей тишине бiенiе его сердца; ея глаза сделались мягче, добрее и, оборачиваясь въ нему съ своимъ царственнымъ видомъ, она произнесла въ полголоса: "да".

Это слово, которое едва можно было разслышать, было произнесено спокойно и съ достоинствомъ. Краска, разлившаяся по ея щекамъ, придавала ей еще больше красоты вследствiе гордости, которая мешала появиться слезамъ и не позволяла произнести более нежнаго слова.

Но это "да", произнесенное Цецилiей Кастельменъ, считалось за слишкомъ многое.

Носовой платокъ, прекрасно вышитый ея собственными руками, съ ея гербомъ и вензелемъ, упалъ въ ея ногамъ. Онъ поднялъ его и, пряча у сердца, сказалъ:

- Если меня постигнетъ неудача, я возвращу вамъ его, какъ знакъ, что я отказываюсь отъ всякой надежды; если же я вернусь съ честью и славой, то этотъ платокъ будетъ мне залогомъ, что я имею право говорить и вы выслушаете меня, - не правда ли?

Вместо ответа она наклонила свою благородную голову. Горячiя уста молодаго человека прильнули на минуту къ ея руке. Затемъ она осталась одна у окна, чувствуя, какъ болезненно билось ея сердце. Ея глаза блуждали по окрестности, где листья одинъ за другимъ падали съ деревьевъ, где река, протекавшая по парку, казалось, шептала горькiя сожаленiя о хорошихъ дняхъ прошлаго.

Черезъ два месяца голыя ветви буковыхъ деревьевъ колыхались отъ холоднаго декабрскаго ветра и снегъ покрывалъ террасу замка, где повислыя льдинки заменяли теперь цветы розановъ. По всей стране ходили зловещiе слухи, которые несли съ собой унынiе и страхъ въ сердца людей верныхъ Белой Розе. Гонцы, скачущiе въ галопъ и останавливающiеся на минуту у дверей трактировъ, крестьяне, ведущiе беседу вокругъ разведеннаго огня кузницы, духовенство виговъ, прославляющее бога войны за его видимую благодать - все разсказывали одну и ту же исторiю, исторiю сраженiя при Шерифъ-Мюире и про бегство претендента престола.

Дурныя вести продолжали прибывать, и Цецилiя Кастельменъ въ отчаянiи проливала горькiя слезы при мысли, что одинъ изъ Стюартовъ могъ пуститься въ бегство при виде изменника Аргилла, и что тамъ были люди, которые предпочли жизнь геройской смерти. О, зачемъ она - женщина, зачемъ она сама не была въ Престоне, чтобы пристыдить ихъ за ихъ слабость и показать имъ, какъ нужно умирать вместе съ осужденнымъ на смерть городомъ, а не отдаваться въ пленъ!...

Быть-можетъ къ ея горю о короле присоединялось еще нечто более мучительное, более жгучее - воспоминанiе о честномъ и отважномъ лице, такъ недавно обращенномъ къ ней съ выраженiемъ надежды и безграничной любви; а теперь это лицо, быть-можетъ бледное, холодное, смотритъ въ лагере Шерифъ-Мюира на зимнiя звезды.

Двенадцать месяцевъ прошло съ техъ поръ, какъ золотая карета Кастельменовъ съ своей княжескою свитой прiехала на западъ въ графство. Скелеты белели въ гробахъ лондонской тюрьмы, прибитые черепа въ храме Бэръ чувствовали зимнiй снегъ и весеннее солнце; Кеншоиръ погрузился въ глубокiй сонъ и Дервентуатеръ потерялъ свою молодую и красивую голову за нестоющее дело; верескъ цвелъ тамъ, где пали мертвые при Шерифъ-мюире.

Еще новое лето наступало въ Англiи. Розы наклоняли свои нежныя головки на террасу Лиллiесфорда, цапли на берегу реки расправляли свои серебристыя крылья, ласточки быстро описывали свои круги около высокой башни и голуби ворковали въ зелени; но графиня Кастельменъ, ставшая единственной представительницей своего рода и единственною владетельницей громадныхъ именiй, которыя разстилались передъ ней, не находила ни радости въ блеске солнца, ни прелести въ пенiи птицъ.

Она была последняя изъ Кастельменовъ. Ея отецъ, разбитый несчастiями, разразившимися при Шерифъ-Мюире и Престоне, умеръ въ тотъ самый день, когда его заключили въ лондонскую тюрьму. Наследниковъ мужскаго пола после него не оказалось, и потому его титулъ перешелъ къ дочери. Распространился слухъ о конфискацiи имуществъ графа Кастельмена и объ опасности, угрожавшей самой Цецилiи. Были люди, которые въ тайне отъ нея заботились о ней и хлопотали о томъ, о чемъ бы она сама просить не стала, такъ какъ была слишкомъ горда. Жадность "гановерской клики" пощадила земли и леса Лиллiесфорда. Цецилiя облеклась въ трауръ и удалилась отъ людей; она такъ замкнулась въ своемъ уединенiи, что никто не осмеливался въ ней заглянуть. Еще более холодная, еще более гордая, чемъ когда-либо, она плакала о погибшемъ деле своего изгнаннаго короля; она не хотела ничего знать о техъ, кто участвовалъ въ этихъ несчастiяхъ, и только одна ея собака могла подметить на ея лице какое-то томленiе, когда она, наклоняясь, ласкала ее.

увидитъ; можетъ-быть она думала о вышитомъ своими руками платке - залоге любви, который должны были принести ей въ день победы и который теперь, обагренный кровью, безъ сомненiя, лежалъ на сердце, переставшемъ уже биться: во весь этотъ длинный годъ до нея не долетело ни одного слова о Фульке Равенсуорсе.

Ея гордость была ей дорога, дороже всего на свете. Она имела право сказать такъ, какъ сказала и какъ вполне приличествуетъ одной изъ Кастсльменовъ. Еслибъ она поступила иначе, то это была бы слабость... Кто онъ такой? - бедный солдатъ, осмелившiйся поднять на нее глаза. Но трауръ, который носила она, былъ трауромъ не по одномъ только отце; не изъ-за изгнанныхъ Стюартовъ только потускнели отъ слезъ ея очи, и не потому Цецилiя Кастельменъ - красота, одинаково восхваляемая какъ по всему городу, такъ и при дворе - съ месяца на месяцъ оттягивала свое пребыванiе въ Лиллiесфорде.

На башне замка пробило 12 часовъ и блестящее утреннее солнце, казалось, сильнее давило ей сердце; ничто не могло развлечь ея: ни жужжанiе насекомыхъ, ни звонъ серебрянаго колокольчика у ея любимаго оленя. Сидя неподвижно и разсеянно смотря на голубую даль, она не слыхала шаговъ по траве и не заметила, какъ олени испуганно пустились бежать и какъ вдругъ передъ ней изъ кустовъ папоротника предсталъ молоденькiй мальчикъ, подошелъ къ террасе и почти детскимъ, но въ то же время решительнымъ голосомъ заговорилъ въ ней о прощенiи. Она обернулась. Ребенокъ, одетый въ лохмотья, осмелился предстать передъ ней, графиней Кастельменъ!... Но въ манере, съ которой онъ поклонился, заметна была развязность пажа.

- Простите, миледи! Мой господинъ приказалъ мне видеть васъ, еслибы мне пришлось ждать даже до полночи.

- Твой господинъ?...

Мальчикъ не обратилъ вниманiя на ея слова и продолжалъ громкимъ, взволнованнымъ голосомъ, боязливо оглядываясь кругомъ, какъ заяцъ, который боится охотниковъ:

- Онъ приказалъ мне, когда увижу васъ, не говорить его имени, а только передать вамъ этотъ залогъ, чтобы вы видели, что хотя и все погибло, но онъ не забылъ ни своей чести, ни вашей воли.

- Такъ твой господинъ живъ?

Она положила свою белую, нежную руку на плечо мальчика; но эта рука показалась ему железными тисками.

- Отвечай мне, дитя, или берегись!.. Говори мне о томъ, кого ты называешь своимъ господиномъ, - говори все, скорей, скорей!

- А вы принадлежите къ его друзьямъ?

- Царь Небесный... да говори же!

действительно, кому приходится спрашивать - умеръ или живъ его другъ?

Бледное лицо графини покрылось краской. Царственнымъ жестомъ она отдала мальчику приказъ говорить, - она не привыкла къ неповиновенiю, а то, что онъ сказалъ, разрывало ея сердце на части.

- Сэръ Фульве завтра уезжаетъ къ берегамъ Францiи, - сказалъ онъ съ безпокойной поспешностью. - Когда съ одной стороны бежали наши, а съ другой - приверженцы Аргилла его приняли за мертваго и оставили на поле битвы, то, еслибъ онъ не былъ такого крепкаго сложенiя, онъ, конечно, умеръ бы тогда же, въ ту ужасную ночь: раненый, безъ всякой помощи, онъ лежалъ на холодномъ ветру. Онъ не былъ изъ числа техъ, которые бежали, - это вы, конечно, сами знаете, если знаете его. Передъ разсветомъ намъ удалось его унести; я и Дональдо - мы спрятали его въ шатеръ. Съ нимъ сделалась горячка и онъ не сознавалъ, что мы съ нимъ делали; но этотъ клочокъ кружевъ онъ не выпускалъ и держалъ въ рукахъ въ продолженiе несколькихъ недель. Какая волшебная сила скрывалась тамъ?... А можетъ-быть тамъ была именно та волшебная сила, которая наконецъ спасла его: ведь, очень странно, что онъ выздоровелъ. Мы делали все, что могли; охотно отдали бы за него всю жизнь. Весь годъ мы провели въ горахъ Шотландiи, скрываясь и стоя настороже. Жизнь не манила сэра Фульке и, я думаю, онъ не особенно благодаритъ насъ за свое спасенiе. Но какъ бы сильно ему пришлось страдать, когда бы эти безчеловечные виги связали ему назадъ руки и повесили его, какъ мясники вешаютъ барановъ? Но теперь самая большая опасность миновала и завтра мы переправимся черезъ Ламаншъ. Англiя - больше не место для моего господина.

Рука Цецилiи Кастельменъ конвульсивно сжимала носовой платокъ - залогъ, такъ честно возвращенный назадъ. Юноша пристально посмотрелъ на нее. Весьма возможно, что изъ горячечнаго бреда своего господина онъ узналъ кое-что изъ исторiи этого вышитаго лоскутка.

- Если вы его другъ, милэди, то можетъ-быть у васъ найдется ему слово на прощанiе?

гербъ, гербъ великаго рода, который ни передъ чемъ никогда не сгибался.

- Такъ вы ничего не велите ему сказать, милэди?

Ея губы полу раскрылись; она сделала знакъ, чтобъ онъ удалился, - ребенокъ не долженъ былъ видеть ея слабости. Разве графиня Кастельменъ не сильнее этого?

Юноша не двигался и не спускалъ съ нея глазъ.

- Такъ я скажу сэру Фульке, что у несчастныхъ нетъ друзей!

- Ступай, отдай это твоему господину и скажи ему, что несчастiе делаетъ намъ друзей дороже, чемъ успехъ. Онъ пойметъ!

Вечернiй звонъ раздавался вдали. Папоротники колыхались подъ вечернею росой. Звезды сверкали на дрожащихъ листьяхъ. Тишина царила надъ лесомъ.

Цецилiя опять была на террасе, уставленной розанами, подъ тенью буковыхъ деревьевъ. Она ждала, она сторожила, она прислушивалась ко всякому шелесту листьевъ, но ничего не слыхала, кроме страстнаго бiенiя своего сердца. Она забыла свою гордость, - ей осталось только одно безпокойство любви.

Среди пустынной тишины она узнала знакомые шаги, почувствовала близость... Она закрыла лицо руками. Для нея были новы эта слабость, этотъ ужасъ, эта мука любви. Она хотела овладеть собою, призывала свою силу, презирала себя... жалела... И вдругъ чья-то рука схватила ея руку и послышался страстный голосъ: "Цецилiя, Цецилiя! правда ли это? Неужели въ своемъ несчастiи я более счастливъ, чемъ когда-либо? Или я мешаюсь, или то виденiе рая?..."

и выражалъ какую-то особую прелесть. Ея голосъ, слабый какъ дуновенiе ветерка среди цветовъ, прошепталъ на ухо Фульке Равенсуорсу въ то время, какъ обожаемая головка склонилась къ нему на грудь:

- Останьтесь, останьтесь!... Или же, если вы должны уехать, ваше изгнанiе будетъ моихъ и ваши опасности - моими.

Вышитый платокъ хранится, какъ святыня, въ семействе Цецилiи Кастельменъ и напоминаетъ еще и теперь объ ея тайномъ браке въ капелле замка, объ ея изгнанiи съ мужемъ по ея собственному выбору и объ ихъ возвращенiи въ Лиллiесфордъ. Этотъ платокъ переходитъ изъ поколенiя въ поколенiе къ прекраснымъ молодымъ дамамъ, которыя унаследовали отъ своей прабабки голубые глаза и царственную осанку... Вотъ онъ передо мной съ своимъ разноцветнымъ вензелемъ, такой же, какимъ покоился въ былые дни на сердце беднаго солдата Стюартовъ. И такъ долго живетъ то, что не обладаетъ ни страстью, ни жизнью, между темъ какъ жизнь человеческая проходитъ, словно песня, которая замираетъ въ воздухе, и забывается такъ же скоро, какъ пропетая песня. Стихи Ронсара: "Идетъ время, бежитъ оно, но не исчезаетъ, какъ мы" - составляютъ прекрасный припевъ къ нашему собственному, быстро исчезающему, существованiю.