М-р Скельмерсдэль в царстве фей

-- Вот в этой лавке, - сказал доктор, - есть человек, побывавший в Царстве Фей.

-- Чепуха! - сказал я, окинув взглядом лавку. Самая обыкновенная деревенская лавчонка с почтовым отделением: - телеграфные проволоки на крыше, у дверей цинковые кастрюли и половые щетки; материи и консервы в окне.

-- Разскажите-ка мне об этом, - сказал я помолчав.

-- Я-то ведь ничего не знаю, - ответил доктор. - Он - самая ординарная деревенщина, - Скельмерсдэль его фамилия. Но все здесь верят в это, как в правду Господню.

Я стал настаивать.

-- Да я решительно ничего не знаю об этом, - сказал доктор, - да и знать не хочу. Я лечил ему сломанный палец - в крикете он сломал его, в кону Холостых и Женатых, - и тогда я услышал об этой чепухе. Вот и все. Но из этого вы, может быть, поймете все-таки, с какими дураками мне приходится иметь дело. Извольте распространять новейшия санитарные идеи в таком народе!

-- Ужасно! - сказал я сочувственным тоном, и он принялся рассказывать мне, с какими хлопотами сопряжено устройство дренажа в Бонгемской околице. Я давно заметил, что санитарные чиновники способны приходить в уныние от таких вещей и потому старался выразить ему сочувствие, как только мог. Когда он назвал Бонгемских жителей "ослами", я сказал, что они "толстокожие ослы", но ничто не могло успокоить его.

Несколько времени спустя, уже в разгаре лета, настоятельная потребность уединиться, чтобы закончить в моей книге главу о Патологии Духа - я думаю, ее было труднее написать, чем даже теперь прочесть - привело меня в Бигнор. Я поселился на ферме, но вскоре в поисках за табаком опять очутился перед этой универсальной лавкой.

-- Скельмерсдэль, - сказал я самому себе и вошел.

Ко мне вышел навстречу невысокий, но хорошо сложенный молодой человек, с нежным цветом лица, светлыми волосами, хорошими мелкими зубами, голубыми глазами и неторопливыми движениями. Я разглядывал его с любопытством. За исключением легкого оттенка унылости, в нем не было ничего необыкновенного. Он был в нарукавниках и в полотняном фартуке, - как и подобает приказчику, а из-за уха скромно выглядывал кончик карандаша. Поперек черного жилета блестела золотая цепь, на которой болтался погнутый червонец.

-- Больше ничего не потребуется, сэр? - сказал он, склонившись над моим счетом.

-- Вы м-р Скельмерсдэль? - спросил я.

-- Правда ли, что вы побывали в Царстве Фей?

Он поднял на меня глаза и, нахмурив брови, проговорил тоскливо и свирепо: "Отстаньте!" Но это было только мгновенной вспышкой, и он уже опять подсчитывал мой счет. - Четыре... - Шесть с половиной, - сказал он после паузы. - Благодарю вас, сэр.

Так малообещающе началось мое знакомство с м-ром Скельмерсдэлем.

И тем не менее путем настойчивых усилий я завоевал его доверие. Мне удалось повстречаться с ним опять, уже в деревенском трактире, куда после ужина я часто отправлялся поиграть на биллиарде, чтобы несколько развлечься от чрезмерного уединения и усердной дневной работы. И я добился того, что мы играли с ним и болтали, но Феи и их царство оказались, как я вскоре убедился, единственной темой, которой нельзя было касаться. Откровенный и банально любезный, когда разговор шел обо всем другом, он становился раздражителен, как только мы подходили к этому пункту. Царство Фей было под полным запретом.

Только раз в его присутствии я услыхал здесь легкий намек на его приключение, но и тот был сделан угрюмым работником с фермы, который проигрывал ему на биллиарде. Скельмерсдэль сыграл от шара, то-есть сделал необыкновенно ловкий, по Бигнорским понятиям, удар.

-- Потише! - сказал его противник. Оставьте ваши колдовския штуки.

Скельмерсдэль с кием в руках пристально посмотрел на него, затем швырнул свой кий и вышел из зала.

-- Зачем вы задираете его? - сказал почтенный старик, любовавшийся игрой; и под общий неодобрительный ропот улыбка удовлетворенного остроумия сбежала с лица парня.

Я воспользовался случаем и спросил:

-- Что это за шутки насчет колдовства и Фей?

-- Это не шутки. По крайности, Скельмерсдэль с этим не шутит, - ответил старик, отхлебнув из стакана.

Но маленький краснощекий человек оказался сообщительнее.

-- Говорят, сэр, - сказал он, - что оне затащили его в середку Альдингтонского Холма и продержали там недели с три.

С этого началось и пошло полным ходом вперед накопление моих сведений. Стоит одной овце выскочить вперед, чтобы бросились за ней и все остальные, и через несколько минут я уже знал историю Скельмерсдэля, по крайней мере, с внешней стороны.

До переезда в Бигнор он служил в такой же лавке в Альдингтонском Уголке, где именно с ним произошло упоминаемое приключение. Из всех рассказов было ясно только одно, что как-то раз он засиделся на Холме до поздней ночи, потом его никто не видел - он исчез, пропадал три недели, а вернулся "в таких же чистых манжетах, в каких вышел", но карманы его были набиты землею и пеплом.

Вернулся он в состоянии грустного, долго не проходившого уныния и никому не хотел сказать ни слова о том, где был. Попробовала было вытянуть из него хоть что-нибудь девушка из Клиптон-Хилля, с которой он был помолвлен, но кончилось это тем, что она бросила его, отчасти потому, что он упорно молчал, отчасти потому, что он у ней "с мыслей сошел", как она говорила.

Спустя некоторое время он нечаянно обмолвился кому-то, что был в Царстве Фей и хотел бы опять вернуться туда. Но когда об этом заговорили и вмешалась в дело глупая деревенская болтовня, он вдруг бросил место и перешел в Бигнор, чтобы избавиться от сплетен. Но никто из моих рассказчиков не мог сказать мне, что именно произошло в Царстве Фей. Здесь все мои разспросы, как свора гончих, разсыпавшихся по ложному следу, ни к чему не приводили. Один говорил одно, другой, - другое.

Очевидно было, что к этому чудесному приключению они относились с критикой и даже с сомнением, но я все-таки заметил, что сквозь осторожную оценку сквозит значительная доля веры. И тоже стал выказывать любознательность умного человека, окрашенную разумным сомнением в возможности всей этой истории.

-- Если Царство Фей внутри Альдингтонского Холма, почему вы не выкопаете его оттуда? - спросил я.

-- Вот и я тоже говорю, - сказал молодой работник.

Смутная, но единодушная вера, которой проникнуты были эти люди, произвела на меня сильное впечатление; я чувствовал, что должно же быть что-нибудь в основе такой глубокой убежденности, и это значительно обострило уже и без того живое любопытство, с которым я доискивался реальных фактов.

Если можно было узнать от кого-нибудь эти реальные факты, то, конечно, только от самого Скельмерсдэля. Поэтому, я еще усерднее старался сгладить первое дурное впечатление, которое произвел на него, и приобрести его доверие в такой мере, чтобы он сам рассказал мне все.

В этом предприятии на моей стороне было мое общественное положение. За внешнюю приветливость, отсутствие обязательных занятий, клетчатый костюм и чулки до колен меня в Бигноре сопричислили к художникам, а в замечательном кодексе социальных преимуществ, действующем в Бигноре, художник поставлен значительно выше приказчика из колониальной лавки.

Скельмерсдэлю, как очень многим из того же класса, было присуще влечение к "порядочному обществу". Только в припадке внезапного и сильного раздражения он мог мне бросить свое: "Отстаньте!" - и я не сомневаюсь, что он тотчас же раскаялся; я знаю также, что ему было чрезвычайно приятно прогуливаться со мной по деревне, чтоб все видели.

Через несколько времени он уже довольно охотно соглашался выкурить у меня трубку и выпить пива. Я воспользовался этими визитами для того, чтоб засыпать его рассказами о моем собственном прошлом, о всех моих приключениях, действительных и выдуманных, ибо я знал, что доверие рождает доверие, а счастливый инстинкт подсказал мне, что есть в этой истории сердечная печаль.

Но только в третье свое посещение, и насколько я помню, после третьей рюмки, он по собственному побуждению нарушил запрет, и поводом для этого послужил мой безыскусственный рассказ о маленькой любовной страстишке, налетевшей на меня и улетевшей прочь в мои юношеские годы.

-- Вот также и со мной было, - сказал он, - там на Альдингтоне. - Странно это бывает, не правда ли. Сначала я-то ни чуточки - а все она, а потом, когда уж поздно было, так - все я...

Я употребил все усилия для того, чтобы не ухватиться прежде времени за этот намек, но за ним тотчас же последовал другой, и вскоре стало ясно, как белый день, что теперь он сам стремится именно к тому, чтобы заговорить о своем приключении в Царстве Фей.

Итак, я подхожу к самой истории его приключения, возстановляя ее по данным, полученным от Скельмерсдэля. Действительно ли это событие имело место, или же оно плод его воображения, сонная греза, странная галлюцинация - я не берусь утверждать ни того, ни другого, но я не допускаю и мысли, что он выдумал его. Этот человек простодушно и честно верит, что все случилось именно так, как он рассказывает; он, очевидно, не способен на ложь, столь искусную и связную, и в доверчивом отношении к нему простых, но нередко весьма проницательных деревенских умов, я вижу подтверждение его искренности. Он верит - и никто не может привести такой положительный факт, который опровергнул бы его веру. Что касается меня, то я только передаю эту историю в удобочитаемой форме - слишком стар я теперь для того, чтобы проверять или объяснять чужие рассказы.

По его словам, ему случилось заснуть на Альдингтонском Холме в одну ночь около десятого часа, - вполне возможно, что это было в Иванову ночь, но числа он не помнит и легко может ошибиться на какую-нибудь неделю, - ночь была прекрасная. Было тихо и луна всходила.

С тех пор, как эта история заинтересовала меня, я нарочно три раза всходил на Холм; однажды я поднимался на него в неверном свете восходящей луны, и, быть может, в такую же именно летнюю ночь произошло и то событие. Планета Юпитер ярко сияла вверху над луной, а на севере и северо-западе зеленоватое небо еще горело закатом.

На светлом фоне небес Холм выделялся черной и обнаженной массой, но со всех сторон близко подступала к нему темная чаща кустарников; и когда я поднимался на него, повсюду в кустах шуршали и шныряли кролики, мелькая, как смутные призраки, и пропадая из глаз. А над самой вершиной Холма, и только над ней, вился с тонким звоном толкун мошкары.

Холм этот, думается мне, искусственная насыпь, доисторический курган, воздвигнутый над каким-нибудь великим, неведомым вождем, и нет в мире ни одной гробницы, с которой открывался бы такой бесконечно широкий горизонт.

К востоку взгляд убегает по холмам до Гайда через Пролив за тридцать миль, а может быть и дальше туда, где большие белые огни французских маяков у Серого Носа и у Булони мерцают, и гаснут, и вновь разгораются. К западу вплоть до Задней Головы и Лейтского Холма разстилается волнистая, поросшая лесом страна, а на севере долина Стоура прорезывает широкую гряду зеленых возвышенностей, открывая вид на бесконечные цепи холмов, между которыми струится Вай.

На юге у ваших ног лежит Ромнейское Болото, - Димчерч, и Ромней, и Лидд, и дальше Гастингс; оттуда, вздымаясь и скучиваясь, тянутся холмистые склоны далеко за Истборн до Береговой Головы.

И высоко над всем этим бродил Скельмерсдэль, огорченный своею первой любовной ссорой.

-- Я совсем не думал, куда иду, - рассказывает он. И здесь присел он, чтобы поразмыслить обо всем, что произошло, и в тоскливом унынии вдруг был охвачен сном. Тут-то и овладели им феи.

Ссора, взволновавшая его, была, в сущности говоря, довольно пустая размолвка между ним и девушкой из Клиптон Хилля, с которой он был помолвлен. Она дочь фермера, "из очень почтенного семейства", как говорит Скельмерсдэль, без сомнения, была для него прекрасной партией. Но оба, - и девушка, и её возлюбленный, - были до крайности молоды и полны той взаимной ревности, той обостренной нетерпимости и неразумной жажды полного совершенства, которые очень скоро, и к счастью нашему, притупляются опытом и жизнью.

быть, он сказал, что она больше нравилась бы ему в шляпе другого фасона; но как бы это ни началось кончилось оно после ряда неловких сцен озлоблением и слезами. Она, без сомнения, стала заплаканной и грязной, а он - угрюмым и пыльным. Потом она ушла, мысленно осыпая его градом обидных сравнений и уверяя себя по дороге что думать о нем больше не стоит.

С таким-то настроением пришел он на Альдингтонский Холм и вскоре, а, может быть, после долгого промежутка, совершенно незаметным образом заснул.

Проснулся он на такой мягкой траве, на какой никогда еще не спал до тех пор, под густой сенью деревьев, совершенно скрывавших небо. Повидимому, в Царстве Фей никогда не видно неба. М-р Скельмерсдэль, по крайней мере, во все время своего пребывания там ни разу не видал звезд, за исключением той ночи, когда феи танцовали. Но я лично сомневаюсь, что он был в эту ночь именно в Царстве Фей, а не на тех низких луговинах у железнодорожной линии около Смида, которые поросли камышом и пестреют волшебными кружками, вытоптанными пляской эльфов.

Но все-таки под деревьями было светло, а на листьях и в траве сияло ярким красивым светом множество светлячков. Первым впечатлением м-ра Скельмерсдэля было то, что он маленький, и что кругом него целая толпа людей, которые еще меньше его. Почему-то он не удивился и не испугался, а совершенно спокойно сел и протер заспанные глаза. А всюду кругом толпились улыбающиеся эльфы - они застали его спящим у своей границы и унесли в свое царство.

На что походили эти эльфы - мне не удалось узнать, так смутен и несовершенен его рассказ, и так невнимателен он был ко всем мелким подробностям. Я узнал только, что одеты они были в нечто яркое и красивое, но это не было ни шелком, ни шерстью, ни даже лепестками цветов.

Когда они стояли так вокруг него, а он сидел, наполовину проснувшись - из аллеи, освещенной светляками, вышла та самая фея, с звездой на лбу, которая является главным действующим лицом в его воспоминаниях. О ней я узнал больше. Одета она была в зеленую паутину, широкий серебряный пояс схватывал её тонкую талию. Волосы ниспадали по обеим сторонам головы волнами мягких кудрей, и на них сияла тиара, в которой горела звезда. Из-под коротких рукавов виднелись белые руки, а горло было, как кажется, открыто, потому что он говорит о красоте её шеи. Коралловое ожерелье краснелось на её шее, а на груди - краснел цветок такой же алый, как коралл. Щеки её, и подбородок, и шея были так же нежно очерчены, как у малого ребенка, а глаза темно-карие, насколько я могу судить, смотрели открыто и нежно из-под ровных бровей.

Из этих подробностей вы видите, как много места в уме м-ра Скельмерсдэля занимала эта волшебная девушка. Но у него часто не хватало слов для того, чтобы выразить то, что он хотел сказать; "только рукой поведет", - повторял он несколько раз, - а передо мной встает из-за этих слов девичий образ, сияющий застенчивой красой.

В её очаровательном обществе, в качестве её гостя и избранника, предстояло м-ру Скельмерсдэлю изведать все тайны Царства Фей. Она приветствовала его тепло и радостно - могу представить себе, как её маленькия ручки сжали его руку и каким нежным румянцем вспыхнуло её лицо. Десять лет тому назад Скельмерсдэль был, должно быть, очень красивым юношей. И вот она берет его под руку и ведет вдоль по аллее, при свете светляков.

Точной картины всего того, что произошло затем, вы не найдете в безсвязном описании м-ра Скельмерсдэля. Он дает только слабое и неудовлетворительное представление о странных уголках и приютах, где феи резвились и отдыхали, о "грибах таких, поганках, светивших розовым светом", о пище фей, о которой он мог сказать только: "вот бы вам попробовать", и о волшебной музыке, "точно шарманка играет", исходившей от цветов, кивавших своими головками.

Была там широкая лужайка, где феи скакали и ездили на "штуках таких", но что хотел сказать м-р Скельмерсдэль, говоря "на таких же штуках, какие здесь бывают", неизвестно. Быть может, он подразумевал кузнечиков, сверчков или пчелок, порхающих вокруг нас. Было там место, где журчала вода и росли гигантские лютики - здесь купались феи в жаркие дни. Были игры и танцы, и, думается мне, много любовных шалостей среди мшистых ветвей кустарников.

Не подлежит сомнению, что фея добивалась любви м-ра Скельмерсдэля, и что молодой человек твердо решился не поддаваться соблазну. Но пришел все-таки день, когда в уединенном месте, которое "все насквозь пропахло фиалками", сидя с ним рядом на скамейке, она объяснилась ему в любви.

-- Когда она стала говорить тихо, да потом зашептала, - рассказывает м-р Скельмерсдэль, - да положила руку на мою руку, да прижалась ко мне, так еще бы немножко, и я бы голову потерял.

Но, к несчастью, он не потерял головы. Он понял, "откуда ветер дует", и, сидя на том месте, где пахло фиалками, ощущая прикосновение прелестной феи, учтиво намекнул ей, что он помолвлен!

Она говорила ему, что любит его горячо, что он, хотя и человек, но дорогой её мальчик и о чем бы ни попросил он ее, чего сердце его захочет, - она все даст ему.

А м-р Скельмерсдэль, как мне представляется, старался изо всех сил, чтобы только не смотреть на её маленькия губки и не видеть, как оне раскрываются и закрываются, и скоро перешел на более интересную тему, на капитал, который ему необходим для того, чтобы открыть свою собственную лавку. Одного только хотелось бы ему, - сказал он, - денег, и как раз столько, сколько нужно на лавку. Воображаю, как удивленно сверкнули эти карие глаза, о которых он рассказывал, но, повидимому, она выразила сочувствие и тут, - подробно разспрашивала о лавке и "вроде как смеялась" все это время. Таким-то образом дошел он, наконец, до обстоятельного доклада о своей помолвке и рассказал ей все о Милли.

-- Все? - переспросил я.

-- Все до капельки, - ответил м-р Скельмерсдэль, - и кто она, и где живет, все до-чиста. Чуялось как-то, что надо рассказывать все.

-- Чего бы ни захотел, все будет у тебя, - сказала фея. - Не сомневайся. И денег у тебя будет, сколько захочешь сам, ровнешенько столько. А теперь - ты должен поцеловать меня.

Тут прижалась она вдруг к нему, близко, близко и прошептала: - поцелуй меня!

-- И я, - рассказывает м-р Скельмерсдэл, - я, как дурак, поцеловал.

Поцелуи, как я слышал, бывают разные, и этот был совсем иного сорта, чем звучные знаки внимания увесистой Милли. Было что-то волшебное в этом поцелуе и именно его надо разсматривать, как поворотный пункт во всей этой истории. Во всяком случае это событие м-р Скельмерсдэль счел достойным возможно более подробного описания. Я старался представить себе ясно этот поцелуй, старался вышелушить его из толстой коры намеков и телодвижений, в которую его облек рассказчик, но я уверен, что мои слова безсильны и сухи, что в смутном свете, в сладко волнующей тишине волшебных аллей тот поцелуй был гораздо нежнее и прекраснее.

И опять разспрашивала его фея о Милли - красива ли она и тому подобное, и так много раз. О красоте Милли, конечно, мог быть только один ответ - "все в порядке". Тогда же, или при другом таком же случае, она рассказала ему, как полюбила его, когда увидела спящим в лунном сиянии, как оне перенесли его в Царство Фей, и как она думала, еще не зная о Милли, что, может быть, и он полюбит ее. - Но теперь я понимаю, что ты не можешь, - сказала она, - так побудь со мной немножко, а потом вернешься к Милли. - А м-р Скельмерсдэль уже был наполовину влюблен в нее и только по инерции продолжал он гнуть свою линию.

Я ясно представляю себе, как среди всей этой красоты и блеска он повторяет ей свои однообразные речи о Милли, и о будущей лавке, и о том, как ему нужны лошадь и повозка...

его. А он, как бы загипнотизированный своими земными мыслями, бродит за ней, слепой ко всему, что происходит в Царстве Фей, за исключением этой чудесной нежной дружбы. Трудно, невозможно описать всю лучезарную прелесть её, сияющую сквозь чащу неуклюжих, безсвязных фраз м-ра Скельмерсдэля, но для меня, по крайней мере, ярким светом сияет она средь темной мути его рассказов, как светлячек в поросли сорных трав.

Пока все это происходило, жизнь в Царстве Фей текла своим чередом - и однажды, как я уже говорил, оне танцовали даже на волшебных кружках, которыми испещрены луга у Смида, - но пришел, наконец, день, когда все кончилось. Она повела его в большую пещеру, освещенную красным светом - "чем-то вроде красных фонариков"; - там были нагромождены друг на друга сундуки, и кубки, и золотые ларчики, и целые груды червонцев.

Маленькие гномы, которые стерегли сокровище, склонились перед феей и отошли к стороне. И вдруг обернулась она к нему и ярко просияли её глаза.

-- Ты был со мной так долго, - сказала она, - пора отпустить тебя. Ты должен вернуться к твоей Милли... Ты должен вернуться к твоей Милли, и вот, как я обещала, они дадут тебе золото.

-- Она вроде как задыхалась, - рассказывает м-р Скельмерсдэль. - И тут-то я почувствовал, будто... (он схватился за грудь) будто я в обморок падаю. Я побледнел, знаете, задрожал, но и тогда не нашел ни единого слова.

-- Ну, - сказал я.

Но сцена эта не поддавалась его описанию. Я узнал только, что она поцеловала его на прощанье.

-- И вы ничего не сказали?

-- Ничего, ответил он. - Я стоял, как деревянный. А она, знаете ли, обернулась на меня, и вроде как плачет и смеется, - и я видел, как блестели её глаза, - а потом ушла. Тут засуетились вокруг меня все эти человечки и давай совать мне золото и в руки, и в карманы, и за ворот, и во все места...

-- Не нужно мне вашего золота, - говорю я. - Еще не все кончилось. Я не уйду. Я хочу опять разговаривать с феей!.. - И бросился я за ней, а они не пускают. Вцепились в меня своими маленькими руками и тащат назад и все золото суют. А оно уж из брюк сыплется, из рук падает.

-- Не нуждаюсь в вашем золоте! - я-то говорю, - хочу опять разговаривать с феей!

-- И говорили?

-- Драка была.

-- Нет, когда я отбился от них, ее уж не было.

И затем он бросился из освещенного красным светом подземелья, пробежал, ища ее, через длинную пещеру, и выскочил, наконец, на широкое пустынное место, где носился взад и вперед рой блудящих огоньков. Там плясали, насмехаясь над ним, эльфы, а маленькие гномы, выйдя из подземелья, бросали ему в догонку пригоршни золота и кричали: "Волшебная любовь и волшебное золото. Волшебная любовь и волшебное золото".

Когда услыхал он это, его объял великий страх, что все кончилось, и стал он кричать и звать фею и вдруг пустился бежать от пещеры вниз по откосу через заросли терновника и шиповника, не переставая громко звать ее. А за ним неслись в пляске невидимые эльфы и щипали его и кололи, блудящие огни вертелись, бросаясь ему в лицо, гномы гнались, крича и швыряя в него волшебным золотом. Он бежал, ошеломленный всей этой сумятицей и вдруг, очутившись по колена в болоте, запнулся ногой за узловатый корень, споткнулся и упал.

Упал, перевернулся и вдруг увидел, что лежит на Альдингтонском Холме один-одинешенек, а над ним сияют звезды. Он приподнялся резким движением и почувствовал, что совсем закоченел от холода, и что платье его мокро от росы. Занималась бледная заря и дул свежий предразсветный ветерок. Он думал, что все это только яркий и странный сон, но, сунув руку в карман, нашел там пепел. Тогда он понял, что это золото, данное гномами. Все тело у него еще болело от щипков и уколов, но нигде не было видно ни одной царапины. Таким-то образом и так внезапно м-р Скельмерсдэль вернулся из Царства Фей в земной мир. Но и тогда еще он хотел убедить себя, что все это только ночной кошмар, пока не пришел в лавку, в Альдингтон и не узнал там, что пропадал три недели.

-- Какая?

-- Да объяснять им. Полагаю, что вам никогда не приходилось объяснять что-нибудь такое.

-- Никогда, - согласился я; и тут он стал рассказывать, никого не забывая, как держали себя разные лица, допрашивавшия его. Только одного имени не упомянул он.

-- А Милли? - сказал, наконец, я.

-- Изменилась она, должно быть?

-- Все изменилось. Люди казались такие большие, неуклюжие. И голоса такие громкие. Да и солнце в то утро на восходе так и било в глаза, с непривычки.

-- А Милли?

-- Я не старался повидать Милли.

-- Я встретил ее в воскресенье, выходя из церкви. - Где ты был? - сказала она, - и я понял, что будет ссора. Но мне-то было все равно. Она со мною разговаривает, а я и думать о ней позабыл. Как будто и нет её вовсе. И никак не мог я понять, что я в ней прежде видел, что такое в ней могло быть. Иногда, правда, тянуло меня к ней, когда не вижу её, а как встретимся, сейчас ту увижу, а этой как будто не станет... Как бы там ни было, но сердца ей я не разбил.

-- Замужем? - спросил я.

-- Замужем, за двоюродным братом, - ответил м-р Скельмерсдэль и некоторое время разсматривал узор на скатерти.

И когда он опять заговорил, было ясно, что его первая возлюбленная уже снова исчезла из его памяти, что разговор со мной опять воскресил в его сердце ту прекрасную фею, незабвенную во век. Он говорил только о ней, и торопливо рассказывал мне удивительные вещи - было бы неблагородно с моей стороны повторять здесь эти странные тайны любви. Но я думаю, что страннее всего был сам этот маленький чистенький приказчик, который с сигарой между пальцев, за рюмкою вина, рассказывал с той же печалью, с той же тоской, хотя и притупленной временем, о муках своего неутомимого сердечного голода той поры.

всякий вечер я был там, на Холме, даже в дождь. Я исходил его вдоль и поперек, просил, чтоб впустили меня. Кричал. Плакал так, что распух. Безумный был я, несчастный. Все говорил себе, что ничего не было, а сам каждое воскресенье после обеда, и в дождь и в ведро, ходил туда, хоть знал - не хуже всякого, что днем ничего не будет. Пробовал спать там...

-- Я пробовал спать там, - сказал он еще раз и губы его задрожали. - Я пробовал спать там, много раз пробовал, и, знаете ли, сэр, - не мог, ни разу не мог. Я думал, что, если б удалось заснуть там, то, может быть, что-нибудь... Но я сидел там и лежал, а не мог, все от дум своих, от тоски. Эта тоска... Я пробовал...

Он вздохнул, допил вино судорожными глотками, и вдруг встал и начал застегивать куртку, пристально и серьезно разсматривая дешевые олеографии, висевшия над камином. Маленькая записная книжка в черном переплете, в которую он записывал цифры дневного оборота, упрямо топорщилась из его бокового кармана. Застегнув куртку, он провел рукой по груди и вдруг, обернувшись ко мне, сказал: - ну, пора уходить.

По его глазам и движениям видно было, что он хотел сказать еще что-то, но не находил слов.