| Автор: | Унсет С., год: 1921 |
| Категория: | Повесть |
VII
Лишь весной Симон, сын Андреса, поехал в Тутен, {Тутен - местность к юго-западу от озера Мьесен, восточнее Осло, где была расположена усадьба Рингхейм.} чтобы захватить там свою жену и новорожденного сына и отвезти их домой в Формо. Он остался там на некоторое время, чтобы немного заняться своими собственными делами.
Кристин не хотела уезжать из Осло. И не смела предаться томительной, щемящей тоске о своих трех сыновьях, живших там, в долине. Если ей предстоит и дальше выносить жизнь, какую она теперь ведет изо дня в день, то нельзя вспоминать о детях. Она держалась, она казалась спокойной и мужественной, она разговаривала с чужими людьми и слушала чужих людей, внимая их советам и словам утешения, но для этого должна была крепко цепляться за мысль об Эрленде - только об Эрленде! В отдельные короткие промежутки, когда она не сдерживала своих мыслей в твердых руках воли, в памяти ее мелькали разные образы и думы; вот Ивар стоит в дровяном сарае в Форме вместе с Симоном и с волнением ждет, пока дядя выберет для него брусок, и Симон гнет и пробует руками брусья. Светлое мальчишеское лицо Гэуте, мужественно-решительное, когда он, наклонившись вперед, боролся со снежной бурей в тот серый зимний день в горах нынче осенью - вдруг лыжа его соскользнула вниз на крутом подъеме, он покатился за ней и завяз в глубоком сугробе, - на мгновение лицо его дрогнуло - это был переутомившийся, беспомощный ребенок. Мысли бежали дальше, к двум младшим: Мюнан теперь, наверное, уже ходит и немного говорит, - такой же ли он красавчик, каким бывали другие в этом возрасте? Лавранс, конечно, позабыл ее. А большие мальчики, живущие в монастыре в Тэутре... Ноккве, Ноккве, ее первенец! Что понимают и что думают эти двое старших? А Ноккве, ведь у него такая детская душа, - как он переносит мысль, что теперь, вероятно, ничто в жизни не сложится для него так, как думали его мать, и сам он, да и все люди?
Отец Эйлив прислал Кристин письмо, и она передала Эрленду то, что было написано там об их сыновьях. Вообще же они никогда не упоминали о детях. Теперь они больше не разговаривали ни о прошлом, ни о будущем. Кристин приносила мужу что-нибудь из одежды или какое-нибудь кушанье, он расспрашивал, как она себя чувствовала со, времени их последнего свидания; они сидели, держась за руки, на его кровати. Иногда случалось так, что на мгновение они оставались одни в маленькой, холодной, грязной, вонючей камере и сжимали друг друга в объятиях, в немой, жгучей ласке, слыша, но не замечая того, как служанка Кристин хохочет за дверьми на лестнице со стражниками.
Еще будет время, - отнимут ли у нее Эрленда или же возвратят его ей, - подумать о всей этой ораве детей и об их изменившейся судьбе... обо всем другом в ее жизни, кроме мужа. Ей нельзя терять ни единого часа из того времени, что им можно быть вместе, и не смеет она думать о свидании с четырьмя детьми, оставшимися там, на севере. Поэтому Кристин согласилась, когда Симон Дарре предложил ей, что он один съездит в Трондхейм и, совместно с Арне, сыном Яввалда, примет на себя охрану ее собственности при отобрании имения в казну. Не многим богаче станет король Магнус от имущества Эрленда: тот задолжал гораздо больше, чем представлял себе сам, да еще собрал деньги и послал их в Данию, Шотландию и Англию. Эрленд пожал плечами и сказал с усмешкой, что уж за них-то он не ждет никакого возмещения.
Итак, дело Эрленда оставалось почти все в том же положении, когда Симон Дарре вернулся в Осло осенью, около Воздвижения. Но он пришел в ужас, увидав, как измучены и как исстрадались оба, и Кристин и его свояк, и ему стало до странности больно и тошно на сердце оттого, что они оба еще настолько владели собой, что сочли нужным поблагодарить его за приезд сюда в такое время года, когда столько дел в усадьбе и когда все валом повалили в Тюнсберг, где жил в ожидании своей невесты король Магнус.
Немного позднее, в середине месяца, Симон сторговал себе проезд туда на корабле - с какими-то купцами, собиравшимися отплыть через неделю. Как вдруг однажды утром явился чужой слуга и попросил Симона соблаговолить отправиться сейчас же в церковь святого Халварда - Улав Кюрнинг ждет его там.
Помощник посадника был в сильном возбуждении. Он ведал замком, пока посадник находился в Тюнсберге. Накануне вечером к нему явились какие-то господа, предъявившие грамоту за печатью короля Магнуса о том, что им поручается расследование по делу Эрленда, сына Никулауса, и он, Улав, вывел к ним заключенного. Все трое были иноземцами, видно, французами, - Улав не понимал их языка, но королевский капеллан говорил с ними сегодня утром по-латыни, - якобы это родичи той девицы, которая будет нашей королевой, - многообещающее начало! Они подвергли Эрленда допросу с пристрастием - принесли с собой нечто вроде лесенки и привели нескольких парней, умеющих пускать в ход такие вещи. Сегодня Улав отказался вывести Эрленда из камеры и поставил сильную охрану, - ответственность он принимает на себя, ибо это же незаконно, - неслыханное в Норвегии дело!
Симон занял лошадь у одного из священников церкви и сейчас же поскакал вместе с Улавом в Акерснес.
Улав Кюрнинг поглядывал довольно боязливо на своего спутника - тот ехал, стиснув челюсти, и но лицу его пробегали вспышки густого румянца. По временам Симон делал яростное и необузданное движение, совершенно не замечая этого сам, - и чужой конь шарахался в сторону, взвивался на дыбы и не слушался поводьев под таким всадником.
- Вижу по вам, Симон, что вы разгневаны! - сказал Улав Кюрнинг.
Симон и сам не знал, какое чувство преобладает в его душе. Он был так взволнован, что по временам его прямо тошнило. То слепое и дикое, что прорвалось в нем и доводило его бешенство до крайних пределов, было своего рода стыдом: человек как бы нагой, безоружный и беззащитный должен терпеть, когда чужие руки роются в его платье, когда чужие люди обшаривают его тело; слушать об этом - все равно что слушать об изнасиловании женщины. Симон пьянел от жажды мести и алчно желал пролить кровь за это. Нет, таких порядков и обычаев никогда не бывало в Норвегии! Что же, хотят приучить норвежских дворян переносить подобные вещи? Нет, не будет этого!
Ему делалось нехорошо от страха перед тем, что он сейчас увидит, - боязнь стыда, который он заставит испытать другого человека, увидев его в таком состоянии, преобладала у него над всеми другими чувствами, когда Улав Кюрнинг отомкнул дверь. ведущую в камеру Эрленда.
Эрленд лежал на полу, растянувшись наискось от одного угла камеры до другого; он был такого высокого роста, что едва хватало места, чтобы он мог вытянуться во всю свою длину, Толстый слой сухой грязи на полу под ним был покрыт соломой и одеждой, я тело было прикрыто темно-синим, подбитым мехом плащом, до самого подбородка, так что мягкий серо-коричневый куний мех воротника смешивался с черной всклокоченной, курчавой бородой, которая выросла у Эрленда за время его заключения.
Губы казались совершенно бескровными, а лицо у него было белым как снег. Крупный прямой треугольник носа поднимался неестественно высоко над впалыми щеками, тронутые сединой волосы были откинуты назад потными, раздельными прядями с высокого благородного лба, на каждом из ввалившихся висков было по большому багровому пятну, словно что-то прижимали или прикладывали к ним.
Медленно, с трудом открыл он большие, синие, словно море, глаза и, узнав вошедших, сделал попытку улыбнуться; голос его звучал как-то незнакомо и неясно.
- Садись, свояк... - Он шевельнул толовой в сторону пустой кровати. - Да, я теперь узнал кое-что новое, с тех пер как мы виделись а последний раз.
Улав Кюрнинг нагнулся над Эрлендом и спросил, не нужно ли ему чего. Не получив ответа, - очевидно, потому, что Эрленд не в силах был говорить, - он снял с него плащ. На Эрленде были только полотняные штаны и обрывки рубахи; зрелище распухшего и потерявшего свой естественный цвет тела возмутило и потрясло Симона, и его охватил ужас омерзения. Он невольно задался вопросом: испытывает ли Эрленд нечто подобное? По лицу того промелькнула тень краски, когда Улав вытирал ему руки и ноги тряпкой, намоченной в сосуде с водой. И когда Улав опять накинул на него плащ, Эрленд стал поправлять его, слегка шевеля руками и ногами, а потом подтянул его подбородком, чтобы закрыться плащом совсем.
вытянут... таким способом.
Симон ощутил, что тот говорит правду. Пыткой нельзя будет принудить Эрленда, сына Никулауса произнести хоть слово. Он, который мог сделать и выдать все, что угодно, в порыве гнева или легкомыслия, никогда не дал бы сдвинуть себя с места силой, хотя бы на волосок. И Симон почувствовал, что сам Эрленд едва ли ощущает тот стыд и оскорбление, которые Симон переживал за него: он был преисполнен самолюбивой радости от сознания, что переупрямил своих палачей, и удовлетворенной уверенности в своей выносливости. Он, всегда столь жалко уступавший, когда ему приходилось встречаться с твердой волей, он, несомненно способный сам быть жестоким в минуту страха, воспрянул теперь, когда в этой жестокости почуял противника, который был слабее его самого.
Но Симон ответил, процедив сквозь зубы:
- Следующего раза... верно, не будет. Это скажете вы, Улав? Улав покачал головой, и Эрленд сказал с тенью своей прежней развязной игривости:
- Да, если бы я мог... поверить в это... столь же твердо, как вы! Но эти ребята едва ли... удовлетворятся... этим... - Он заметил подергивания, пробегавшие по мускулистому, тяжелому лицу Симона. - Нет, свояк... Симон! - Эрленд хотел подняться на локте, от боли издал странный, подавленный стон и опять повалился, потеряв сознание.
Улав и Симон растерянно захлопотали около него. Когда обморок прошел, Эрленд полежал немного с открытыми глазами, потом заговорил более серьезно:
- Разве вы... не понимаете?.. Это значит... много... для Магнуса... узнать... каким людям он не должен доверять... когда они с глаз долой... Столько недовольства... и смут..., столько их было здесь...
- Ах, если он думает, что этим успокоит недовольство... - сказал Улав Кюрнинг угрожающе. Тогда Эрленд произнес тихим и ясным голосом:
- Я так испортил это дело... что мало кто сочтет... что имеет значение, как поступают со мной... Я и сам знаю...
Те оба покраснели. Симон думал прежде, что сам Эрленд не понимал этого... И в разговоре они никогда раньше не намекали на фру Сюнниву. Теперь он не удержался и сказал, полный отчаяния:
- Как ты мог... поступить так... безумно легкомысленно?
- Да и я этого не понимаю... теперь, - сказал Эрленд откровенно. - Но... черта ли! Как я мог думать, что она умеет читать по-писаному! Она казалась... очень неученой...
Глаза у него опять закатились, он был готов снова впасть в обморок.
Улав Кюрнинг пробормотал, что он сходит и принесет все необходимое, и ушел.
Симон наклонился над Эрлендом, который опять лежал с полузакрытыми глазами.
- Свояк... Был ли... был ли Эрлинг, сын Видкюна, с тобой в этом деле?
Эрленд слегка повертел головой, медленно улыбнулся, подняв взор.
- Клянусь Богом, нет. Мы думали... или у него не хватит храбрости, чтобы идти с нами... или же он будет всем распоряжаться. Но не спрашивай, Симон... Я ничего не скажу... никому... Тогда буду знать, что не проговорюсь.
Вдруг Эрленд прошептал имя жены. Симон пригнулся к нему... Он ждал, что тот попросит его привести теперь Кристин к нему. Но Эрленд быстро сказал, словно в припадке лихорадки:
- Она не должна знать об этом, Симон. Скажи - пришел королевский приказ никого не допускать ко мне. Отвези ее к Мюнану... в Скугхейм... Слышишь? Эти французские... или эфиопские... новые друзья... нашего короля... еще не сдадутся! Увези ее из города, пока об этом не стало известно в Осло!.. Слышишь, Симон?
- Да.
Эрленд немного полежал с закрытыми глазами; потом сказал с каким-то подобием улыбки:
- Я сегодня ночью думал... Когда она родила нашего старшего... ей, наверное, было не лучше тогда... если судить по тому, как она стонала. И она смогла это вытерпеть... семь раз... ради нашей утехи... Тогда, конечно, и я смогу...
Симон молчал. О невольном смущении, которое он испытывал перед глубочайшими тайнами мук и наслаждений, какие могла явить ему жизнь, Эрленд, казалось, даже и не имел понятия. Он обращался с самым скверным и с самым прекрасным столь же простодушно, как неразумный мальчик, которого друзья повели с собой в бордель, пьяного и любопытного...
Эрленд нетерпеливо завертел головой:
- Эти мухи... хуже всего... Они, верно, созданы нечистым!
Симон снял шапку и стал бить ею и вверх и вниз по густым роям сине-черных мух, так что те целыми тучами, жужжа, взвились к потолку. Он в бешенстве втаптывал в грязь тех, которые падали, оглушенные, на пол.
Это не очень помогло, потому что отдушина в стене оставалась открытой, - минувшей зимой она прикрывалась деревянным щитом с прорезанными в нем отверстиями, закрытыми пузырем, но тогда в помещении было очень темно.
Симон еще продолжал заниматься этим, когда вернулся Улав Кюрнинг со священником, который нес чашу с питьем.
Священник бережно приподнял Эрленду голову и поддерживал его, пока тот пил. Много проливалось ему на бороду и стекало по шее, а потом он лежал спокойно и невозмутимо, как дитя, когда священник вытирал его тряпкой.
Симон был в таком состоянии, словно что-то бродило в его теле; кровь глухо стучала и стучала у него где-то под ушами, и сердце билось как-то странно и беспокойно.
Мгновение он постоял, глядя из двери неподвижным взором на длинное вытянутое тело под плащом. Лихорадочный румянец ходил теперь волнами по лицу Эрленда, он лежал с полузакрытыми блещущими глазами, но улыбался свояку - какой-то тенью своей удивительной, невзрослой улыбки.
* * *
На следующий день, когда Стиг, сын Хокона, сидел у себя в Мандвике за столом и завтракал со своими гостями - господином Эрлингом, сыном Видкюна, и его сыном Бьярне, - они услышали топот копыт одинокой лошади во дворе. Сейчас же после этого дверь в господскую горницу распахнулась, и к ним быстрыми шагами подошел Симон, сын Андреса. Он вытер лицо рукавом - был забрызган грязью с ног до головы после езды.
Трое мужчин за столом поднялись с места навстречу прибывшему с легкими восклицаниями полупривета-полуизумления.
Симон не поздоровался, - он стоял, опираясь обеими руками на рукоять своего меча; он сказал:
- Хотите услышать изумительные, потрясающие вести? Эрленда сына Никулауса, взяли и растянули на дыбе... какие-то иноземцы, которых король прислал допросить его...
Мужчины вскрикнули и столпились вокруг Симона. Стиг ударил рукой об руку:
- Что он сказал?
В то же время они невольно обернулись к господину Эрлингу - и Стиг и Бьярне. Симон разразился громким смехом - все хохотал, хохотал.
Он рухнул на кресло, придвинутое к нему Бьярне, взял чашу с пивом, которую подал ему молодой человек, и стал жадно пить.
- Я смеялся над Стигом. - Симон сидел, немного нагнувшись вперед и упираясь руками в колени, обтянутые испачканными глиной штанами. Он еще два-три раза фыркнул от смеха. - Я подумал... ведь мы все здесь сыновья знатных людей... Я ожидал, что вы придете в гнев, узнав; что такие дела могут совершаться с одним из равных вам людей, что вы прежде всего спросите, как это могло случиться.
...Не могу сказать, чтобы я знал так уж точно, что гласит в подобных случаях закон. С тех пор как умер мой повелитель король Хокон, я довольствовался тем, что готов был предоставить свои услуги его преемнику, когда тому угодно будет распоряжаться мной в военное или мирное время, - а то сидел себе спокойно дома. Но могу сказать только, что в этом деле с Эрлендом, сыном Никулауса, поступили незаконно. Его товарищи рассмотрели его дело и вынесли свой приговор; по какому праву они присудили его к смерти - не знаю... Потом ему была дарована пощада и дана охранная грамота, чтобы он мог явиться на свидание с королем, своим родичем, - не позволит ли тот Эрленду примириться с ним. С тех пор человек просидел в башне акерснесского замка около года, а король был за границей почти все это время, несколько писем было отправлено в оба конца - и ничего не воспоследовало. Потом король присылает сюда каких-то холуев - они и не норвежцы и не королевские дружинники - и пытается допросить Эрленда способом, неслыханным но отношению к норвежцу, обладающему правами дружинника... А между тем в стране царит мир, и родичи Эрленда и равные ему люди стекаются толпами в Тюнсберг па празднование королевской свадьбы... Какого вы мнения об этом, господин Эрлинг?
- Я такого мнения... - Эрлинг уселся на скамейку прямо против него. - Я такою мнения, что вы рассказали ясно и точно, Симон Дарре, о том, как обстоит это дело. Мне думается, король может сделать лишь одну их трех вещей: или приказать привести в исполнение тот приговор суда, который был вынесен Эрленду в Нидаросе, или назначить новый суд из дружинников и приказать, чтобы дело против Эрленда велось человеком, не имеющим звания рыцаря, - и тогда те присудят Эрленда к изгнанию с предоставлением законного срока для выезда из пределов государств короля Магнуса. Или же он должен позволить Эрленду примириться с собой. И это будет самым умным из всего, что он может сделать.
Это дело, как мне кажется, настолько теперь ясно, что, кому бы вы ни изложили его в Тюнсберге, всякий пойдет за вами и вас поддержит. Там сейчас Ион, сын Хафтура, и ею брат... Эрленд им родич, точно так же, как и королю... Сыновья Огмюнда тоже поймут, что несправедливость тут неразумна. Прежде всего вы должны, конечно, обратиться к предводителю дружины - добиться от него и господина Поля, сына Эйрика, созыва собрания королевских вассалов из числа находящихся сейчас в городе и наиболее подходящих, чтобы взяться за это дело...
- А вы, господин, и ваши родичи не хотите поехать со мной?
- Мы не собираемся на празднества, - коротко ответил Эрлинг.
- Сыновья Хафтура молоды... а господин Поль стар и хил... А другие... Вы сами лучше всех знаете, господин, - правда, у них есть некоторая сила, благодаря королевским милостям и тому подобному, но... Эрлинг, сын Видкюна, что значат они по сравнению с вами? Вы, господин, вы обладали такой властью в этой стране, как никто из других знатных людей, начиная... я уж не знаю с какого времени. За вашей спиной, господин, стоят древние роды, из которых народ нашей страны знал каждого человека с самых незапамятных времен, с каких только начинается предание о дурных и хороших временах в наших долинах. А по отцу... Что такое Магнус, сын Эйрика, или сыновья Хафтура из Сюдрхейма против вас? Стоит ли говорить об их богатстве по сравнению с вашим? Те советы, что вы мне даете... Это потребует времени, а французы сидят в Осло, и вы можете побожиться, что они не сдадутся... Ясно, что король хочет попытаться править в Норвегии по обычаям, принятым в чужих странах; я знаю, в заморских землях повелось так, что король ставит себя выше закона, когда ему это заблагорассудится, если может найти охочих людей среди своего рыцарства, которые поддержат его прочив своих же собственных сотоварищей, равных им по положению...
Улав Кюрнинг уже разослал письма, и господские сыновья, которых он нашел, готовы идти с ним... Епископ тоже обещал написать... Но все это смятение, все эти раздоры, Эрлинг, сын Видкюна, вы могли бы прекратить в тот самый час, когда выступили бы перед королем Магнусом. Вы - первый наследник всей прежней власти знатных господ в Норвегии; король знает, что за вашей спиной встанем мы все...
- Не могу сказать, чтобы я замечал это раньше, - с горечью произнес Эрлинг. - Ты говоришь с таким жаром за своего свояка, Симон!.. Но неужели же ты не понимаешь? Теперь я не могу. Ведь тогда скажут: в тот самый час, когда на Эрленда так нажали, что можно было опасаться, хватит ли у него сил держать язык за зубами... выступаю я!
На минуту стало тихо. Потом Стиг опять спросил:
- А что... Эрленд проговорился?
- Нет, - отвечал Симон нетерпеливо. - Он молчал как рыба. И я думаю, так это будет и дальше. Эрлинг, сын Видкюна, - сказал он с мольбой, - ведь он же ваш родич... Вы с ним были друзьями!..
Снова последовало молчание.
Эрлинг несколько раз вздохнул коротко и тяжело, затем заговорил горячо, убежденно:
- Да... Слушайте, Симон, сын Андреса! Полностью ли вы понимаете, что взял на себя Эрленд, сын Никулауса? Положить конец этому положению, когда у нас общий король со шведами... этому образу правления, которого никогда еще раньше не испытывали... которое, кажется, приносит нашей стране все больше и больше бедствий и затруднений с каждым новым годом... вернуться обратно к старому правлению, нам известному, о котором мы знаем, что оно несет с собой удачу и благоденствие. Разве вы не понимаете, что это было замыслом для дерзкого и умного человека?.. И разве вы не понимаете, что теперь, после него, этот замысел трудно подхватить другому? Дело сыновей Порее он погубил, других людей королевского рода, вокруг которых мог бы сплотиться народ, больше нет. Быть может, вы скажете, что если бы Эрленду удалось осуществить свое намерение и привезти в Норвегию принца Хокона, то он сыграл бы на руку мне? А что дальше, после высадки на берег с этим мальчиком... Все эти... мальчишки... едва ли бы оказались в силах продвинуться в своих замыслах одни... без других, разумных людей, которые помогли бы справиться с тем, что предстояло... Вот как обстоит дело... Решаюсь в этом признаться. Один Господь Бог знает, что я не только не имел никакого барыша, но скорее должен был откладывать попечение о своем собственном имуществе на протяжении тех десяти лет, что я прожил в беспокойстве и трудах, в страданиях и бесконечных мучениях... Кое-кто в этой стране это понял, и этим я и должен удовольствоваться! - Он с силой ударил кулаком по столу. - И разве вы не понимаете, Симон, что человек, взяв на свои плечи столь огромные замыслы, что никто не ведает, не шло ли тут дело о благополучии всех нас, жителей этой страны, и наших потомков на долгие времена... и сложив это все с себя вместе со штанами на край кровати какой-то распутной бабы... Кровь Христова! Да ведь он вполне бы заслужил такую же участь, какая выпала на долю Эудюна Хестакурна!
Потом он сказал немного спокойнее:
- А впрочем, не в том дело, что я не желаю Эрленду спасения, и вы не должны думать, что меня не возмущает все, о чем вы сообщили. И я полагаю, что если вы последуете моему совету, то найдете достаточно людей, которые пойдут вместе с вами в этом деле. Но не думаю, чтобы я мог принести вам такую пользу своим сопутствием, чтобы ради этого мне ехать незваным к королю.
Симон тяжело поднялся с места. Лицо у него посерело от усталости. Стяг, сын Хокона, подошел к нему и взял за плечи, - сейчас подадут поесть; он нарочно не хотел впускать в горницу посторонних, пока не кончился, разговор. Но сейчас можно подкрепить свои силы, поев и попив, а потом соснуть.
Симон поблагодарил; немного погодя он поедет дальше, если Стиг предоставит ему свежую лошадь. И если тот сможет приютить у себя на ночь его слугу Иона Долка... Симону пришлось вчера вечером оставить своего слугу позади, потому что лошадь Иона не могла угнаться за его Дигербейном. {} Да, он скакал большую часть ночи... считал, что отлично знает дорогу сюда... но все же несколько раз сбивался с пути...
Стиг просил его подождать до завтра, тогда и он сам с ним поедет, - во всяком случае, хоть часть пути... Впрочем, охотно съездит с ним и в Тюнсберг...
- Здесь мне нечего больше делать. Я хочу лишь пройти в церковь... Раз уж я приехал сюда, хочу еще помолиться на могиле Халфрид...
Кровь шумела и звенела колоколами в его утомленном теле, сердце оглушительно колотилось в груди. От усталости он был точно в полусне, словно падал куда-то в пропасть. Но услышал свой собственный голос, произнесший ровно и спокойно;
- Не пожелаете ли составить мне компанию, господин Эрлинг? Я знаю, она любила вас больше всех своих родичей...
Он не глядел на него, но почувствовал, как тот весь застыл, И немного погодя услышал сквозь шумящий и поющий звук своей крови отчетливый и учтивый голос Эрлинга:
- Охотно составлю, Симон Дарре... Какая скверная погода! - сказал он, повязывая на себе пояс с мечом и набрасывая на плечи толстой плащ.
Симон стоял неподвижно как вкопанный, пока Эрлинг не был готов. Потом они вышли.
На дворе лил проливной осенний дождь, а с моря наползал такой густой туман, что поля и пожелтевшие лиственные рощи по обеим сторонам тропинки можно было разглядеть не дальше, чем на расстоянии двух-трех коней. До церкви было недалеко. Симон взял ключ в усадьбе священника, расположенной как раз рядом, и обрадовался, увидев там все новый народ, приехавший сюда после его отъезда из Мандвика: значит, можно избегнуть долгих разговоров.
То была маленькая каменная церковка с единственным алтарем. Симон преклонил колена у белой мраморной плиты, отойдя немного от Эрлинга, сына Видкюна, и глядя рассеянно на те же старые изображения и украшения, которые уже видал когда-то столько сотен раз, читал молитвы да крестился в положенных местах, не сознавая ничего.
Он и сам не понимал, как это у него вышло. Но теперь возврата нет. О том, что ему нужно будет сказать, он не имел ни малейшего понятия; но, хоть и чувствовал тошноту от страха и стыда за самого себя, знал, что он все-таки испытает это средство.
Ему вспомнилось бледное, болезненное лицо немолодой женщины в полумраке закрытой кровати, ее милый, нежный голос, - в тот послеполуденный час, когда Симон сидел на краю ее постели и она рассказывала ему об этом. То было за месяц до рождения ребенка, она сама ждала, что он будет стоить ей жизни, но радовалась и желала купить их сына и такой дорогой ценой. Бедный малютка, лежащий там внизу, под плитой, в гробике, у плеча своей матери! Нет, того, что он хотел было сделать, не может сделать никто из людей!..
Но побелевшее лицо Кристин! Она уже знала все, когда Симон вернулся домой из Лкерснеса в тот день. Бледная и спокойная, заговорила она об этом и стала его расспрашивать, но он увидел ее глаза на самый короткий миг и больше не посмел встречаться с их взглядом. Где она сейчас и что она делает он не знал, сидит ли у себя дома, или на свидании с мужем, или же ее убедили уехать в Скугхейм, - Симон передал все это в руки Улава Кюрнинга к отца Инголфа... Больше он был не в силах выдерживать, и, кроме того, ему показалось, что нельзя терять времени...
Симон не заметил, что он закрыл себе лицо руками. Халфрид... Ведь в этом же нет ни греха, ни стыда, моя Халфрид!.. И все же. То, что она рассказала ему, своему мужу... о своем горе и о своей любви, которые заставляли ее оставаться у этого старого дьявола. Однажды он уже убил свое дитя под сердцем матери... а она осталась с ним, потому что не хотела подвергать искушению своего дорогого друга...
Эрлинг, сын Видкюна, преклонил колена без всякого выражения на бесцветном, правильном лице. Руки он прижимал к груди, сложив их ладонями; время от времени осенял себя крестным знамением спокойным, мягким и красивым движением руки и опять складывал пальцы рук концами вместе.
Нет. Это столь ужасно, что никто из людей не в состоянии это сделать. Даже ради Кристин этого он сделать не может! Оба поднялись на ноги одновременно, поклонились алтарю и направились к выходу из церкви. Шпоры Симона тихонько позвякивали при каждом его шаге по каменному полу. Они еще не обменялись ни единым словом с тех пор, как вышли из дому, и Симон не знал, что сейчас произойдет.
Он замкнул церковную дверь, и Эрлинг, сын Видкюна, пошел впереди него через кладбище. Под небольшой крышей над кладбищенской калиткой он остановился. Симон шел за ним; они немного постояли, прежде чем выйти под моросивший дождь.
Эрлинг, сын Видкюна, заговорил спокойно и ровно, но Симон почувствовал безграничное бешенство, бушевавшее в душе спутника, - и не смел поднять глаз.
- Во имя дьявола, Симон, сын Андреса, что вы хотите сказать этим... Что вы тут... подстроили? Симон не мог ответить ни слова.
ли еще разучились титьку сосать... - Его гнев постепенно нарастал.
Симон покачал головой.
- Я подумал, господин, что когда вы вспомните ту, которая была лучше самого чистейшего золота... то, может быть, пожалеете жену и детей Эрленда.
Господин Эрлинг взглянул на него, не ответил, но принялся сдирать мох и лишай с камней кладбищенской стены. Симон проглотил слюну и смочил губы языком.
- Я сам не знаю, о чем я думал, Эрлинг, сын Видкюна... Может быть, когда вы вспомните о той, которая претерпела все те тяжкие годы... без всякого иною утешения или помощи, кроме одного только Бога... то захотите помочь стольким людям... А вы можете! Раз вы не могли помочь ей. И если вы раскаивались когда-либо, что уехали в тот день из Мандвика, дозволив Халфрид остаться во власти господина Финна...
- Но я не раскаиваюсь! - Теперь голос Эрлинга словно резал. - Потому что знаю, что она никогда... Но мне думается, ты этого не поймешь. Потому что если бы ты полностью понимал хоть на один-единственный миг, как горда была она, та женщина, которую ты получил в жены... - Он засмеялся от гнева. - Тогда ты не сделал бы этого. Я не знаю, что тебе известно... Но вот что ты, во всяком случае, можешь узнать. Меня послали, - ибо Хокон лежал больной в то время, - чтобы я увез ее домой к ее родичам. Элин и она росли вместе, как сестры они были почти ровесницами, хотя Элин была ей теткой... Мы с ней... Дело в том, что если бы она вернулась домой из Maндвика, мы вынуждены были бы встречаться с ней постоянно. Мы сидели и беседовали всю ночь напролет на галерее стабюра - того, что с головами змея, - за каждое слово, что нами было сказано, мы с ней оба можем ответить перед Богом в день Страшного суда. Пусть ОН ответит за нас, почему это так случилось...
Хотя Бог вознаградил ее наконец за благочестие. Дал ей хорошего супруга в утешение за того, который был у нее раньше... дал такого молокососа, каким ты был... что валялся с ее же собственными служанками в ее собственном доме... и давал ей вскармливать своих пащенков. - Он отшвырнул слепленный в мяч комок мха.
Симон стоял недвижимый и немой. Эрлинг отодрал еще кусок мха и отбросил его в сторону.
- Я сделал то, о чем она просила. Ты слышишь? Иного выхода не было. Где бы еще мы ни встретились на свете, мы бы с ней... Мы бы с ней... Блуд - некрасивое слово. Кровосмешение... еще хуже...
Симон шевельнул головой и, не сгибая шеи, слегка кивнул.
Он сам понимал... Будет смешно говорить о том, что он думал, Эрлингу, сыну Видкюна, было тогда немногим больше двадцати лет, он был изящен и учтив, Халфрид любила его так, что готова была целовать следы его ног на покрытой росою траве двора в то весеннее утро... А он, пожилой, ожиревший, некрасивый мужик... и Кристин? Ей-то, конечно, никогда и в голову не придет, что будет опасно для чьего-нибудь душевного здравия, если они проживут с ней в одном доме хоть двадцать лет. Уж это-то он научился понимать, на пользу для себя...
И вот он сказал тихо, почти смиренно:
- Она не могла допустить, чтобы даже невинному дитяти, которое ее служанка прижила от ее мужа, жилось плохо на свете. Это она просила меня поступить с ребенком по справедливости, насколько это было в моей власти. Ах, Эрлинг, сын Видкюна!.. Ради бедной невинной жены Эрленда... Она умрет от горя... Мне казалось, я должен был испытать все средства, когда стану искать помощи ей и ее детям...
Эрлинг, сын Видкюна, стоял, прислонившись к столбу ворот. Лицо его было таким же спокойным, каким оно обычно бывало, а голос - учтивым и холодным, когда он опять заговорил:
- Мне правилась Кристин, дочь Лавранса, хоть я и мало с ней встречался... Она прекрасная и достойная женщина... И я повторял вам уже много раз, Симон Дарре, - я уверен, что вы получите помощь, если захотите последовать моему совету. Но я не совсем понимаю, что вы имели в виду под этой... странной выдумкой. Не можете же вы думать, что из-за того, что мне пришлось подчиниться моему дяде, когда он решал в вопросе моего брака, - я ведь был тогда несовершеннолетним, а девушка, которую я любил больше всех, была уже просватана за другого, когда мы познакомились... Супруга Эрленда, конечно, не так уж невинна, как вы говорите. Да, это правда, вы женаты на ее сестре, это так; но ведь вы, а не я, повинны в том. что нам; пришлось вести этот... странный разговор... И потому вам придется стерпеть, что я говорю об этом. Помнится, когда Эрленд женился на ней, немало болтали... будто эта сделка состоялась против воли Лавранса, сына Бьёргюльфа, и вопреки его решению, - но девушка больше думала о том, чтобы проявить свою волю, чем о том, чтобы слушаться отца и оберегать свою честь. Конечно, она тем не менее может быть хорошей женой... Но ведь она получила Эрленда, значит, у них было время и радости и утех. Я никогда не поверю, чтобы Лавранс очень любил этого своего зятя... Ведь он-то уже выбрал для своей дочери другого мужа, когда она познакомилась с Эрлендом... Я знаю, она была уже просватана... - Он внезапно умолк, на мгновение поглядел на Симона и довольно смущенно отвернулся от него.
Сгорая от стыда, Симон низко склонил голову на грудь, но все же сказал тихо и твердо:
- Да, она была обещана мне.
С минуту они стояли, не смея глядеть друг на друга. Затем Эрлинг отшвырнул последний комок мха, резко повернулся и вышел под дождь. Симон остался стоять... Но его собеседник, который уже отошел немного и начал скрываться в тумане, остановился и нетерпеливо помахал ему.
Я вот они пошли обратно, столь же молча, как и пришли сюда. Когда они уже подходили к дому, господин Эрлинг сказал:
- Я сделаю это, Симон Дарре. Подождите до завтра, мы поедем вместе, все четверо.
Когда они проходили в дверь горницы, Эрлинг словно случайно дотронулся до плеча Симона. Но каждый из них знал о другом, что они не смеют взглянуть друг на друга.
На следующий день, когда они готовились к отъезду, Стиг, сын Хокона, все навязывал Симону свою одежду, - тот не захватил с собой ни одной смены. Симон оглядел себя, - его слуга почистил и выколотил ему платье, однако это не помогло: платье сильно пострадало после такого долгого пути в плохую погоду. Но Симон хлопнул себя по ляжкам.
- Я слишком толст, Стиг... Да и на пиру мне не бывать!.. Эрлинг, сын Видкюна, стоял, поставив ногу на скамью, и сын подвязывал ему позолоченную шпору, - господин Эрлинг словно старался обойтись сегодня по возможности без слуг. Рыцарь рассмеялся со странным раздражением.
- Пожалуй, не повредит, если по Симону Дарре будет видно, что он не жалеет себя, чтобы услужить свояку... а является прямо с большой дороги со своими смелыми и добросердечными речами. У него язык прекрасно подвешен, у нашего с тобой прежнего свояка, Стиг! Одного я боюсь... что он сам не будет знать, когда ему следует остановиться.
Симон стоял, густо покраснев, но ничего не сказал. Во всем, что Эрлинг, сын Видкюна, говорил ему со вчерашнего дня, он замечал насмешку с обидой пополам... и какую-то странную доброту... и твердую волю довести дело до конца - раз уж он за него взялся.
И вот они поехали на север от Мандвика, - господин Эрлинг, его сын и Стиг с десятью прекрасно одетыми и хорошо вооруженными слугами. Симон, ехавший со своим единственным слугой, подумал, что у него должно было бы хватить ума ехать ко двору с более подобающей свитой и вооружением, - Симону Дарре из Формо нет надобности ехать вкупе со своими прежними родичами, словно маленькому человеку, который ищет их поддержки в своем бессилия. Но ему было все равно. Он так устал и был так разбит от всего совершенного им вчера, что теперь ему почти казалось безразличным, каков будет исход этой поездки.
* * *
Симон всегда делал вид, что не питает доверия к скверным слухам о короле Магнусе. Сам он был не таким уж святым человеком, чтобы не вынести грубой шутки среди взрослых мужчин, Но когда люди подсаживались друг к другу и, тесно сблизив головы, начинали с содроганием бормотать о темных к тайных грехах, Симон всегда чувствовал себя неловко, И ему казалось непристойным верить или внимать чему-нибудь гадкому о короле, на верность которому он присягал.
И все же он изумился, стоя перед молодым королем. Он не видал Магнуса, сына Эйрика, с тех пор, как тот был ребенком, и все-таки ждал, что в нем проявится нечто женственное, липкое, нездоровое; однако перед ним был один из самых красивых молодых людей, на каких когда-либо падал его взгляд, и у него был мужественный и царственный вид, несмотря на всю его молодость и хрупкую стройность.
На короле был голубой с зеленым кафтан, ниспадавший до самых пят широкими складками и перехваченный в тонком стане позолоченным поясом; он был высок ростом и еще по-юношески худощав, но держался с непринужденным изяществом, несмотря на свою тяжелую одежду. У него были белокурые волосы, лежавшие гладко на красивой голове, но на концах искусно завитые. Черты его лица были тонки и задорны, цвет кожи свежий, с румянцем на щеках и желтоватым оттенком солнечного загара, глаза ясные, взгляд открытый. Он поздоровался со своими подданными с красивым достоинством и с любезной мягкостью. Потом положил руку на рукав Эрлинга, сына Видкюна, отвел его за собой на несколько шагов в сторону от других собравшихся и поблагодарил за приезд.
Они немного поговорили между собой, и господин Эрлинг упомянул, что у него есть особое дело, в котором он рассчитывает на милость и благосклонность короля. Тут королевские слуги поставили для рыцаря кресло перед почетным королевским сиденьем и, указав трем остальным места несколько подальше, удалились из зала.
Как будто сами собой у Симона появились те обращение и повадка, которые он приобрел в молодости, и так как он наконец сдался и взял у Стига заимообразно длинную коричневую суконную одежду, то и по внешности не отличался от других присутствовавших. Но, сидя здесь, он чувствовал себя словно во сне: был и не был тем юным Симоном Дарре, живым и учтивым сыном рыцаря, который подавал полотенце и носил свечу при Дворе короля Хокона в Осло бесконечно много лет тому назад. Он был и не был Симоном, крестьянином из Формо, жившим относительно привольной и веселой жизнью на севере долины все эти годы, в то время как где-то глубоко в нем лежал и тлел уголек... Но он отвращал свои мысли от этого. В нем поднималась глухая и грозная воля к возмущению... То не было сознательным грехом или его собственной виной, ему известной, - нет, то сама судьба раздувала тлеющую искру в яркое пламя, а ему приходилось бороться и делать вид, что он ничего не замечает, поджариваясь на медленном огне.
Он встал, когда все другие встали, - король Магнус поднялся со своего места.
- Дорогой родич! - прозвучал его юный, свежий голос. - Мне кажется, дело обстоит так. Принц - мой брат, но ведь мы никогда не пытались содержать Двор и дружину совместно: одни и те же люди не могут служить нам обоим. По-видимому, и Эрленду не приходило в голову, что такое положение вещей может продолжаться, - хотя он в течение некоторого времени сидел на воеводстве под моей державой и вместе с тем был вассалом принца Хокона. Но те из моих людей, которые предпочтут последовать за моим братом Хоконом, получат освобождение от службы мне и свободу искать себе счастья при его Дворе. А кто же они такие - вот это я и намерен узнать из уст Эрленда!
- Тогда, государь, вы должны подумать, не сможете ли вы прийти в этом вопросе к соглашению с Эрлендом, сыном Никулауса. Вам следовало бы выполнить данное вами обещание об охранной грамоте и предоставить вашему родичу возможность переговорить с вами...
- Да, он мой родич и ваш родич, и господин Ивар побудил меня пообещать ему охранную грамоту, но ведь он не сдержал своих кляты на верность мне и не вспомнил о родстве между нами. - Король Магнус тихо рассмеялся и опять положил руку на рукав Эрлинга. - Мои родичи, родич, видно, живут по пословице, которая есть у нас в Норвегии, что родич родичу - худший враг. Ныне я полностью желаю проявить милосердие к своему родичу Эрленду из Хюсабю, ради Господа Бога, девы Марии и моей невесты, - дарую ему жизнь, и имущество, и разрешение обитать здесь, в Норвегии, если он захочет примириться со мной, и законный срок на выезд из моих стран, если он пожелает поехать к своему новому повелителю, принцу Хокону. Ту же самую милость я окажу каждому, кто был в союзе с Эрлендом; но я хочу знать, кто они такие и которые из моих людей, живущих по всей стране, служили своему государю лукаво. Что скажете вы, Симон, сын Андреев, - я знаю, ваш отец был вернейшей опорой моего деда, вы сами с честью служили королю Хокону, - разве вы не считаете, что я имею право производить расследование по этому делу?
- Я считаю, государь, - Симон выступил вперед и опять поклонился, - что пока ваша милость правит по законам и обычаям нашей страны милосердно, вы, несомненно, никогда не узнаете, что за люди могли бы возыметь в мыслях беззаконие и измену своему королю. Ибо пока народ нашей страны видит, что ваша милость соблюдает те права и обычаи, которые установили ваши далекие предки, ни один человек в этом государстве, разумеется, не помыслит о нарушении мира. А те, которым, может быть, когда-то и казалось трудным поверить, чтобы вы, государь, при вашей молодости, были способны управлять с мудростью и твердостью двумя большими государствами, те смолчат и передумают.
- Это так, государь, - вставил Эрлинг, сын Видкюна, - ни один человек в нашей стране не думал отказывать вам в послушании в том, чего вы требуете по праву...
- Не думал отказывать? Значит, вы так полагаете? Что Эрленд невиновен в предательстве и государственной измене... если внимательно рассмотреть дело?
На мгновение казалось, что господин Эрлинг не находит ответа; тогда взял слово Симон:
выступят вперед и сами назовут свои имена, - или же другие люди, которые могут начать размышлять о том, все ли чисто в этом деле... Ибо о нем поднимется много разговоров, если ваша милость будет и впредь поступать так, как вы грозите, со столь известным и знатным человеком, как Эрленд, сын Никулауса.
- Что вы хотите этим сказать, Симон, сын Андреев? - резко сказал король, внезапно покраснев.
- Симон хочет сказать, - вмешался Бьярне, сын Эрлинга, - что вашей милости, пожалуй, будет невыгодно, если люди примутся расспрашивать, почему Эрленд не должен пользоваться теми правами, которые предоставлены всем, кроме воров и злодеев. Быть может, тогда люди вспомнят и о других внуках короля Хокона...
Эрлинг, сын Видкюна, резко повернулся к сыну, - вид у него был гневный, - но король сухо сказал:
- А вы не считаете изменников злодеями?
Одно мгновение все стояли молча. Потом Эрлинг, сын Видкюна, произнес:
- Как ни называть Эрленда, государь, однако не приличествует извращать из-за него закон...
- Тогда надобно изменить закон в этой части, - сказал с жаром король, - если сейчас я не имею власти раздобывать сведения о том, как народ намерен сохранять мне верность...
- И все-таки вы не можете применять поправку к закону, пока она не проведена, иначе это будет притеснением народа. А наш народ со стародавних времен с трудом привыкал к притеснениям со стороны своих королей, - сказал Эрлинг упрямо.
- Я скажу, государь... Может легко оказаться, что это не такая уж надежная поддержка... если судить по тому, как поступили рыцарство и дворяне со своими королями в Дании и Швеции... когда у народа не нашлось сил поддержать королевскую власть против них. Но если ваша милость питает такие замыслы, то я прошу вас освободить меня от вашей службы... ибо тогда я предпочту находиться среди крестьянской черни.
Симон говорил все время так спокойно и разумно, что, казалось, король сперва не понял смысла его слов. Потом он расхохотался:
- Вы угрожаете, Симон Дарре? Что же, вы, может, хотите бросить мне перчатку?
- Как вам будет угодно, государь! - сказал Симон все тем же ровным голосом, но вынул из-за пояса свои перчатки и держал их в руке. Тогда юный Бьярне нагнулся и выхватил их.
такие перчатки, то вам могут предложить их слишком много - и по дешевой цене!
Эрлинг, сын Видкюна, вскрикнул. Казалось, резким движением он смел короля в одну сторону, троих мужчин в другую и потом погнал их через зал к дверям:
- Я должен побеседовать с королем наедине!
- Нет, нет! Я хочу поговорить с Бьярне! - закричал король, поспешая за ним.
Но господин Эрлинг вытолкал своего сына вон вместе с остальными.
все время. Бьярне, сын Эрлинга, все время расхаживал с легкой усмешкой на устах.
Немного погодя из замка явился оруженосец господина Эрлинга и передал им просьбу своего господина подождать его в гостинице, - их кони все это время стояли во дворе замка.
Потом они сидели втроем в гостинице. Избегали говорить о происшедшем, - в конце концов стали беседовать о своих лошадях, собаках и соколах. Кончилось тем, что к вечеру Стиг и Симон пустились рассказывать всякие истории о женщинах, У Стига всегда бывал огромный запас подобных историй, но у Симона получалось так, что как только ему что-нибудь приходило на ум, об этом как раз принимался повествовать Стиг. Причем, по словам Стига, получалось, что действующим лицом забавного случая был или он сам, или его знакомые, и происходил этот случай совсем недавно где-нибудь неподалеку от Мандвика, - хотя Симон припоминал, что он слышал подобные россказни в дни своего детства дома, в Дюфрине, от слуг.
Но он ржал и хохотал наперегонки со Стигом. По временам скамейка словно качалась под ним, - он чего-то боялся, но не решался додумать до конца, чего именно. Бьярне тихо смеялся, пил вино и грыз яблоки, теребил капюшон воротника и время от времени рассказывал обрывки каких-нибудь историй, - это были самые неприличные, но столь двусмысленные, что Стиг их не понимал. Бьярне слышал их от одного священника в Бьёргвине, так он сказал.
Наконец явился господин Эрлинг. Сын пошел к нему навстречу, чтобы принять от него верхнюю одежду. Эрлинг гневно повернулся к юноше:
- Ну, вы должны быть довольны, Симон, сын Андреса! Теперь вы можете с уверенностью считать, что недалек тот день, когда вы будете тихо и мирно сидеть у себя по вашим соседним усадьбам, - вы, и Эрленд, и жена его, и все их сыновья...
Симон стал чуточку бледнее в лице, когда поднялся с места и поблагодарил господина Эрлинга. Он знал, что это был за страх, которому он не смел взглянуть в глаза. Но ничего не поделаешь...
* * *
Приблизительно через две недели после этого Эрленд, сын Никулауса, был освобожден. Симон с двумя слугами и Ульв, сын Халдора, ездили за ним в Акерснес и привезли его.
Деревья стояли поникшие, почти голые, ибо за неделю перед тем несколько дней бушевала сильная буря. Уже наступили заморозки - земля глухо звенела под конскими копытами, а поля побелели от инея, когда они въезжали в город. Можно было ожидать снега - небо было ровно затянуто тучами, и день был хмурый и серо-холодный.
бороду и подстриг и подправил волосы, - верхняя часть лица у него была теперь мертвенно-желтого цвета, а нижняя - белою, с синевой от сбритой бороды, глаза провалились. Но выглядел он нарядно в длинном темно-синем кафтане и плаще, а прощаясь с Улавом Кюрнингом и раздавая денежные подарки людям, которые стерегли его и носили ему пищу в тюрьму, вел себя подобно богатому вельможе, расстающемуся с толпой во время свадебного торжества.
Первое время, пока они ехали, Эрленд, казалось, мерз, он несколько раз поежился. Потом на его щеках появилось немного краски, лицо оживилось - словно жизненные соки начали наливаться в нем. Симон подумал: право, Эрленда не легче сломать, чем ивовую ветку.
Они подъехали к их жилью, и Кристин вышла во двор навстречу мужу. Симон пытался не смотреть на них, но не мог.
Эрленд и Кристин поздоровались за руку и обменялись несколькими словами, спокойно и отчетливо сказанными. Они провели это свидание на глазах у всех домочадцев и красиво и благопристойно. Только оба густо покраснели, на мгновение взглянули друг на друга и потом опять потупили взор. Затем Эрленд снова подал жене руку, и они вместе направились к светелке, где должны были жить, пока были в городе.
Симон повернулся, чтобы идти в горницу, где у него с Кристин было до сих пор пристанище. Тут она обернулась к нему с нижней ступени лестницы, ведшей в светелку, и окликнула удивительно звонким, молодым голосом:
Она казалась такой юной и гибкой телом, стоя так, слегка повернувшись и глядя через плечо. Вскоре же после своего приезда в Осло она начала повязывать головную повязку новым способом.
Здесь, на юге, только жены маленьких людей носили косынку по-старинному, как сама Кристин всегда носила с первых дней своего замужества, - плотно обтягивая лицо, как монашеским платом, завязывая концы крестообразно через плечи, так что шея была совершенно закрытой, а по бокам и на затылке, поверх сложенных узлом волос, напуская складками.
В Трондхеймской области было, так сказать, как бы признаком благочестия, повязывать косынку именно таким образом, и он всегда восхвалялся архиепископом Эйливом, как самый пристойный и самый добродетельный обычай для замужних женщин. Но, не желая выделяться, Кристин переняла здесь южную моду, повязывая косынку так, что та лежала у нее гладко на темени и спускалась назад прямо вниз и видны были волосы спереди, а шея и плечи оставались свободными, и притом косы просто подвязывались, чтобы их не было видно из-под края косынки, а головной платок мягко облегал голову, обрисовывая ее форму.
Симон и раньше видел на Кристин этот убор и считал, что он идет ей... Но все же не замечал до этих пор, какой молодой она выглядит в нем. А глаза у нее сияли, точно звезды.
как явились священники, пошел снег, немного сухой, мелкий, но шел он сплошной пеленой, и они сбились с дороги и попали в репейник - платье их было сплошь усажено им. Все принялись старательно обирать репей со священников и прибывших с ними слуг. Эрленд и Кристин обирали его с господина Гютторма; они то и дело краснели и шутили со священником каким-то странно неуверенным и дрожащим голосом, когда смеялись.
Симон усердно пил в первую часть вечера, но совсем не пьянел - только чувствовал какую-то тяжесть во всем теле. Он слышал необычайно остро каждое сказанное слово. Все другие быстро стали очень невоздержанны на язык. И неудивительно: никто из них не был из числа друзей короля.
Теперь, когда все кончилось, ему было до странности не по себе. Все болтали какой-то вздор - громкими голосами и с большой горячностью. Кетиль, сын Осмюнда, был довольно глуповат, его зять Маркус тоже не отличался особым умом. Улав Кюрнинг был человеком здравомыслящим и разумным, но близоруким, а оба священника казались ему тоже не очень толковыми. Все сидели, слушая Эрленда, поддакивали ему, а тот все больше становился похожим на себя самого, каким он всегда бывал, - развязным и легкомысленным. Он взял руку Кристин, положил ее себе на колени и играл ее пальцами, - они сидели так, что касались друг друга плечами. Лицо ее заливал яркий румянец, она не могла отвести глаз от него; когда он украдкой обнял ее стан, губы у нее задрожали, так что она с трудом могла сомкнуть уста...
Вдруг дверь распахнулась, и в горницу вошел Мюнан, сын Борда.
- Последним пришел сам великий бык! - закричал Эрленд, смеясь, вскочил на ноги и пошел навстречу гостю.
- А ты думаешь, поможет теперь хныкать да печалиться, родич?
- Никогда не видел я никого тебе подобного... Все свое благосостояние ты погубил...
- Знаешь, я никогда таким не был, чтобы идти в ад с голым задом, лишь бы штаны не попалить! - сказал Эрленд. Кристин засмеялась тихо и шаловливо. Симон положил голову на стол, обхватив ее руками: пусть их думают, что он уже так пьян, что совсем спит... Ему хотелось, чтобы его оставили в покое, чтобы забыли о самом его существовании.
Все было так, как он ожидал, - во всяком случае, как он должен был ожидать. И она тоже. Вот она сидит здесь, единственная женщина среди всех этих мужчин, такая же нежная, скромная, безбоязненная, уверенная. Такой она была и в тот раз... когда обманула его... бесстыжая или безвинная, он и сам не знал. Да нет, неправда, не такой уж была она уверенной, не была она бесстыжей... не была спокойной, хоть и был у нее спокойный вид... Но этот человек околдовал ее, - ради Эрленда она с радостью пойдет и по раскаленным каменьям... А на него, Симона, она наступила, словно для нее он всего лишь холодный бесчувственный камень...
тогда их будет четырнадцать, - как придется делить половину имущества Лавранса, сына Бьёргюльфа! Видно, о своих детях ему не придется беспокоиться: Рамборг не так спешит рожать детей, как ее сестра... Его потомство будет в свое время жить после него в богатстве и в почете. Но ему все это безразлично... сегодня вечером. Ему хотелось еще выпить, но он знал, что сегодня Божьи дары не развеселят его... К тому же придется поднять голову и, быть может, принять участие в разговоре.
- Да ты, наверное, считал себя годным в правители государства! - сказал Мюнан презрительно.
- Нет, ты же понимаешь, мы намечали на эту должность тебя! - расхохотался Эрленд.
- Господи помилуй... Придержи-ка свой язык, любезный!..
Все рассмеялись.
- Ты спишь, свояк?..
Симон поднял голову.
Эрленд стоял перед ним, держа кубок в руке:
- Выпей со мной, Симон. Тебя я больше всего должен благодарить за то, что сохранил жизнь... А я дорожу ею, какова бы она ни была, мой милый! Ты стоял за меня как брат... Не будь ты моим свояком, мне бы, наверное, пришлось расстаться с головой!.. А ты мог бы получить мою вдову...
Симон ударом кулака выбил кубок из рук Эрленда, мед разлился по полу. Затем он повернулся и вышел из горницы.
Эрленд остался стоять. Он вытер полой кафтана свою руку и пальцы, сам не зная, что делает... Оглянулся назад; никто не заметил происшедшего. Он отбросил ногой кубок под скамейку... постоял мгновение... потом тихо вышел вслед за свояком.
Симон Дарре стоял у подножия лестницы, ведшей в светелку. Ион Долк уже выводил его лошадей из конюшни. Он не шевельнулся, когда подошел Эрленд.
- Симон! Симон... Я не знал... Поверь... Я не знал, что говорю!
Голос Симона был совершенно беззвучен. Он стоял, не шевелясь и не глядя на Эрленда.
Эрленд растерянно огляделся по сторонам. Из завесы туч еще проглядывало мутное пятно месяца, сыпался мелкий, жесткий, зернистый снег. Эрленд поежился от холода.
- Куда?.. Куда ты поедешь? - спросил он неловко, глядя на слугу и лошадей.
- Поискать себе другого пристанища, - коротко ответил Симон. - Ты же понимаешь, здесь я не желаю оставаться...
- И я тоже, - тихо отвечал Симон все тем же голосом. Дверь светелки отворилась. Кристин вышла на галерею с фонарем в руке... перегнулась через перила и посветила вниз.
- А, вы здесь? - спросила она ясным голосом. - Что вы тут делаете?
- Я почувствовал, что мне нужно выйти поглядеть на лошадей, так обычно говорят люди учтивые, - отвечал Симон со смехом, глядя наверх.
- Да, но... вывел лошадей-то ты зачем? - весело изумилась Кристин.
- Так поднимайтесь же сюда! - перебила она светло и радостно.
- Хорошо. Сейчас.
Она вернулась в горницу, а Симон крикнул Иону, чтобы тот отвел лошадей на конюшню. Он повернулся к Эрленду, - тот все продолжал стоять с каким-то странным, отсутствующим видом.
- Я скоро приду. Нам придется... попытаться сделать так, словно ничего не было сказано, Эрленд... ради наших жен. Но все-таки ты, быть может, в состоянии понять хотя бы то, что... что из всех людей на свете мне меньше всего хотелось... чтобы об... этом знал ты! И не забудь, что я не так забывчив, как ты!
- Да, - хихикнул Мюнан, сын Борда, - уже поздняя ночь... а я думаю, этим двоим давно уже очень хочется лечь в постель...
- Эрленд! Эрленд! Эрленд! - Кристин бросилась к, нему в объятия, как только они остались вдвоем за дверью светлячки. Она крепко и тесно прижалась к нему. - Эрленд... Ты чем-то огорчен? - шепнула она испуганно, почти касаясь полуоткрытыми губами его уст. - Эрленд? - Она взяла его за виски обеими руками.
Он немного постоял, не крепко держа ее. Потом с тихим стонущим звуком в горле прижал к себе.
Симон пошел к конюшне - ему нужно было что-то сказать Иону, но что - он по дороге забыл. В дверях конюшни немного постоял, поглядел на мутный свет месяца и на падающий снег, - теперь начало валить крупными хлопьями. Ион и Ульв вышли ему навстречу, заперев за собой дверь, и все трое направились вместе к дому, где должны были ночевать.