Новый Маккиавелли.
Книга третья. Сущность политики.
Глава третья. Разрыв.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новый Маккиавелли. Книга третья. Сущность политики. Глава третья. Разрыв. (старая орфография)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Разрыв.

I.

Наконец, после того, как у меня накопилось достаточно много впечатлений, решение явилось совершенно внезапно. Я поддался убеждениям Ивишема и его мечте о торжестве правого дела. Я решил перейти к консерваторам и поддержать всеми своими способностями те силы, которые могли привести к реорганизации воспитания, к расширению научных изысканий, к развитию литературы, критицизма и интеллектуальных сил народа.

Это было в 1909 г. Я думал, что тори прямо идут к конфликту со страной и убежден был, что они потерпят поражение на выборах. Я плохо разсчитал их силу в провинции. Но на этом поражении я основывал свои планы. Я разсчитал, что за этим последует период глубоких изменений в методах политики, и вполне соглашался с Круппом, видевшим в этом обстоятельстве в высшей степени благоприятный момент для достижения наших целей. Аристократия, возбужденная конфликтами со страной и чувствующая потребность оправдаться в её глазах посредством преобразований, может оказаться более доступной высшим идеям и стремлениям, нежели либералы, любимцы миссис Редмондсон. Кроме неизбежной борьбы за реформу палаты лордов, должны будут начаться серьезные изыскания и воспитательные попытки, а на это именно мы и разсчитывали...

Мы обсудили этот вопрос с практической точки зрения и вчетвером, Крупп, Шусмизс, Гэн и я, пришли к окончательному соглашению...

Я нарушил молчание и объяснился с Маргаритой по этому поводу.

Она только что вернулась после музыкального вечера у Гартштейнов. Помню, что на ней было платье из золотистого атласа, очень богатое и красивое. На её тонкой шее было надето янтарное ожерелье. Её пышные волосы также отливали золотом. Я тоже только что вернулся с какого-то парадного обеда, но совершенно не помню, где я был тогда.

Я пошел за нею в комнату, но заговорил с нею не сразу. Я подошел к окну и, подняв штору, долго смотрел на освещенные электрическим фонарем деревья и кусты сквера.

-- Маргарита, - сказал я, наконец. - Я, повидимому, скоро разойдусь с партией.

Она ответила не сразу. Я повернулся к ней и вопросительно взглянул на нее. Тогда она проговорила:

-- Я боялась, что ты намерен это сделать!

-- У меня совершенно нет больше точек соприкосновения с ними!

-- О, я знаю!

-- И, благодаря этому, я нахожусь теперь в трудном положении...

Маргарита стояла у туалетного столика и как-то упорно разсматривала себя в зеркало, перебирая пальчиками флакончики из разноцветного стекла, в безпорядке разставленные на столе.

-- Я боялась, что это так будет, - процедила она сквозь зубы.

-- В известном отношении мы были союзниками. Я обязан тебе своим депутатским местом. Я бы не попал в парламент...

-- Я не хочу, чтобы такого рода соображения влияли на наши отношения! - воскликнула она.

Наступило молчание. Она села в кресло и, взяв в руки какую-то туалетную вещицу, вертела ее. Потом снова заговорила с легким вздохом:

Она вдруг замолчала и, хотя я не смотрел на нее, но чувствовал, что она едва владеет собой.

-- Я думала, - начала она снова, - когда мы, попав в парламент...

Я ничего не отвечал.

-- Все вышло по другому... все! - прибавила она.

Я невольно вспомнил, какая она была сияющая и торжествующая после моего избрания и в первый раз мне стало ясно, как должна была разочаровать ее моя дальнейшая карьера.

-- Я много думал раньше, чем принять решение, - сказал я.

-- Знаю, - проговорила она, и в тоне её голоса слышалось отчаяние. - Я видела, как это надвигалось... Но я все же не понимаю... Не понимаю, как ты можешь сделаться перебежчиком!

-- Мои взгляды изменились и развились, - отвечал я.

Я прошел по медвежьей шкуре, лежавшей на полу у камина, и облокотился на каминную доску.

-- Подумать только, что ты... ты, который мог бы быть лидером!.. прошептала она, задыхаясь. - Реакционные силы...

Она не могла больше говорить.

-- Я не думаю, чтоб это были реакционные силы, - возразил я. - Мне просто кажется, что я найду больше дела... и лучшее дело на их стороне.

-- Против нас? - воскликнула она. - Как будто и так не трудно работать для прогресса! Как будто для этого не надо напрягать все свои силы и способности?..

-- Я не считаю, чтобы либерализм имел монополию прогресса, - возразил я.

Она не отвечала и сидела, не шевелясь, неподвижно уставив взор.

-- Но зачем, зачем ты перешел к ним? - спросила она резко.

Я подумал, что надо поскорее довести это объяснение до конца. Подойдя к ней, я сказал:

-- Я перешел к ним, так как я думаю, что, перейдя на сторону консерватизма, могу содействовать интеллектуальному возрождению. Мне кажется, что в предстоящей борьбе демократия одержит частичную, но деморализующую победу и что эта победа заставит встрепенуться классы, доминирующие теперь в консервативной партии, и вызовет энергичную работу с целью возрождения. Они примутся за это и вернут свое прежнее положение. Но даже, если я ошибаюсь в своих разсчетах, если они все-таки выиграют в этой борьбе, то тем не менее они вынуждены будут заняться своим переустройством. Внешняя война также может произвести подобную же чистку партии, если не удастся этого сделать внутренней политике. В том и другом случае, одинаково должна начаться работа возрождения. Мне кажется, что в этой работе я гораздо больше могу принести пользы, чем в чем бы то ни было другом. Вот мои соображения, Маргарита!..

Мои слова, повидимому, не произвели на нее никакого действия.

Она опять оборвала свою фразу. Немного погодя, она прибавила.

-- Сомневаюсь, чтобы они радушно приняли тебя, когда ты перейдешь к ним!

-- Это не имеет значения, - сказал я.

Я сделал над собой усилие, чтобы продолжать разговор.

-- Я немного преждевременно явился в парламент, Маргарита. Впрочем, я думаю, что только в парламенте я мог увидеть вещи так, как вижу теперь...

Я замолчал. Её неподвижность, её молчание, так ясно выражавшия её огорчение, лишали меня хладнокровия.

-- В конце концов, ведь, почти все это было высказано уже мною в моих статьях, - сказал я.

Она оставила эти слова без внимания и только спросила:

-- Что же ты намерен сделать?

-- Удержать за собой место еще на некоторое время, чтобы выяснить причины разрыва с партией. Или мне придется сложить свои полномочия, или же, - что очень вероятно, - этот новый бюджет приведет к общим выборам. Он явно разсчитан на то, чтобы нажать на лордов и вызвать распрю.

-- Но ведь ты должен был, как мне кажется, бороться за бюджет?

-- Я не такой противник лордов, - отвечал я.

На этом разговор прекратился.

-- Но как же ты поступишь? - снова спросила она.

-- Я поспорю из-за некоторых пунктов бюджета. Впрочем, я еще не могу с определенностью сказать, каким случаем я воспользуюсь. А затем я или откажусь от своего места, или, если произойдет роспуск парламента, я больше не поставлю своей кандидатуры...

-- Но ведь это политическое самоубийство!

-- Не совсем.

-- Я не могу представить себе, что ты больше не будешь заседать в парламенте! Ведь это... Это значит уничтожить все, что мы сделали!.. Что же мы будем делать потом?

-- Писать. Постараюсь создать себе новое и более определенное положение. Ты знаешь, что существует нечто вроде группы около Круппа и Гэна...

-- Для меня наша политическая работа была религией... более чем религией, - сказала она, поднимая голову.

Я молчал. Что я мог возразить на такия слова?

-- И вот ты отворачиваешься от всего, что мы сделали, к чему стремились... ты говоришь так легко о том, что переходишь... к тем, другим!..

Она проговорила эти слова совершенно бледными губами. Как это ни странно, но она больше всего была подавлена нравственной стороной моего поступка. Я тщетно старался протестовать против её установившихся взглядов:

-- Именно потому, что я считаю это своим долгом, я и хочу поступить так, - возражал я.

-- Не понимаю, как ты можешь говорить это, - произнесла она тихо.

Снова наступило молчание.

-- О! - воскликнула она, сжимая руки, - кто бы мог сказать, что дойдет до этого!..

Она была потрясена до глубины души, но её благородство казалось мне смешным. Я видел, что она никак не может понять того духовного процесса, который вызвал во мне этот переворот. Противоположность нашей духовной организации, наших интеллектуальных темпераментов была слишком очевидна и это замыкало мне уста. Что я мог сказать ей? Но я внутренно чувствовал, что за её самообладанием скрывается страстное разочарование, что произошло крушение всех её надежд и мечтаний и что ей надо облегчить свою душу слезами.

Она молчала.

-- Так вот как обстоит дело.

Я произнес эти слова с решительным видом и медленно направился к двери. Она тоже встала и молча смотрела в пространство перед собой.

-- Спокойной ночи, - сказал я, стоя у дверей. Я не сделал ни шага, чтоб приблизиться к ней и обменяться, как всегда, поцелуем.

Я тихо раскрыл двери и несколько мгновений стоял в нерешительности, не зная, идти ли мне к себе в спальню или в кабинет. Потом я услышал шелест её платья и стук ключа, поворачиваемого в замке. Она запирала дверь своей спальни...

Она скрыла свои слезы от меня! При этой мысли что-то перехватило мне горло.

-- Проклятие! - прошептал я, вздрагивая. - И отчего это, чорт возьми, люди никогда не могут думать одинаково...

II.

После этого странного разговора между нами началось отчуждение. Характерно для наших отношений было то, что мы больше не возобновляли нашего спора. То, что мы признали теперь, давно уже чувствовалось в воздухе. Между нами образовалась пропасть, которая все расширялась, и мы видели это.

не могу сказать, когда и как исчезла из моей жизни романтическая любовь к Маргарите, к её чистоте, к её красоте и к её высоким принципам и преданности идее, но я прекрасно помню, что уже в первые дни моей парламентской жизни я ощущал временами глухое, неопределенное недовольство и досаду на те узы, которые, повидимому, удерживали меня на службе её взглядов, касающихся частной и общественной жизни. Я чувствовал себя скованным и досада моя не уменьшалась от того, что я сам заковал себя в кандалы. Напротив, она все возрастала, пока я был связан с Маргаритой, но, когда я порвал эту связь и решил идти своею дорогой, я мог думать о Маргарите с прежним теплым чувством.

Однако в её присутствии я продолжал чувствовать неловкость. Мне казалось, что я как будто обманным образом пользуюсь её квартирой, пищей и социальной поддержкой. Мне было бы приятнее, еслиб можно было совершенно разделить наши финансы. Но я знал, что, еслиб я поднял этот вопрос, то это было бы с моей стороны грубой неделикатностью. Поэтому я тайно старался ограничить все свои личные расходы, так чтобы они не превышали моих личных доходов, которые приносили мне мои статьи. Мы продолжали вести прежний образ жизни, разъезжали вместе на её автомобиле, бывали на званых обедах и вообще делали вид, что ничего между нами не произошло. Мы встречались за завтраком и вечером расходились после обычного поцелуя в щеку. Она запирала дверь своей комнаты и это щелкание замка, вследствие какого-то необъяснимого душевного процесса, отзывалось в моей душе, как тайное оскорбление, и, хотя я вполне понимаю теперь и понимал тогда её поступок, но я больше никогда не переступал порога её комнаты...

Вспоминая этот период моей жизни, я вижу теперь, что в своих отношениях с Маргаритой я вел себя глупо и дурно. Моя основная ошибка заключалась в том, что я никогда не старался руководить ею и сдерживать ее, хотя был старше её, проницательнее и во многих отношениях разумнее. После нашего брака я всегда обращался с нею, как с равной, и предоставлял ей идти своей дорогой. Я делал ее ответственной за все её безполезные, неразумные и даже вредные поступки, которые приносили мне ущерб. Я сердился на это, но она не была виновата. Она была недостаточно умна для того, чтобы пользоваться такой безусловной самостоятельностью, и я был неправ, требуя от нея, чтобы она не только сочувствовала мне, но предвидела и понимала. Я должен был позаботиться о том, чтобы она не уклонялась с моего пути, должен был вести ее на буксире в трудных местах. Еслиб я больше любил ее, более разумно и более нежно, и еслибы не было моей финансовой зависимости от нея, что всегда уязвляло мою гордость, то она, по всей вероятности, с самого начала, шла бы рядом со мной и покинула бы либералов одновременно со мной. Но она не имела ни малейшого понятия о моих конечных целях и не могла сразу уловить причины изменения моих взглядов. Это могло показаться упрямством с её стороны, но ведь я знал её лойяльность и преданность. Между тем я пренебрег этими качествами её души. Женщина, которая любит, всегда чувствует потребность помогать и давать, и мой долг был направить ее в этом отношении. Но я был так глуп! Мои глаза ни разу не раскрылись на это положение вещей и я как будто ничего не видел и не понимал. Я чувствовал стеснение с нею даже в утро моей свадьбы, потому что где-то глубоко в моей душе шевелился слабый протест, смутное сознание, что я поступаю дурно...

III.

Разрыв с партией произошел по поводу бюджета.

Я был склонен разсматривать бюджет 1909 года во многих отношениях, как образец дипломатического искусства. Без сомнения, либеральная партия проявила тут неожиданную энергию. Но в общем именно это движение в сторону коллективистской организации скорее укрепило, нежели поколебало мое решение перейти на другую сторону. Мне казалось безусловно необходимым в то время заставить чисто обструктивные и реакционные элементы в оппозиции сразу проявить себя. В своей главной речи и в целом ряде кратких речей я сделал вылазку против системы поземельного обложения. Я не возражал против национализации земли, а только против идеи оставления её в частных руках и попытки добиться благотворных социальных результатов посредством давления налогов на класс земельных собственников. Правительственные предложения имели целью принудить землевладельцев произвести немедленную расценку своего земельного имущества. Но это могло привести к образованию у нас мстительного и раздраженного класса собственников. Между тем мы до сих пор, и не без основания, полагались на этот класс, когда государству нужны были патриотическия услуги в широких размерах. "Уничтожьте лэндлордизм, если хотите, - сказал я, - выкупите земли, но не вынуждайте его к оборонительной борьбе, не превращайте его в недовольный элемент в государстве, оставляя его в то же время достаточно богатым и сильным. Вы подвергли обложению и контролю пивовара и трактирщика и создали национальную опасность, нанося таким путем серьезный ущерб торговле спиртными напитками. Теперь вы хотите делать то же самое, но только в более широких размерах. Вы вынуждаете класс, обладающий столькими прекрасными, истинно аристократическими традициями, превратиться в класс бунтовщиков, и во всех ваших предложениях нет ничего такого, что указывало бы на необходимость замены традиционных вождей, которых вы изгоняете..."

Кингхэмстедский округ, избравший меня, не сразу почувствовал мое отпадение. Затем, когда мои избиратели поняли, в чем дело, то в Кингхэмстедской газете появились возмущенные статьи. В одном открытом письме, подписанном "Junius Secundus", меня осыпали оскорблениями, и я отвечал в довольно вызывающем тоне.

Потом состоялись два публичных митинга, хотя и не очень многолюдные, в двух различных концах избирательного округа, и мой старый приятель, фотограф Парвиль, вступил со мной в переписку, которая закончилась тем, что ко мне явилась депутация, состоявшая, как мне помнится, из восемнадцати или двадцати человек. Им пришлось подняться ко мне на верх. Они запыхались и кипели негодованием, когда явились ко мне. Среди них находились Нарвиль и редактор "Kinghamstead Guardian", проникнутый сознанием важности своего поста. Была также и миссис Бельджер в трауре. Она не снимала вдовьяго вуаля со смерти своего мужа, умершого десять лет тому назад, и её лойяльность в отношении либерализма самого строгого типа сделалась как бы неизбежною принадлежностью её траурной одежды. Был в депутации и один молодой адвокат строгого стиля, несколько дам, занимающихся общественными делами, и религиозных проповедников. Но большинство депутации, как мне показалось, состояло из людей, собранных как попало. Они старались вытолкнуть вперед Нарвиля, как оратора, намереваясь, конечно, поддержать своими возгласами его горячий протест против моего поведения.

Я смотрел на эту грозную депутацию, когда Парвиль делал мне вполне определенный выговор, хотя и в очень смягченной форме, и мне представилось на мгновение, что я вижу те тайные силы, которые двигают общественным мнением, и весь политический процесс, играющий такую важную роль в истории, показался мне совершенно поверхностным, зависящим от ничтожных мотивов и прикрывающим бездны индифферентизма.

Кто-то кончил говорить и я понял, что мне надо отвечать.

Вы, наверное, желали бы, если это возможно, избежать расходов и затруднений, сопряженных со вторичными выборами? (шопот одобрения). Но я говорю вам чистосердечно, что я не думал, чтобы мне пришлось слагать с себя полномочия теперь же. А чем скорее вы найдете моего заместителя, тем будет лучше для партии. Лорды приперты к стене. Им надо начать борьбу теперь или никогда и, я думаю, они отвергнут бюджет. Тогда они станут бороться и эта борьба будет длиться годами. У них есть известная социальная дисциплина, которой нет у вас. Вы, либералы, очутитесь в трудном положении. Страна, стоящая за вами, быть может, смутно негодующая, все же окажется совершенно неподготовленной к серьезной проблеме, которая встанет перед нею. Что-нибудь должно произойти, если только не произойдет чего-нибудь нелепого. Если король поддержит лордов, - а я не вижу, почему бы ему не сделать этого, - то у вас нет республиканского движения, которым вы могли бы воспользоваться в борьбе против них. Вы упустили это движение, вы побрезгали им. Страна, говорю вам, лишена идей и у вас нет идей, которые вы бы могли дать ей. Я не знаю, что вы хотите сделать... Что же меня касается, то я намерен провести год или два за своим письменным столом...

Я замолчал.

-- Мне кажется, господа, - начал Парвиль, - что я выражу вашу мысль, если скажу, что мы с большим огорчением выслушали это...

IV.

Отчуждение, которое явилось между мной и Маргаритой, пока еще не выходило за пределы четырех стен нашего дома в Раднор-сквэре и никто не замечал перемены в наших отношениях. Я по прежнему посещал палату общин, званые обеды, клубы и различные места, где мы подготовляли новые комбинации. Все это время я находился в возбужденном состоянии, как будто во мне совершалась какая-то реакция. Я чувствовал себя как бы освобожденным и ощущал прилив необычайной энергии, которую мог теперь употребить в дело.

Перед нами была ясная, смелая и в высшей степени определенная цель. Мы намеревались ни более ни менее, как организовать новое движение в английской умственной жизни, возродить общественное мнение и подготовить почву для обновленной культуры.

которого должны были группироваться наши силы. Кретин и я тотчас принялись за работу, чтобы собрать писателей и ораторов, включая Эсмира Бриттена, Гэна, Ниля и еще двух-трех молодых людей, с целью образовать более или менее определенный издательский совет, который должен был еженедельно собираться по вторникам, за завтраком, и поддерживать, нашу общую работу. Мы подчеркнули нашу склонность к торизму цветом обложки и называли себя "Синими Еженедельниками". Но наши еженедельные собрания за завтраком были открыты для всякого рода посетителей и прения и разговоры, происходившие при этом, никогда не имели в виду контролировать мои редакторския решения. Моим единственным влиятельным советником был старина Бриттен, который сделался моим помощником. Просто удивительно, как быстро мы вернули свою прежнюю близость и, как в школьные дни, постоянно обменивались своими мыслями и мечтами!

На некоторое время я весь ушел в журнальную работу. Бриттен был опытный журналист, у меня же были необходимые качества для этого. Мы хотели создать серьезный орган печати, не уклоняющийся с раз намеченного пути, а поэтому должны были обдумать все до мельчайших подробностей. Мы вовсе не намеревались сразу обнаружить наши политические мотивы и поэтому во время той сумятицы, которую подняла борьба 1910 года, наш журнал представлял настоящий оазис, где сохранился хороший стиль и истинно-художественный критицизм. Почти все мы были твердо уверены, что лорды потерпят жестокое поражение, и поэтому мы готовились тотчас же приступить к работе возрождения, как только уляжется шум, поднятый этим конфликтом. А пока мы старались завязать сношения со всеми лучшими умами Англии.

Как только мы почувствовали почву под ногами, я начал постепенно развивать свою широкую политическую программу. Мы были феминистами с самого начала, хотя Шусмизс и Эсмир испытывали не мало колебаний относительно этого. Мы превратили схему реформы палаты лордов, предлагаемую Эсмиром, в своего рода общий культ аристократических качеств. Мы старались также гуманизировать и освободить от предразсудков агитацию по поводу закона о бедных, первоначально организованную Беатрисой и Сиднеем Веббами. Кроме того я, не говоря об этом ни с кем, кроме Эсмира и Изабеллы Риверс, старался придать определенное философское направление нашему журналу.

Я был твердо убежден, что безпорядочность и пустота современного мышления зависела от недостатка общого метафизического воспитания... Огромная масса людей, и притом весьма активных и влиятельных в умственной жизни, никогда не обучались методам мышления и абсолютно незнакомы с критикой этих методов. Едва-ли будет преувеличением, если мы назовем их способ мышления обрывочным и хаотичным. Они лишь случайно приходят к выводу и не подозревают существования других путей, которые могли бы привести их к тому же выводу. Несколько выше этой массы стоит то меньшинство, которое уже приобрело способность к обобщениям. Это, - употребляя старинное техническое выражение, - реалисты грубого сорта. Таковы Бейлеи, таков был и их великий прототип Герберт Спенсер (который не мог читать Канта); таковы целые полчища выдающихся и вполне довольных собой современников. Но реализм не есть последнее слово человеческой мудрости. Люди скромные, сомневающиеся и более утонченные, те люди, которых Вилльям Джорж называет "непреклонно-мыслящими", не довольствуются этим методическим благополучием и постоянно критикуют свои посылки и выводы. Они действуют более искренно, менее доверчивы и обнаруживают скептицизм. Они-то и образовали нео-номинализм, противоположный современному реализму.

Мы оба с Изабеллой были убеждены, что эта разница в методе мышления глубоко влияет на дело человечества и что коллективный ум современного, в высшей степени сложного государства, может правильно функционировать лишь на основах нео-номинализма. Мы с Изабеллой работали совместно именно в этом направлении. Она обладает удивительным умением ясно выражать свои мысли и, - как это вероятно уже известно читателю, - пишет статьи на метафизическия темы очень живо и интересно. Сборника её статей пока не существует, но оне появлялись не в одном только "Синем Еженедельнике", а также в разных ежемесячных журналах. Вероятно, многим хорошо известен её стиль. До нашего рокового сближения мы с нею много потрудились, чтоб поддержать это направление в журнале, и почти не проходило недели, чтобы я или она не написали статьи, развивающей и обобщающей наши взгляды в форме, доступной широкому кругу читателей.

сознание, что мы вызываем разговоры и влияем на общественное мнение.

Наша редакция помещалась в большом здании вблизи Адельфи Террас. Из главного окна, возле моей конторки, видна была игла Клеопатры, угол Отеля Сесиль и красивые арки моста Ватерлоо, а дальше ряд башен и труб и неясные очертания большого моста ниже Тоуэра. Как часто я смотрел в окно и наблюдал ряды барж, медленно плывущих по реке и постепенно исчезающих из вида, или же смотрел, как двигались люди, которые сходились и расходились и ночью казались мне какими-то призраками, внезапно вынырнувшими из темноты и также быстро в ней исчезающими...

Я вспоминаю часы, которые я проводил за своей конторкой, прежде чем наступил кризис. Это были часы напряженной работы, вызывавшей во мне чувство необычного удовлетворения.

Я забывал время, просиживая за какой-нибудь статьей, и часто случалось, что, взглянув в окно, я замечал, что первые лучи утренней зари уже окрасили алым цветом небо на востоке, где в сумерках разсвета смутно виднелись очертания Тоуэрского моста...