Глазастый Джимми - бог

Уэллс Г.

Источник: Уэллс Г. Рассказы. - Л.: Вокруг света, 1928. - 160 с. с.3-19

- Не каждому удавалось бывать богом, - сказал загорелый мужчина. - А вот мне это, между прочим, удалось.

Разговор завязывался, и я старался его поддержать.

- Не слишком ли много для тщеславия, а? - продолжал загорелый. - Я был одним из спасенных с "Океанского Пионера". Чорт возьми! Как бежит время! С тех пор уже прошло двадцать лет. Навряд ли вам известно теперь что-либо об "Океанском Пионере"?

Название показалось мне не совсем незнакомым, и я старался вспомнить, где и когда я мог его слышать.

- "Океанский Пионер"? Да, не в связи ли с золотом? - сказал я нетвердо. - Подробнее я...

- Совершенно верно! - заметил он. - Это произошло в чертовски узком канале, где ему и делать-то было нечего, если бы не пираты. Вероятно, когда-то там были вулканы или что-нибудь в этом роде, так как скалы нагромождены друг на друга. Вблизи Зооны есть места, где нужно просто держаться скал и смотреть, куда они двигаются. И вот, не успели бы раздать и колоды карт для игры, как судно погрузилось! Двадцать саженей глубины и, как они уверяли, 40.000 фунтов разными деньгами.

- Успел кто-нибудь спастись?

- Трое.

- Ага, теперь я припоминаю эту историю, - сказал я. - Дело шло о поднятии судна...

При этих словах загорелый человек разразился потоком таких неожиданных ругательств, что я так и обомлел. Наконец, он сошел на более обычные проклятья и вдруг, спохватившись, промолвил:

- Ух, извините! Но это слово "поднятие судна"!

Он наклонился ко мне.

- Я был при этом! - проскрежетал он, - Я думал стать богатым человеком, а вместо этого они сделали из меня бога. У каждого есть свое больное место... Стать богом - это ведь не баран чихнул.

И еще некоторое время он вел беседу в том же тоне, правда, более сочном, но все еще не говоря ничего определенного. Но понемногу он вновь принялся за прерванный рассказ.

- Итак, я был при этом вместе с неким путешественником Якобсоном и первым рулевым "Океанского Пионера", Олвейзом. Он-то и заварил всю кашу.

"Сорок тысяч фунтов было на корабле, - сказал он, - и никто, за исключением меня, не знает места, где затонул "Океанский Пионер".

- Не требуется большой смекалки, чтобы догадаться о дальнейшем... Все это дело целиком Олвейз забрал в свои руки. Он заручился Сандерсами и их бригом; это были два брата, а бриг назывался "Гордость Баньи"; он купил также и водолазный костюм - второстепенного качества - с внутренним запасом воздуха, вместо насоса. Он охотно нырнул бы и сам, да ему делалось дурно. А у Стар-Рейса, в 120 милях дальше в сторону, хозяйничала настоящая подъемная команда и торжественно следовала по карте... которую Сандерс сам же и состряпал!

- Должен сказать вам, что на борту нашего брига собралась теплая компания! Пьянствовали, дурили и каждый день начинялись самыми прекрасными надеждами. Ведь все-то дело выглядело так чертовки ясно и просто, прямо-таки... как говорится, на ять! Мы часто рисовали себе, что делают те одураченные парни из настоящей подъемной команды, которые выехали раньше нас двумя днями. И хохотали мы до колик в животе! Ели мы все в каюте Сандерсов. Забавный экипаж: ни одного матроса, сплошь офицеры! Тут же находился в ожидании дела и водолазный костюм. Младший Сандерс был весельчак-парень, он-то и привязался к большой толстой голове с вылупленными глазищами. Каждый раз Сандерс потешал нас водолазным костюмом. Глазастый Джимми - так он прозвал его и часто вел с ним разговоры, спрашивал: женат ли он, как поживают м-с Глазастая и ее маленькие детки. Прямо до корчей! И каждый-то божий день мы за здоровье Глазастого Джимми пили ром, а однажды отвинтили ему один глаз и опрокинули туда стакан рому, чтобы вместо мерзкой резины он запах внутри так же весело, как ромовая бочка. Замечательные были дни, скажу вам! Бедные черти, мы и не подозревали, что ожидает нас.

Да, в то время мы не портили-таки дела чрезмерным усердием. Целый день, например, мы пробирались к месту, где затонул "Океанский Пионер", метя проскользнуть удачнее между двумя серыми обломками лавы, торчавшими почти вертикально из воды. А когда встали, наконец, на якорь, то прямо дым поднялся коромыслом, когда начали решать, кому оставаться на бриге. А вдали лежал "Океанский Пионер" в том же виде, как и затонул, с отчетливо видневшимися концами еще крепких мачт. Весь гвалт закончился тем, что в лодку сели все до одного, и в пятницу рано утром я уже облачился в водолазный костюм.

Вот тут-то и произошло самое неожиданное! И по сей день я вижу все отчетливо перед собой! Странная это была местность. У нас здесь воображают, будто в тропиках всюду плоский берег, и пальмы, и морской прибой. Но та местность, например, была совсем иной! Всюду большие, странно изогнутые утесы, там и сям свисавшие с них разные кусты, а у подножий скал зеленая тина; вода же тихая и как стекло гладкая, светлая, с особым черно-серым отливом; огромные и словно пылающие красно-коричневые водоросли неподвижно лежали на воде и всюду из нее торчали. А совсем вдали, за болотами и всевозможными грудами скал, виднелся лес. С другой стороны тоже лес, а кругом вздымался и надо всем господствовал пепельно-бурый амфитеатр, словно разорванный в середине морской бухтой.

Итак, я уже сказал, что рассвет только что начался и все кругом выглядело довольно бледно. Во всем проходе ни одного живого существа, только мы одни. Единственно наша "Гордость Баньи" стояла в стороне около скалы, носом к морю. Д-а-а, ни одной живой души кругом! - протянул он и замолчал.

- Чорт знает, откуда их принесло? - продолжал он затем. - Ума не приложу. А ведь мы были настолько уверены в своей безопасности, что бедняга Сандерс даже громко запел. Я торчал уже в Глазастом Джимме, только шлема еще не надел.

- Осторожно! - сказал Олвейз. - Смотри, там мачта!

Я еще раз выглянул за борт, схватил веревку и чуть не вывалился, пока старший Сандерс поворачивал лодку. Завинтили мои окошечки, все привели в порядок, а я закрыл отверстие воздушного пояса и выскочил за борт ногами вперед - лестницы у нас не было. Лодка накренилась, все уставились в воду, пока моя голова погружалась среди водорослей и мрака, окружавших мачту. Осторожнейший из людей и тот, по-моему, не стал бы в таком месте оглядываться.

Прямо голое безлюдье.

Само собой, что в водолазном деле я был новичком. Да и никто из нас его не знал, хотя мы и упражнялись всячески с костюмом, чтобы хоть как-нибудь справляться с ним. Мне впервые пришлось так глубоко спускаться. Мерзкое ощущение. Чертовская боль в ушах. Не знаю, случалось ли вам когда-нибудь, зевая или чихая, вывихнуть себе челюсть; так вот такое же чувство, только в десять раз хуже, боль в темени - вот здесь, и во всей же голове, как при инфлуэнце. Да и вообще - в легких и повсюду - далеко не райское блаженство. Поднять голову вверх нельзя, что над тобой - не знаешь, да и вниз посмотреть без боли не нагнешься... Было там глубоко, а значит и темно, и темнота эта совершенно не зависела от дна, покрытого золой и тиной. Казалось, будто из сумерек спускаешься в ночь.

Призраком выступала из мглы мачта, затем стая рыб, потом масса красных волнующихся водорослей И только после этого - бумс! - и я с глухим стуком встал на палубу "Океанского Пионера". Словно рой мух в летнюю пору поднялись вокруг меня рыбы, добросовестно работавшие над трупами. Я прибавил воздуху; мой костюм так душил меня своим запахом, несмотря на ром, что одно мгновение я стал без движения. Изрядно холодно было там внизу, только это и смягчало немного духоту.

Едва я пришел в себя, как сейчас же начал оглядываться. Замечательный был вид! Даже освещение было изумительное: красноватые сумерки от вьющихся водорослей, тянувшихся по обеим сторонам судна, а над ними вверху густой зелено-голубой свет. Ровная палуба корабля, длинная и темная, тянулась среди зарослей; она отчетливо виднелась, кроме мест у обломавшихся мачт, да еще передняя часть терялась в темноте. Мертвых на палубе не было, должно быть многие застряли в водорослях; позднее я наткнулся на пару скелетов, застигнутых смертью в каютах. Жутко и странно было стоять там на палубе и все шаг за шагом узнавать: вон место у перил, где при свете звезд я с особенным удовольствием выкуривал свою сигару, а там вон угол, где всегда один старик из Сиднея болтал с нашей пассажиркой, вдовой. Это была очень упитанная парочка, а теперь даже самому молоденькому раку с них, наверное, взятки гладки.

Я всегда любил пофилософствовать, и мне кажется, я по крайней мере минут пять предавался подобным размышлениям, прежде чем отправиться вниз за проклятым золотом. Это были мучительные поиски: все время только шаришь; темно, хоть глаз выколи, иногда же с лестницы в каюту неожиданно врывались голубоватые огни. Вокруг шевелилась всякая чертовщина. Вот что-то ударилось в мои стекла, а там что-то ущемило меня за ногу. Раки, наверное. То и дело я спотыкался о какие-то валявшиеся вещи, которых никак не мог узнать, однако, потом нагнулся и что-то поднял - сплошь узлы и острые концы... Как вы думаете, что это было? Спинной хребет! Впрочем, я никогда особенно не волновался из-за костей. Все дельце мы обмозговали не плохо, и Олвейз точно указал, где находится груз. Там я его и нашел. Я даже поднял один из ящиков почти на вершок.

Он замолчал.

- Ведь я поднял его! - сказал он опять. - Вот настолько! Сорок тысяч фунтов чистым золотом! Золотом! От радости я так заорал в своем шлеме нечто вроде "ура", что у меня в ушах зазвенело. Однако, я чертовски устал и одурел в конце-концов; вероятно, я пробыл внизу минут двадцать пять, а то и больше; для первого раза достаточно. Я опять стал подниматься из каюты по лестнице; когда мои глаза находились на уровне палубы, громадный рак сделал от меня такой истерический прыжок в сторону, что я даже испугался.

Стоя опять на палубе, я закрыл винт за шлемом, чтобы набравшийся воздух поднял меня обратно наверх. Там я слышал какие-то глухие удары, как будто воду волновали рулем. Но я вовсе не глядел туда. Я думал, что это подают мне сигнал для подъема.

Вдруг мимо меня пронеслось что-то тяжелое и дрожа застряло в половицах палубы. Я всмотрелся и узнал длинный нож, который часто видел в руке младшего Сандерса. Я подумал, что он уронил его, и изрядно выругал этого парня, - ведь он мог меня весьма серьезно поранить. В это время начинаю подниматься кверху и почти уже достиг верхушки мачты "Океанского Пионера", как вдруг - бумс! Я на что-то наткнулся; это "что-то" спустилось ниже, и о мой шлем спереди ударился сапог. Над моей головой шевелилось и боролось что-то тяжелое и, не будь сапога, я принял бы это за какое-нибудь большое животное. Но ведь оно сапог не носит. Все это, конечно, длилось одно лишь мгновение. Тут я снова почувствовал, что опускаюсь, а когда вытянул руки, чтобы сохранить равновесие, то тяжесть перекатилась через меня и нырнула вглубь. Тогда я начал опять подниматься.

Он сделал паузу.

- Через какое-то черное голое плечо я увидел лицо младшего Сандерса. В самой середине его глотки торчала стрела и точно бледные красные клубы дыма струились в воде из его рта и шеи. Оба погружались, в судорожном обхвате, - они уже слишком далеко зашли, чтобы выпустить друг друга. Мгновение спустя шлем мой так треснулся о дно лодки с неграми, что едва не лопнул. Да, то были негры! Две полных каноэ!

Это были лишь секунды, должен вам сказать! Через борт свалился Олвейз, продырявленный тремя стрелами. В воде около меня трепыхались ноги трех-четырех чернокожих. Многого я увидеть не мог, но зато ясно понял, что все было кончено! Как безумный завертел я своим винтом и в водовороте отпрянул в сторону, вслед за этим несчастным парнем, Олвейзом. Я весь был одно смятение и ужас, проскользнул мимо все еще боровшихся и теперь опять поднявшихся вверх чернокожего и младшего Сандерса. В ту же минуту я вновь очутился на палубе "Океанского Пионера".

я в точности не знал, но чувство у меня было такое, что долго я выдержать не могу. Мне было душно, голова кружилась независимо от тисков, в которых я торчал. О мерзких туземцах - этих проклятых папуасах - мы вообще ничего не думали! Вылезать мне на этом месте не имело смысла. Но что-нибудь да надо же было предпринять. И вот, под влиянием момента, я перелез через перила судна прямо в водоросли, стараясь убраться отсюда возможно скорее. Еще один раз я приостановился, встал на колени, с усилием повернул свою голову в шлеме в сторону и взглянул наверх. Там царил совсем особенный зелено-голубой свет, а те две каноэ и лодка плыли в виде какой-то истерзанной Н. Мне стало прямо тошно от этого вида; я знал, что значит качание и верчение этих троих...

Мне кажется, ужаснее этих десяти минут я за всю жизнь ничего не переживал. В темноте я то и дело спотыкался... Ужасная тяжесть, как будто я в песок зарыт... От испуга совсем больной... И как только я вдыхая воздух, то ничего - креме запаха рома и резины. Только немного погодя я заметил, что лезу на довольно крутой откос. Еще раз я повернул голову, чтобы посмотреть, что сталось с каноэ и с лодкой. Когда же голова моя находилась всего на какой-нибудь один фут от поверхности, я остановился и попробовал выбрать направление, но, конечно, кроме отсвечивающего дна я ничего не разглядел. Тут я высунул голову - точно сквозь зеркало... Теперь моим глазам представился плоский берег с лесом невдалеке. Я оглянулся: бриг и чернокожие находились за вздыбившейся кучей лавы. Как самый последний дурень, я задумал удрать в лес. Шлема я не снял, а только открыл одно из окошечек и вылез из воды. Как легко и вкусно дышалось! Вы и представить себе не можете!

Что и говорить, у кого ил ногах четыре вершка олова, а на голове медный шар, величиной с футбольный мяч, тот не годится, конечно, для бега взапуски. Я бежал как крестьянин за плугом. Тут, на половине дороги, я увидел идущих мне на встречу дюжину или больше негров, разинувших рты от удивления...

окошечко, чтобы иметь свободные руки, и принялся ждать. Больше мне ничего не оставалось делать.

Они тоже не очень спешили подойти ко мне ближе. И постепенно я догадался, почему.

- Ага! - сказал я. - Этим я обязан твоей красоте, Глазастый Джимми!

Думаю, что все эти опасности сделали меня легкомысленным, а кроме того, этот проклятый давящий воздух!

- Ну, чего уставились? - сказал я, как будто дикари могли понять меня. - За что же вы меня, однако, принимаете? Подождите-ка, я вас заставлю сейчас глаза вытаращить! - С этими словами я выпустил из пояса сжатый воздух и стал ждать, пока я не раздуюсь как лягушка. Должно быть, выглядел я весьма внушительно. И поистине, ни один не подошел ко мне близко. Один за другим они начали падать передо мною ниц, кто на колени, кто на руки. Они не знали, что со мной делать, а потому были особенно любезны. В сущности, это было самое разумное с их стороны. Меня все еще тянуло повернуть и убежать обратно в море, но такое предприятие выглядело слишком безнадежным. И тогда - только от отчаяния - я начал подходить к ним медленными, тяжелыми шагами, торжественно помахивая своими вздувшимися руками. А внутри себя я был так мал, так мал, словно карлик...

прямо не сможет представить себе, какое он производит впечатление на наивного дикаря. Некоторые из них просто удрали. Остальные пробовали как можно скорее раздробить себе череп о землю. А я шагал и шагал, медленно и торжественно, по-дурацки театрально, как старый кровельщик.

Одно было ясно: они считали меня за что-то сверхъестественное.

Вдруг один из них вскочил и, тыкая в меня пальцем, стал делать какие-то странные жесты, и все остальные принялись теперь делить свое внимание между мною и морем.

- Гм! Чтобы это значило? - сказал я. И медленно, не забывая своего достоинства, я обернулся и увидел огибающую острый выступ скалы нашу бедную старую "Гордость Баньи" на буксире двух каноэ. От этого вида я прямо заболел. Но так как кругом меня, очевидно, ждали какого-нибудь подтвердительного жеста, то я замахал руками, стараясь яснее выразить отрицание. И, обернувшись, я опять зашагал к деревьям. Я знаю, что в тот момент я молился, как сумасшедший: "Господи! Вызволи меня! Вызволи меня!"

Чернокожие же совсем не были настроены отпустить меня гулять на свободе. Они принялись отплясывать вокруг меня какой-то верноподданнический танец и постепенно оттеснили меня на пролегавшую среди деревьев тропинку. Одно мне было понятно: чтобы они там обо мне ни думали, британским подданным они меня не считали, я, в свою очередь, меньше чем когда-либо был воодушевлен назваться сыном своей родины.

я стал постигать всю непроходимую глубину их неведения и, едва только узрел божество, как понял, что мне нужно было делать. Я испустил баритональный вой - "вау-вау" - по возможности длиннее и монотоннее и принялся размахивать руками. Затем, очень медленно и церемонно, я сверг их идола и сам уселся на его место. Я жаждал присесть; водолазные костюмы не совсем пригодны для тропиков. Или еще лучше - слишком пригодны! Я видел, как у них дух заняло, когда я усаживался на место фетиша. Но не прошло и минуты, как они уже спохватились и усердно принялись мне молиться. Уверяю вас, несмотря на тяжесть, лежащую на моих плечах и ногах, это было мне настоящим облегчением, как только я увидел, что все идет так гладко.

Я боялся лишь одного, что скажут обо всем этом те черти в каноэ, когда они воротятся. Если они меня видели в лодке, без шлема, прежде чем я спрыгнул в воду, - ибо кто их знает, может быть они уже всю ночь шпионили за нами - то, конечно, они взглянут на дело совершенно другими глазами, чем вот эта братия. Поистине я чувствовал себя чертовски скверно, время казалось мне бесконечным, пока, наконец, раздался вой прибывших.

Однако они проглотили и это. Да и вся деревня проглотила это. Я добился этого ценой того, что почти двенадцать часов, по моим расчетам, я просидел, застыв подобно египетской мумии! Что это означает при такой жаре и вони, вы вряд ли поймете. Мне кажется, никто из них и не подозревал, что внутри сидит человек. Для них я просто был чудесный, громадный, кожаный фетиш, который случайно вышел из воды. Но эта усталость! И эта жарища! Дьявольская духота! И запах резины и ром! И вся сутолока кругом! На лежащей передо мной площадке из лавы они разожгли вонючий костер и натащили целую гору всякой кровавой падали - отвратительные отбросы, которые они добросовестно использовали, бестии! Все это милостиво сжигалось в мою честь! Постепенно я проголодался, но теперь мне понятно, почему боги обходятся без еды. Ведь одного запаха сжигаемых вокруг приношений вполне достаточно! Они также притащили кучу вещей, забранных на бриге и, к моему громадному облегчению, нечто вроде пневматического насоса, принадлежащего к аппарату сжатого воздуха. После этого группа молодых парней и девок протанцевала мне особенный танец. Прямо не верится, до какой степени люди различно совершают свои обряды! Будь у меня топор, я бы кинулся на них, до того они меня бесили! Окаянные! И все то время я сидел, застыв точно в салоне; ведь больше я ничем не мог помочь себе. Когда же, наконец, спустилась ночь и огороженное святилище фетиша показалось на их вкус слишком темным - а ведь вы знаете, все дикари боятся темноты, - я принялся издавать нечто вроде "Му-у!" Тогда они развели большие костры за плетнем и оставили меня с миром одного в моей темной хижине. Наконец-то я мог слегка отвинтить свои окошечки, подумать о своей судьбе и предаться своему горю и отчаянию! Боги! Мне было дьявольски плохо. Я совсем ослаб и был голоден, а мозг мой походил отчасти на насекомое, насаженное на булавку: лихорадочно работал, но ничего не придумывал. Я попрежнему оставался на той же точке. Грусть по товарищам, хоть и отчаянные они были пьяницы, по правде-то сказать! Но такого конца они все-таки не заслужили. Никак не мог я отвязаться от вида молодого Сандерса со стрелой в глотке. Затем сокровища "Океанского Пионера" и как бы это их поднять, надежно спрятать, чтобы потом за ними опять явиться. А самый трудней вопрос: где бы достать чего-нибудь поесть? Я был как в лихорадке, говорю вам. Знаками потребовать еды я боялся: ведь я держал бы себя чересчур по-человечески. И вот, так я и остался сидеть, голодая вплоть до рассвета. Тогда в деревне стало немного тише. Я не мог больше выдержать, вышел и кое-что нашел. Что-то вроде артишоков в большом горшке и немного кислого молока. Остатки я положил к жертвоприношениям, чтобы таким путем познакомить диких с моими вкусами. Утром они снова заявились на богослужение и нашли меня прямо и достойно восседающим на месте их прежнего идола, точно таким же, каким они покинули меня на ночь. Я прислонился спиной к одному из средних кольев хижины и спал. Вот каким образом я стал богом среди язычников, правда фальшивым и богохульным! Но ведь не всегда можно выбирать!

Я не собираюсь сам восхвалять себя, но одно я все-таки должен сказать: пока я был для этих людей богом, им на самом деле поразительно везло. Поймите меня правильно: я отнюдь не утверждаю, что уверен в этом... Они выиграли битву с соседним племенем, что доставило мне изрядную толику подношений, которых я поистине не жаждал. Их рыбная ловля стала прямо чудесной, а урожай на редкость богатым. Разгром нашего брига они также приписали одному из моих благоволений. И должен все-таки заметить, для такого новичка в деле, как я, это были совсем не плохие достижения. Вы, может быть, не поверите, но почти четыре месяца я был желанным богом у этих ужасных дикарей.

Что же я смог поделать, скажите на милость? И свою резину я, однако, не все время таскал на себе. Я заставил их устроить мне особое святилище, втолковать им что было дьявольски трудно; объяснять им каждый раз мое желание было сущей мукой. Пользоваться их языком? Но до этого я, без сомнения, унизить себя не мог. А вбивать им в голову одними только жестами - тоже не годилось. И вот я начал рисовать на песке картины, затем садился около и орал, и ревел, как бешеный. Иногда они все исполняли так, как мне хотелось, а иногда как раз наоборот. Одно могу сказать, в готовности у них недостатка никогда не было. Все время я ломал голову, как же мне все-таки покончить с этой историей? Каждую ночь, до рассвета, в полном снаряжении отправлялся к такому месту, откуда мне был виден канал, где лежал "Океанский Пионер". Однажды лунной ночью я рискнул было проникнуть туда, но водоросли, скалы и темнота мне помешали. Обратно я вернулся только среди бела дня и всех моих черных дураков нашел на берегу: они молились, чтобы их морской бог опять к ним возвратился! После всех моих блужданий и поисков я был до того утомлен и обозлен, что, увидев их радостную суету, с величайшим наслаждением отколотил бы всех до одного. Чорт возьми! Не терплю я подобных церемоний и все тут!

говоривший с переводчиком. "Вы поклоняетесь камню и дереву!" - сказал он. И с быстротой молнии я понял, что мне грозит. Одно из моих окошечек было открыто для моего удобства, и, прежде чем подумать, я тут же выпалил: "Дерево и камень? - сказал я. - Подите-ка поближе, уж я вам протру глаза!" Сначала кругом сделалось совсем тихо, затем поднялся еще больший крик и ропот, и в эту минуту он появился с библией в руках - как уж это у них водится - маленький, песочного цвета человек, с очками на носу, шлемом на голове. Могу себе все-таки польстить, что, восседая у себя в тени с моим медным шаром и громадными глазницами, я ему здорово импонировал.

- Ну-с, - сказал я, - как идет торговля хлопком? С обращением же меня в веру держись-ка подальше!

Да, хорошенькую сыграл я шуточку с этим миссионером! Парень он был совсем неотесанный и держать себя с таким человеком, как я, совершенно не умел. Он спросил, почти задыхаясь, кто же я такой. Если он хочет это узнать - отвечал я, - то пусть прочтет у моих ног надпись на земле. Он в самом деле так и шлепнулся на землю, чтобы прочесть ее, а его переводчик, такой же суеверный, как и все остальные, счел это актом поклонения и, точно мешок с мукой, повалился рядом с ним. Чернокожие мои разразились восторженным воем, и с тех пор в моей деревне никакие миссионеры никогда не могли провести своего святого дела.

- в этом я совершенно не сомневаюсь. Каждый ребенок, дай только ему время, понял бы, какая связь между мною и "Океанским Пионером". Восемь дней спустя после его отъезда, я вышел поутру и увидел "Родину", судно подъемной компании из Стар-Рейса, шедшее вверх по каналу ради тех же затопленных денег. Вот как закончилась вся эта проклятая история и все мои напрасные старания! Гром и молния! И был же я зол. И вдобавок точно пугало огородное, в старом, вонючем дурацком одеянии! Четыре месяца!

И снова загорелый принялся отчаянно ругаться.

- А возвращался ли опять тот маленький миссионер? - спросил я.

- Ну, конечно, чорт бы его побрал. Он клялся, как сумасшедший, что в боге сидит человек, и брался с большой торжественностью доказать это. Но, шалишь, там никого не было - вторично он получил длинный нос. Всю свою жизнь я ненавидел всякие сцены и длинные объяснения, а потому задолго до его возвращения я убрался оттуда и был уже по дороге домой. Днем прятался в кустах, по ночам крал себе пищу в деревнях, лежащих по пути. Копье было моим единственным оружием. Ни денег, ни одежды. Ни черта. Ничего, кроме моих прекрасных глаз! И за все это едва-едва пятая часть в восемь тысяч фунтов золота. Но что уж тут говорить. Чернокожие отплатили ему - слава богу! Без сомнения, они решили, что это он отнял у них их счастливого бога.