Бен-Гур.
Часть 4. Глава 3. Симонид и Эсфирь

3. Симонид и Эсфирь

Ранним утром на другой день Бен-Гур, не обращая внимания на город, отправился искать дом Симонида. Войдя через зубчатые ворота, он очутился перед целым рядом пристаней: идя отсюда вверх по реке, посреди толкущегося делового люда, он дошел до Селевкийского моста. Здесь он остановился и осмотрелся.

Дом купца был прямо напротив моста. Эта громада из серого нетесаного камня походила, как верно заметил попутчик Иуды, на подпорку для стены, к которой она была прислонена. Две огромные двери вели на набережную. Несколько отверстий почти под самой крышей, с крепкими решетками, служили окнами. Из трещин росла трава, и черный мох местами покрывал когда-то совсем голые камни.

Двери были раскрыты настежь: в одни принимали товар, в другие выдавали, и около них давка была сильнее. На набережной возвышались груды всякого товара, около которого суетились толпы полуобнаженных рабов. Ниже моста стоял флот из нагруженных и пустых галер. Над каждой мачтой развевался желтый флаг. От флота к пристани, от пристани к флоту и от судна к судну с криками и шумом двигались рабы купца.

Выше моста, через реку, от самой воды поднималась стена, из-за которой высились причудливые карнизы и башенки императорского дворца, занимавшего весь остров, - того дворца, о котором говорил почтенный господин. Несмотря на то что дворец невольно приковывал к себе внимание, Бен-Гур едва заметил его. Наконец настало время, когда он мог надеяться услышать о своих родных, разумеется, если Симонид действительно бывший раб его отца. Но пожелает ли он сознаться в этом? Ведь это было бы равносильно отказу от своего богатства и от первенства в торговле. Сознаться для него означало бы и отказ от будущего в самый разгар захватывающего дух успеха, добровольное повторное рабство. Даже думать о том, чтобы просить у него подобного признания, казалось чудовищной дерзостью. Это значило просто сказать Симониду: "Ты мой раб: отдай мне все, что у тебя есть, отдай и самого себя".

Но Бен-Гур черпал силу для свидания в вере в свое право знать судьбу родных и в не покидавшей его надежде. Если то, что он слышал, справедливо, то Симонид принадлежал ему со всей своей собственностью, но богатство, в сущности, не интересовало его. Когда он остановился у входной двери в дом Симонида, он сказал себе: "Пусть он расскажет мне все, что знает о моей матушке и Тирсе, и я дам ему свободу без всяких ограничений".

Изнутри дом представлял собой огромный склад, где всякого рода товар был заботливо сложен рядами. Несмотря на темноту и удушливый воздух, здесь происходило большое движение. Кое-где Иуда различал рабочих с пилами и молотами, запаковывающих товар. Он медленно пробирался по проходу, удивляясь, что человек, гениальность которого была видна повсюду, когда-то мог быть рабом его отца. Если это так, то к какому разряду рабов он принадлежал? Был ли он сыном слуги? Попал ли в рабство за долги или был сыном должника? Был приговоренным или проданным за воровство? Мысли эти, постепенно возникая в мозгу Иуды, нисколько не колебали того уважения к купцу, которое росло в нем. Особенность нашего удивления состоит в том, что оно всегда подыскивает оправдывающие себя обстоятельства.

Наконец Иуда обратил на себя внимание, и к нему подошел человек.

- Что тебе нужно? - спросил он.

- Мне нужно видеть купца Симонида.

- Не угодно ли тебе пожаловать сюда?

Многочисленными проходами, извивавшимися между кладью, они подошли к лестнице. Взойдя на нее, они очутились на крыше склада. Перед ним была постройка, которую лучше всего можно описать, сказав, что это был второй дом, по размерам меньше первого, на крыше которого он стоял. С нижней площадки его нельзя было видеть: он находился на западе от моста, и сверху над ним красовалось открытое небо. Кровля, обнесенная низкой стеной, походила на террасу, к изумлению, украшенную цветами. Среди богатой растительности стоял четырехугольный дом, лишенный всяких украшений, с одной только дверью снаружи. К ней вела чисто выметенная тропинка, пролегая через цветущие кусты персидских роз. Вдыхая их чудесный аромат, Иуда следовал за провожатым.

Они остановились в конце темного прохода перед наполовину отдернутой занавеской.

Проводник провозгласил:

- Незнакомец желает видеть господина!

Внятным голосом отвечали:

- Во имя Бога, пусть войдет.

Комнату, в которую был введен посетитель, римлянин назвал бы атриумом. Стены ее были филенчатые. Каждая филенка имела несколько отделений, как в современных купеческих конторках, и на каждое отделение были прилеплены пожелтевшие от времени и употребления ярлычки. Филенки сверху и снизу окаймлял деревянный бордюр, когда-то совсем белый, теперь же молочного цвета, с чудесной резьбой. Над карнизом из позолоченных шаров поднимался куполообразный потолок, в середине которого вставлены были сотни пластинок фиолетовой слюды, пропускавшей восхитительный полусвет. Пол был покрыт серой циновкой, настолько толстой, что наступавшая на нее нога почти тонула и не было слышно шагов.

В полусвете комнаты виднелась фигура мужчины, сидевшего в кресле, обитом мягкими подушками, с высокой спинкой и с широкими ручками, и налево от него фигура уже взрослой девушки, опершейся на спинку кресла. При взгляде на них Бен-Гур почувствовал, что сильно покраснел. Нагибая голову, как для того, чтобы скрыть свое смущение, так и в знак почтения, он не видел ни быстрого поднятия руки, ни выражения смущения, показавшегося было на лице сидевшего. Когда он поднял глаза, и старик, и девушка были в том же положении, в каком он их застал, с той только разницей, что рука девушки касалась теперь плеча старика. Оба пристально смотрели на вошедшего.

- Если ты, Симонид, купец и еврей... - Бен-Гур на минуту остановился, - то мир Бога отца нашего Авраама да будет с тобой... и с твоими родными.

- Я именно тот Симонид, о котором ты говоришь: по рождению еврей, по роду занятий купец. Возвращаю тебе твой привет и прошу сказать свое имя.

Бен-Гур, слушая его, не сводил с него глаз. Вместо полных форм здорового мужчины перед ним была бесформенная груда, утопавшая в подушках, облаченная в стеганое шелковое одеяние темного цвета. Груду эту красила голова - замечательно пропорциональная, идеальная голова государственного мужа и завоевателя, широкая в основании и куполообразная спереди, - голова, которую Микеланджело взял бы моделью для Цезаря. Над седыми бровями, оттеняющими черный цвет глаз, блестевших мрачным огнем, тонкими прядями спускались белые волосы. На лице не было ни кровинки: множество дряблых складок бороздило его, в особенности под подбородком. Другими словами, голова и лицо изобличали человека, скорее способного ворочать миром, чем подчиняться ему, человека, который перенес бы еще двадцать таких пыток, какие искалечили его, не только не дав вынуждаемого показания, но не испустив и стона, человека, готового скорее пожертвовать жизнью, но не честью, человека, рожденного во всеоружии и уязвимого только в привязанностях. Бен-Гур простер к нему руки ладонями вперед, как будто желая предложить мир, тогда как сам нуждался в нем.

- Я Иуда, сын Итамара, покойного главы дома Гура, князя Иерусалимского.

- ни в чем ином нельзя было заметить ни того, что он удивлен полученными сведениями, ни того, что он заинтересован ими. Он спокойно отвечал:

- Все принадлежащие к иерусалимским князьям всегда желанные гости в моем доме. Добро пожаловать. Эсфирь, поставь сиденье молодому человеку.

Девушка придвинула Бен-Гуру оттоманку, стоявшую возле нее. Исполнив это, она выпрямилась, и глаза их встретились.

- Да будет мир Господа нашего с тобой, - скромно сказала она, - сядь и отдохни.

Она заняла свое место у кресла, не отгадав, какое дело привело его сюда, - настолько не простирается могущество женщин. Ими безошибочно угадываются только более тонкие чувства: жалость, сострадание, симпатия - этим они и отличаются от мужчин. Она бесхитростно думала, что он пришел сюда залечить какую-нибудь жизненную рану.

Бен-Гур не занял предложенного места и ограничился тем, что почтительно произнес:

- Прошу доброго господина Симонида не принимать меня за человека, нарушающего спокойствие его дома из праздного любопытства. Вчера, едучи сюда, я слышал, что ты знал моего отца.

- Я знал князя Гура. Вместе с ним я участвовал в предприятиях, дозволенных законом торговым людям, вместе с ним я производил торговлю со странами, лежащими за морями и пустынями. Но что же ты не садишься? Прошу тебя... Эсфирь, подай вина молодому человеку. Еще Неемия говорил об одном из сынов Гура, который некогда управлял половиной Иерусалима. Да, это очень старинный дом. Во время Моисея и Иисуса Навина некоторые из членов этого дома были удостоены благословения Господа и разделяли эту честь вместе с князьями человеческого рода. Не могу допустить, чтобы потомок их, живущий в наше время, отказался выпить у меня чашу густого вина из сока винограда, растущего на южном склоне Хеврона.

К концу речи Эсфирь с серебряной чашей уже была перед Бен-Гуром. С опущенными глазами она предложила ему вино. Он слегка притронулся к ее руке, отводя от себя чашу. Глаза их снова встретились, и он успел заметить, что она была мала ростом, едва достигая ему до плеча, но вместе с тем обладала миловидным лицом с черными, невыразимо нежными глазами. "Она нежна и красива, - подумал он. - Если бы Тирса была жива, она бы походила на нее. Бедная Тирса!" Вслух он произнес:

- Нет, не надо. Твой отец... это отец твой? - он остановился.

- Меня зовут Эсфирь, я дочь Симонида, - сказала она с достоинством.

- Вот что, прекрасная Эсфирь: твой отец, выслушав меня, не будет думать обо мне хуже, если я не отведаю вина. Я уверен также и в том, что речь моя не лишит меня и твоих благосклонных взоров. Подойди сюда и встань на минуту рядом со мной.

И оба они, как бы связанные одним делом, обратились к купцу.

- Симонид, --твердо сказал Бен-Гур, - мой отец, умирая, оставил после себя доверенного, своего слугу, носившего одно с тобой имя, и мне сказали, что слуга этот - ты!

Все вывихнутые члены купца внезапно дрогнули под одеждой, а худая рука сжалась в кулак.

- Эсфирь, Эсфирь! --вскричал он, - иди сюда! Ты наше дитя, твоей матери и меня: твое место не там, иди же сюда, говорю тебе!

Девушка перевела свой взор с отца на гостя, потом, поставив чашу на стол, покорно подошла к креслу. На лице ее были заметны изумление и тревога.

Симонид поднял левую руку и, положив ее на руку девушки, покоившуюся на его плече, бесстрастно сказал:

- Я состарился, состарился преждевременно, всю жизнь проведя между людьми. Если то, о чем ты говоришь, ты слышал от человека, расположенного ко мне, которому известно мое прошлое, если он передал тебе мою историю не во враждебном мне духе, то он должен был убедить тебя, что я самый недоверчивый человек в мире. Бог Израиля! Помоги тому, кому на склоне своих дней приходится в столь многом признаваться. У меня немного привязанностей. Одна из них принадлежит этой преданной душе, - он поднес ту руку, на которой лежала его рука, к своим губам, ясно давая понять, к кому относились его последние слова, - которая всецело принадлежит мне и так же необходима для меня, как и сама жизнь. Лишившись ее, я умру.

Эсфирь нагнулась к отцу и щекой прильнула к его щеке.

- О другой привязанности я храню только воспоминание. Еще я скажу о ней, что эта привязанность, как благословение Божье, излилась бы на все семейство, если бы только... - голос его понизился и задрожал, - если бы я только знал, где оно находится!

- Моя мать, моя сестра! О, я знаю, ты говоришь о них!

Эсфирь, как будто речь была обращена к ней, подняла голову, но Симонид, овладев собой, холодно ответил:

от тебя доказательств твоей личности. Это следовало бы, правда, сделать раньше. У тебя есть письменные доказательства? Или ты можешь представить свидетелей?

Просьба эта была естественна. Бен-Гур покраснел, сжал руки, что-то пробормотал и в замешательстве отвернулся. Симонид настаивал.

Но Бен-Гур безмолвствовал. Он не предусмотрел ничего подобного и теперь, когда ему было предъявлено это требование, впервые осознал тот страшный факт, что три года галер уничтожили все доказательства его личности. С исчезновением его матери и сестры не осталось ни одного человеческого существа, которое бы помнило его. У него было много знакомых, но это были просто знакомые. Будь даже Квинт Aррий здесь, он мог бы только указать место, где встретился с ним, и сказать, что поверил на слово, что юноша - сын Гура. Но, как скоро окажется, храбрый римский моряк уже умер. Иуда и раньше чувствовал свое одиночество, но только теперь он почувствовал его всем существом. Он стоял в оцепенении. Симонид из чувства сострадания и в ожидании ответа хранил молчание.

- Симонид, - заговорил он наконец, - все, что я могу, это рассказать тебе мою историю, и к этому я готов приступить, если ты выразишь желание выслушать меня.

- Говори, - сказал Симонид, в настоящую минуту бывший хозяином положения, - говори, я с охотой выслушаю тебя, тем более что я и не думаю отрицать, что ты тот, за кого себя выдаешь.

После этих слов Бен-Гур кратко передал свою историю. Его рассказ дышал искренним чувством, которое есть источник всякого красноречия. Так как его история известна нам до того момента, когда он вместе с Аррием, возвращавшимся с Эгейского моря победителем, высадился в Мизенуме, то с этого только момента мы и выслушаем ее.

богачей Рима. Может ли еврей когда-нибудь забыть свою религию? Может ли он забыть свою родину, когда родина эта - святая земля наших отцов? Добрый человек совершил по своим законам мое усыновление, и я старался отплатить ему: никогда ни одно дитя не было более покорно родному отцу, чем я ему. Он хотел научить меня различным наукам, я отклонил его намерения, ибо я еврей и не могу забыть ни Господа Бога, ни славу пророков, ни город Давида и Соломона, построенный на холмах. Но ты спросишь, почему я согласился принять хоть какое-нибудь благодеяние от римлянина. Прежде всего, я любил его, а затем я думал, что с его помощью смогу приобрести влияние, которое позволит мне снять печать с тайны, окутывающей судьбу моей матери и сестры. Был и еще мотив, но о нем я скажу только то, что он заставил меня учиться искусству владеть оружием и приняться за тщательное изучение военной науки. Я трудился и в палестрах, и в городских цирках, и в лагерях. Мое имя везде было в числе первых, но это не было моим настоящим именем. Венки, подносимые мне, - а у меня их много на стенах виллы близ Мизенума - подносились мне как сыну Аррия, дуумвира. Только это мое родство и было известно римлянам... Настойчиво преследуя мою скрытую от глаз мира цель, я покинул Рим для Антиохии, намереваясь сопровождать консула Максентия в походе, организованном им против парфян. Достигнув исключительной ловкости в искусстве владеть всяким оружием, я стремлюсь приобрести высшее знание, состоящее в искусстве управлять большими массами людей на поле битвы. Консул принял меня членом своей военной свиты. Но вот вчера, когда наше судно входило в Оронт, два других судна вошли в порт вместе с ним и выкинули желтые флаги. Один из пассажиров, мой соотечественник с Кипра, объяснил мне, что суда принадлежат Симониду, первому купцу в Антиохии. Рассказал он и о том, кто этот купец, о его чудесной удаче в торговле, флотах и караванах и их путешествиях, и, не зная того, что я был заинтересован предметом разговора несколько иначе, чем другие слушатели, рассказал он и то, что Симонид - еврей, некогда бывший слугой князя Гура. Не скрыл он и жестокости Грата, не скрыл и ее причин.

При этом намеке Симонид склонил свою голову, а дочь прижалась своим лицом к его шее, как бы помогая ему скрыть волновавшие его чувства и в то же время пряча от посторонних свою глубокую любовь к страдальцу.

Но он тотчас же поднял глаза и ясным голосом произнес:

- Я слушаю.

- Позволь мне продолжить мой рассказ...

- О, добрый Симонид! - сказал Бен-Гур, сделав шаг по направлению к нему: волнение переполнило его душу. - Вижу, что я тебя не убедил, вижу, что твое недоверие не рассеялось.

Лицо купца оставалось неподвижным, как мрамор: он не произнес ни слова.

- Не менее ясно вижу я и всю затруднительность моего положения, - продолжал Бен-Гур. - Я могу доказать все мои римские знакомства, для этого мне стоит только обратиться к консулу, гостящему сейчас у правителя города, но доказать, что я сын моего отца, я не могу. Все, кто мог бы быть мне полезным в этом, - увы! или умерли, или находятся неизвестно где.

Он закрыл лицо руками. В это время Эсфирь поднялась и, подавая ему чашу, раньше отвергнутую им, произнесла:

Голос ее был так нежен, как голос Ревекки, когда та предлагала напиться у колодца близ города Нахора. Заметив в ее глазах слезы, он испил вино со словами:

- Дочь Симонида, сердце твое преисполнено доброты, ты так богата милосердием, что чужой тебе человек просит тебя поделиться им с твоим отцом. Да благословит тебя наш Господь! Благодарю тебя.

Сказав это, он снова обратился к купцу:

- Так как у меня нет доказательств моего происхождения, то я беру назад мою просьбу, Симонид. Я ухожу отсюда, чтобы более не беспокоить тебя. Позволь мне сказать только, что я шел сюда не затем, чтобы требовать от тебя отчета в твоем богатстве. Все, что добыто твоим трудом и гением, принадлежит тебе по праву. Добрый Квинт, отправляясь в плавание, которое стало для него последним, оставил мне свое наследство, благодаря которому я княжески богат. И потому, если ты когда-нибудь вспомнишь обо мне, вспомни и о том вопросе, который, клянусь пророками и Иеговой, был единственной причиной, заставившей меня прийти сюда. Что знаешь ты, что можешь ты сказать мне о моей матери и сестре, красотой и грацией похожей на ту, которая служит украшением твоей жизни и в которой, быть может, вся твоя жизнь?.. О, что ты можешь сказать мне о них?

- Я уже сказал, что знал князя Гура. Я слышал о несчастье, постигшем его семью. Я помню то огорчение, с каким я услышал об этом. Причинивший столько горя вдове моего друга, немало мучений доставил и мне. Я наводил тщательные справки об этом семействе, но не могу ничего сказать тебе о нем. Они исчезли.

- Вот и еще одна надежда разрушена! - сказал он, превозмогая себя. - Я привык к разочарованиям. Прошу извинить меня за то, что я явился непрошеным в твой дом, и если я побеспокоил тебя, то забудь это ради моей печали. У меня же осталось теперь только одно: жить для мщения. Прощайте.

У занавеса он обернулся и просто сказал:

- Мир с тобой, - ответил купец.

Эсфирь не могла вымолвить ни слова от рыданий, душивших ее.