Бен-Гур.
Часть 4.
Глава 13. Шейх Ильдерим

13. Шейх Ильдерим

Шейх Ильдерим пользовался репутацией знатнейшего князя или патриарха из всех существовавших в Западной Сирии, а также славой богатейшего человека на всем Востоке, если не считать царей, и, будучи действительно богат, находил удовольствие в известной обстановке, вселявшей должное уважение к нему и удовлетворявшей как его тщеславие, так и любовь к комфорту. Читатель да не будет введен в заблуждение частым упоминанием о его палатке в пальмовой роще. В действительности у него там был настоящий двор - то есть три больших палатки: одна - для него, одна - для посетителей и одна для любимейшей из жен и ее прислуги и шесть или восемь меньших, занятых прислугой и теми из людей его свиты, которых он взял с собой в качестве охранителей его особы: это были люди суровые, известные своей храбростью и умением управлять луком, копьем и конем.

Конечно, ни малейшая опасность не угрожала в пальмовой роще его собственности, но так как, с одной стороны, привычка повсюду следует за человеком, а с другой - всегда благоразумно поддерживать дисциплину, то внутренность двора была отведена для коров, верблюдов, коз и тому подобных предметов соблазна для львов и любителей легкой наживы.

Нужно отдать Ильдериму должное: он был верен до мельчайших подробностей обычаям своего народа и жизнь его в пальмовой роще была продолжением его жизни в пустыне. Мало того, он служил представителем древней патриархальной и настоящей пастушеской жизни древнего Израиля.

Возвращаясь с караваном в пальмовую рощу и останавливая свою лошадь, он говорил: "Здесь, здесь раскидывайте палатки!" и при этом втыкал в землю копье. "Дверь на юг, чтобы озеро было перед входом, а здесь, сыны пустыни, мы будем преклонять колена при заходе солнца". С последними словами он направлялся к группе из трех высоких пальм и обнимал одну из них, как шею своего любимого коня.

Кто, кроме шейха, был вправе сказать каравану: "Стой, снимай палатки и раскидывай их здесь"? Копье вынималось из земли и над отверстием, проделанным им в земле, водружалась первая палатка. Затем устанавливались восемь остальных палаток с тремя подпорками, по три в ряд. По его зову являлись женщины и дети и распаковывали с верблюдов кошмы. Кто, кроме женщин, мог это делать? Разве не они собирали шерсть со стад коричневых коз, не они пряли ее, не они ткали ее, не они валяли ткань, служившую прелестным покровом, в действительности темно-коричневым, хотя издали они имели вид черных шатров Кедара? С какими шутками и смешками вся свита шейха растягивала затем кошму от одной основы до другой, вбивая колья и привязывая к ним веревочки! И когда, наконец, были поставлены красивые тростниковые стены, чем обыкновенно завершались постройки пустыни, с какой тревогой и нетерпением ожидали они, что скажет их добрый господин? Он входил и выходил, рассматривая, как они расположены относительно солнца, озера, деревьев, и говорил, потирая руки, вполне довольным тоном: "Хорошо сделано! Устройте теперь двор, как всегда, и вечером мы вкусим хлеба с араком (водка из риса и пальмового сока), молока с медом, и у каждого костра будет по ягненку. Бог с вами! Нужды в пресной воде у нас не будет, потому что озеро наше хорошо, а обильная зелень пастбищ в избытке доставит пищу нашим стадам и вьючным животным, сроднившимся с голодом. Бог да хранит вас всех, дети мои. Идите!"

Ликующие и счастливые, они удалялись устраивать свои собственные жилища. Немногие оставались отделывать внутренность палатки шейха, и из них мужчины навешивали на срединный ряд подпорок завесу, разделяя тем палатку на два отделения: правое - для самого Ильдерима, а левое - для его лошадей, этих перлов Соломона, которых они вводили и, целуя и ласково похлопывая, пускали на свободу. Затем устраивали козлы для оружия и наполняли их дротиками, копьями, луками, стрелами и щитами. Отдельно от них висела серповидная сабля хозяина, имевшая форму молодого месяца; и блеск его клинка соперничал с блеском алмазов, украшавших его рукоятку. На одном конце козел висели чепраки (подстилка под конское седло), украшенные, как ливреи царской прислуги, а на другом конце - одежда самого хозяина: шерстяные и полотняные халаты, туники, шаровары и множество цветных тюрбанов. Слуги не оставляли своего занятия, пока хозяин не замечал: "Хорошо, довольно!"

Тем временем женщины вносили и расставляли диваны, растягивали низкие треугольные пяльцы и накрывали их подушками, от которых вниз спускались каймы, на подушки расстилали полосатые желтые и коричневые покрывала, по углам устраивали изголовья и подушки, обитые голубой и малиновой материей. Над диванами прибивались ковры и ими же устилался весь пол вплоть до входа в палатку. Исполнив это, они считали свое дело оконченным и ожидали его одобрения. Затем им оставалось наполнить сосуды водой и повесить меха с араком, дабы оно было наготове для возлияния. Вероятно, любой араб после всего вышесказанного согласится, что Ильдерим мог быть и счастлив, и щедр в своей палатке на берегу озера с пресной водой, в своей пальмовой роще.

Такова была палатка, у входа в которую мы покинули Бен-Гура.

Прислуга ожидала приказаний хозяина. Один из них снял с Ильдерима сандалии, другой - римскую обувь с Бен-Гура. Затем они оба сменили верхнюю пыльную одежду на чистую льняную.

- Войди во имя Бога и вкуси отдых, - сказал радушно хозяин на языке иерусалимских жителей и направился к дивану.

- Я сяду здесь, - и он указал место, - а ты - там.

Женщина ловко подложила им под спину подушки, и они сели с краю дивана. Им принесли свежей воды с озера, обмыли ноги и вытерли полотенцами.

- У нас в пустыне есть пословица, - начал Ильдерим, разглаживая рукой бороду, - что здоровый аппетит есть признак долгой жизни. А твой каков?

- Если эта пословица справедлива, то я, добрый шейх, проживу сто лет. Я голодный волк у входа в твое жилище, - отвечал Бен-Гур.

- Хорошо, ты не будешь прогнан, как волк. Я дам тебе самого лучшего козленка.

Ильдерим хлопнул в ладоши.

- Пойди в палатку для гостей и скажи страннику, что я, Ильдерим, посылаю молитвы, дабы мир его не прерывался, как течение воды.

Слуга, ожидая дальнейших приказаний, наклонил голову:

- И скажи ему, что я вернулся с другим гостем для преломления хлеба, и если он желает разделить с нами хлеб и соль, то еще останется их с избытком и на долю птиц.

- Теперь вкусим покой.

Ильдерим расположился на диване так, как и сегодня купцы на базарах Дамаска сидят на своих попонах. Усевшись, он перестал разглаживать бороду и важно сказал:

- Ты, мой гость, испил моего кумыса и согласен вкусить со мной хлеб-соль. Дозволь же спросить тебя, кто ты.

- Шейх Ильдерим! - сказал Бен-Гур, спокойно глядя ему в глаза. - Прошу тебя не думать, что я шучу с твоим вполне законным вопросом, но скажи мне, не было ли и в твоей жизни таких обстоятельств, при которых отвечать на этот вопрос ты счел бы за преступление по отношению к самому себе?

- Да, клянусь блеском Соломона! - отвечал Ильдерим. - Измена себе порой так же преступна, как и измена своему племени.

- Благодарю, благодарю, добрый шейх! - воскликнул Бен-Гур. - Твой ответ как нельзя лучше говорит в твою пользу. Теперь я вижу, что ты желаешь получить от меня уверенность в том, что я оправдаю столь желаемое мной твое доверие и что эта уверенность для тебя интереснее частностей моей бедной жизни.

Шейх в свою очередь поклонился, и Бен-Гур поспешил продолжить свою речь.

- Итак, угодно ли тебе знать, что, во-первых, я не римлянин, как ты мог бы судить по тому имени, под каким я тебе представлен.

Ильдерим сжал бороду, широко спадавшую на его грудь, и взглянул на говорящего глазами, едва блестевшими из-под тени густых насупленных бровей.

- Затем, - продолжал Иуда, - я скажу тебе, что я израильтянин из колена Иудина.

Шейх несколько приподнял брови.

- И еще, что я еврей, желающий отомстить Риму за то, в сравнении с чем твоя обида по-детски ничтожна.

Старик стал нервно разглаживать свою бороду и приподнял брови настолько, что ясно можно было видеть, как горят его глаза.

- И наконец, клянусь тебе, шейх Ильдерим, - клянусь заветом, данным Богом моим отцам, что если ты дашь мне желаемую возможность мстить, то слава племени и деньги будут всецело твои.

Ильдерим раздвинул брови, приподнял голову, лицо его зарделось, и им овладело спокойствие.

- Довольно! - сказал он, - если в изгибах твоего языка кроется ложь, то сам Соломон не смог бы предостеречь себя от нее. Что ты не римлянин, что ты еврей, желающий отомстить Риму, нанесшему тебе обиду, всему этому я верю, и довольно об этом. Но что ты можешь сказать относительно своего искусства? Опытен ли ты в управлении колесницей? Можешь ли ты сделать лошадей послушными твоей воле, чтобы они знали тебя, шли на твой зов, бежали по мановению твоей руки, напрягали все свои силы до последнего вздоха и в последнюю минуту могли бы проявить всю свою сверхъестественную энергию? Этот дар, сын мой, не есть удел всех. Да, клянусь величием Бога, я знал царя, он господствовал над миллионами людей, был их всемогущим властелином, но не мог снискать себе расположения коня. Заметь! Я говорю о таких конях, как мои, об этих царях своего рода, линия которых прямо восходит к их предкам, служившим первым фараонам. Эти кони - мои друзья, они живут в одной со мной палатке, и долгое наше сожительство содействовало тому, что они вполне понимают мои намерения. К своим природным инстинктам они присоединили наш ум и к своим чувствам нашу душу и разделяют со мной и горесть, и любовь, и ненависть, и довольство. В войне они герои, в привязанности верны, как женщины.

Ильдерим приказал служителю:

- Впусти моих арабов.

- Сюда! - сказал им шейх. - Что вы там встали? Разве здесь не все мое и ваше? Сюда, говорю я!

- Сын Израиля, - сказал шейх Иуде. - Моисей был могущественным человеком, но я невольно улыбаюсь при мысли, что он дозволял твоим отцам мучиться с тупыми волами и слабыми ослами и запрещал им лошадей. Ха, ха, ха! Неужели ты думаешь, что он поступил бы так, если бы видел этого коня, и этого, и того!

При этих словах он прикоснулся рукой к морде ближайшего из них и погладил его с невыразимой гордостью и нежностью.

Лошадь с изящно выточенной головой, с большими глазами, нежными, как глаза серны, наполовину прикрытыми густыми ресницами, маленькими острыми ушами, красиво поставленными и наклоненными несколько вперед, приблизилась к его груди, раздувая ноздри и шевеля верхней губой. Лошадь эта ясно, словно человек, спрашивала его: "Кто ты?" Бен-Гур признал в этом коне одного из четырех скакунов, виденных им сегодня на ристалище, и протянул красавцу свою раскрытую ладонь.

- Они вам расскажут, богохульники, да сократятся их дни! - шейх говорил с чувством лично оскорбленного человека. - Они вам расскажут, я знаю, что наши лошади лучших кровей произошли от пасшихся на пастбищах Персии. Бог предоставил первому арабу безмерную пустыню и несколько безлесых гор, по которым кое-где встречаются источники горькой воды. При этом он сказал ему: "Вот твоя земля!" А когда бедняк стал жаловаться, то Всемогущий сжалился над ним и снова сказал: "Утешься! Я одарю тебя вдвое больше остальных людей". Услыхав это, араб возблагодарил Бога и с верой отправился отыскивать Божьи дары. Он обошел сперва границы, но безуспешно, потом направился в пустыню и в пустыне на небольшом зеленом островке обнаружил стадо верблюдов и стадо лошадей. Он начал бережно за ними ухаживать, ибо это и были лучшие дары Бога. Вот с этого-то зеленого островка распространились по земле лошади, вплоть до страшных северных равнин, где с моря постоянно дуют холодные ветры. Не сомневайся в этом рассказе, в противном случае пусть для араба навсегда потеряет свою силу амулет. Но нет, я докажу тебе.

Он хлопнул в ладоши.

- Принеси летописи племени, - сказал он явившемуся слуге.

Скоро появились шесть человек с сундуками из кедрового дерева, обитыми медными полосами, с медными петлями и замкнутыми медными же засовами.

- Нет, - сказал Ильдерим, когда все сундуки были поставлены около дивана, - всех мне не надо. Мне нужны только летописи лошадей - вот эти! Откройте этот сундук, а прочие отнесите.

В сундуке оказалось множество тончайших пластинок из слоновой кости, нанизанных на кольца из серебряной проволоки, и на каждом кольце их висело по несколько сот.

- Я знаю, - сказал Ильдерим, взяв с десяток колец, - я знаю, мой сын, как заботливо в Святом Городе писцы храма хранят имена новорожденных: каждый сын Израиля может довести линию своих предков до самого начала, хотя бы оно относилось ко времени патриархов. Мои предки не сочли грехом воспользоваться этой традицией по отношению к своим безгласным слугам. Взгляни на эти пластинки!

- Сумеешь ты их прочесть, сын Израиля?

- Нет, не сумею, расскажи лучше, что они значат?

- Тогда слушай. На каждой пластинке написано имя жеребенка чистой крови, родившегося сотни лет назад, а также имена его отца и матки. Некоторые пластинки почти стерлись, многие от старости пожелтели, но они передают полную родословную моих лошадей. Я говорю "полную", потому что она определяет, как редко какая история, от кого произошли все лошади - и та, и эти, что желают твоего внимания и ласки. Как они подходят теперь к нам, так и их предки - даже самые отдаленные - подходили к моим предкам, под такую же кровлю шатра, как и моя, и ели ячмень из их рук, дожидаясь, чтобы с ними поговорили, как с детьми. Они ласкаются, как дети, не имея слов для выражения своей благодарности. Теперь, сын Израиля, ты поверишь моему объяснению: я - владыка пустыни, они - мои министры. Отними их у меня - и я буду подобен больному или брошенному в пустыне на верную смерть. Благодаря им я, несмотря на мою старость, держу в страхе дороги между городами и буду держать, пока у меня есть сила пользоваться ими. Да, я мог бы рассказать тебе кое-что о чудесах, совершенных их предками, и при удобном случае я, может быть, еще расскажу тебе об этом - теперь же достаточно сказать, что погоне их никогда не догнать, а они, клянусь мечом Соломона, никогда не устанут в преследовании. Заметь, что это так даже в песках и под седлом. Но теперь я боюсь: они первый раз в упряжи, а успех зависит от стольких причин! Они горды, быстры и выносливы, и нужен только хороший возничий, чтобы они выиграли. Сын Израиля, ты будешь таким возничим. Клянусь, счастливый день привел тебя сюда. Ну, расскажи же что-нибудь и о себе.

- Я понимаю теперь, почему араб любит свою лошадь почти так же, как свое дитя, понимаю также, почему арабские лошади - самые лучшие. Но, добрый шейх, мне хотелось бы, чтобы ты судил обо мне не только по моим словам, потому что, как ты знаешь, людские обещания часто оказываются несостоятельными. Позволь мне сперва попробовать твою четверку на какой-нибудь равнине.

- Минуту терпения, добрый шейх! Дай мне сказать еще одно слово. Я брал уроки у римских возничих, совсем не рассчитывая, что они пригодятся мне при случае, подобном этому. И уверяю тебя, что твои дети пустыни, несмотря на то, что они быстры, как орлы, и выносливы, как львы, - потерпят неудачу, если не привыкнут бежать в упряжи вместе, потому что в каждой четверке есть лошадь медленнее и есть лошадь быстрее остальных и во время бега первая задерживает, а вторая сбивает прочих. Так было и сегодня: погонщик никак не мог соразмерить их бег. Мой опыт, может быть, увенчается не лучшим успехом, но если это случится, клянусь, я тебе об этом откровенно скажу. Если же мне удастся заставить всю четверку бежать, как одну лошадь, то с уверенностью обещаю, что ты получишь сестерции и венок, а я буду отмщен.

Ильдерим, поглаживая бороду, слушал. Наконец он сказал со смехом:

"Если ты сваришь на словах обед, я посулю тебе целый океан масла". Поутру ты получишь лошадей.

В эту минуту раздался шум у заднего входа в палатку.

Обращаясь к слугам, он сказал:

- Уберите летописи и верните на место мои сокровища.

Слуги поспешили исполнить его приказание.